Говорит, зашел в класс и услышал щелчок. Успел отпрыгнуть.
Семеныч через начштаба объявляет построение.
На построении мы слышим, что весь младший начальствующий состав размандяи, старший начальствующий состав размандяи, что если мы по дороге сюда забыли дома шорты, флажки и мыльные пузыри, то ну и так далее.
В итоге на каждом этаже выставляют пост, а командир второго взвода, Костя Столяр, самолюбивый хохмач и шутило, получает от Семеныча искренние уверения, что на премиальные, а также доброжелательное отношение офицерского состава он может не рассчитывать.
Я сейчас пойду его добью, говорит Костя после развода, имея в виду раненого.
Через час невезучего и чересчур любопытного бойца увезли.
Из штаба приехал и остался в школе чин; где-то я его уже видел
Семеныч с капитаном Кашкиным написали объяснительную бумагу о том, что боец был ранен при выполнении задания по разминированию помещения.
Не скажу, что парни огорчились из-за того, что нас на одного стало меньше.
Пару перекуров мы обсуждали произошедшее, а потом забыли, как и не было.
Отвлеклись на иные заботы.
IV
Наверное, от местной воды у парней началось расстройство животов. Держа в руках рулоны бумаги, бугаи наши то и дело пробегают по коридору, топая берцами и на ходу расправляя штаны.
Хорошо, что мы пока никому не нужны! ругается Куцый, впрочем, глаза его щурятся по-отцовски нежно. Вот сейчас бы нас на задание сняли! Сраную команду!
А уж когда пришло время дежурства на крыше, так тут некоторые в неистовство впали охота ли по крыше туда-сюда, таясь, елозить, когда хочется бежать изо всех сил. За подобное беспокойное поведение на посту Шея вставил бы парням пистон, кабы сам не страдал тем же недугом.
Меня это расстройство миновало.
Хоть мы и прожили два дня спокойно, массовый понос на настроение парней действует удручающе, кое-кто всерьез на нервах, это чувствуется. Разве что Плохиш ведет себя так, как, верно, вел себя в детском саду. Тем более что у него с желудком тоже нет проблем, и это дает ему все основания подкалывать парней. Правда, когда он в коридоре, придуриваясь, повис на рукаве спешащего в сортир Димки Астахова («Подожди, Дим, сказать кое-чего хочу») Дима разразился таким матом, что Плохиш быстро отстал, что случается с ним исключительно редко. К слову говоря, Астахову вообще не свойственно повышать голос, но промедление в данных обстоятельствах могло для него окончиться грустно.
Однако некоторый нервоз, скрываемый в клубах дыма бесконечных перекуров, происходящих прямо в туалете, чтоб не удаляться от спасительных белых кругов, и откровенная мутная тоска это разные вещи.
Вот, скажем, Монах не курит, не шутит, он сидит на кровати, бессмысленно копошится в своем рюкзаке.
Лицо его покрыто следами юношеской угревой сыпи. Он раздражает многих, почти всех. За безрадостный душевный настрой Язва называет его «потоскуха» от слова «тоска». Кроме того, у Монаха всё валится из рук: то ложку он уронит, то тарелку, что дало основание Язве называть его «ранимая потоскуха». Утром Монах, спускаясь по лестнице, упал, и Язва тут же окрестил его «падучей потоскухой».
Монах корябает ложкой о посуду, когда ест, он постукивает зубами о стакан, когда пьет чай, он быстро и неразборчиво отвечает, если его спрашивают. Издалека его голос похож на курлыканье индюка. Когда он ест, пьет или говорит, по всему его горлу движется кадык, украшенный несколькими длинными черными волосками. У него тошный вид.
Ты чего, протух? спрашивает его Язва.
Что? не понимает Монах. В слове «что» у Монаха букв шесть, причем не все они имеют обозначение в алфавите, три буквы, составляющие произнесенное им слово, обрастают всевозможными свистящими призвуками.
Что? не понимает Монах. В слове «что» у Монаха букв шесть, причем не все они имеют обозначение в алфавите, три буквы, составляющие произнесенное им слово, обрастают всевозможными свистящими призвуками.
Язва смотрит на него не отвечая. Сурово шмыгает носом и выходит покурить.
Монаху ясно, что его обидели, он еще глубже зарывается в свой рюкзак, куда с удовольствием забрался бы целиком и завязался изнутри. Копошась в рюкзаке, он пурхает горлом.
После обеда Монах, послонявшись по «почивальне», подходит к моей лежанке.
Ну что, Сергей? говорю, разглядывая его лоб.
Монах что-то бурчит в ответ.
Как настроение? Воинственное? спрашиваю я.
Война это плохо, неожиданно разборчиво произносит Монах.
О как А почему?
Убивать людей нельзя, продолжает Монах.
Кто бы мог подумать, говорю, не нашедшись как сострить.
А почему нельзя? интересуется Женя Кизяков, приподнимая голову с соседней кровати.
Бог запрещает.
Откуда ты знаешь, что Он запрещает? ухмыляется Кизяков.
Глупый вопрос, отвечает Монах. Это Божья заповедь: «не убий». Спорить с Богом по крайней мере неумно. Соотношение разумов как человек и муравей
Его поучительный тон меня выводит из себя, но я улыбаюсь.
А зверям Он запрещает убивать? спрашиваю я.
Кизяков смотрит на нас и даже подмигивает мне.
Звери бездумны, отвечает Монах.
Кто тебе сказал? опять спрашивает Кизяков.
Монах молчит.
Они бездумны, и, значит, у них нет Бога? спрашиваю я.
Бог един для всех земных тварей.
Но собаке, например, той, что Шея застрелил, ей не нужен человечий Бог, она в Нем не нуждается. Ни в отпущении грехов, ни в благословении, ни в Страшном суде, говорю я.
Она бездумная тварь, собака, отвечает Монах.
Я изумленно наблюдаю за движением его кадыка, такое ощущение, будто у него в горле переворачивается плод.
Всё это старо неопределенно добавляет он, и кадык успокаивается, встает на место. Монах поворачивается, чтобы уйти.
Погоди, Сергей, останавливаю я его. Я еще хочу сказать
Монах уходит к своей кровати, садится с краю, словно он на чужом месте.
Сергей! зову его я.
Он оборачивается.
Сказать кое-чего хочу.
Монах молчит.
Как появляется вера? говорю я, перевернувшись в его сторону. Верят те, кто умеет сомневаться, чьи сомненья неразрешимы. Не умеющие разрешить свои сомнения начинают верить. Звери не умеют сомневаться, поэтому и верить им незачем. А человек возвел свое сомнение в абсолют.
Это ерунда отвечает Монах, он встает с кровати и вновь возвращается ко мне. Ересь. Человек возвел в абсолют не страх свой и не сомнение, а свою любовь. Любовь с большой буквы, неизъяснимую Только любовь человеческая предельна, а Бог не имеет границ, Он вмещает в себя всю любовь мира. И сама Его сущность это любовь.
И Бог велел нам возлюбить любовь?
Да. Возлюбить Бога, возлюбить ближнего своего, потому что только на этом пути есть истина.
И Он сказал: «Не убий, ибо гневающийся напрасно на брата своего подлежит суду».
Сказал.
А как ты думаешь, почему Он сказал «гневающийся напрасно»? Значит, можно гневаться не напрасно?
Что ты имеешь в виду?
Ты знаешь что. Бог заповедовал нам возлюбить Бога, ближних своих и врагов своих, но не заповедовал нам любить врагов Божьих. Ты же читал жития святых там описываются случаи, когда верующие убивали богохульников.
Бог не принимает насилия ни в каком виде.
А когда ты ребенку вытираешь сопли это насилие? Когда врач заставляет женщину тужиться насилие?
Согласно заповеди Божьей убийство неприемлемо.
Бог дал человеку волю бороться со злом и разум, чтобы он мог отличить напрасный гнев от гнева ненапрасного.
Бессмысленно бороться со злом на всё воля Божья.
Если на всё Божья воля, так ты не умывайся по утрам Бог тебя умоет. И подмоет. Не ешь Он тебя накормит. Не лечи своего ребенка Он его вылечит. А? Но ты же умываешься, Монах! Ты же набиваешь живот килькой, презрев Божью волю! Может, Он вообще не собирался тебя кормить!
Не идиотничай, Егор. Ты хочешь сказать, что здесь ты выполняешь волю Божью?
Я просто чувствую, что гнев мой не напрасен.
Как ты можешь это почувствовать?
А как человек почувствовал, что нужно принять священные книги как священные книги, а не как сказки Шахерезады?
Человеку явился Христос. А тебе кто явился, кроме твоего самолюбия? Ты же ни во что не веришь, Егор!
Эй, софисты, вы достали уже! кричит Язва.
Я и не заметил, как он вернулся.
Мне очень хочется ответить Монаху, но я понимаю, что этот разговор не имеет конца. По крайней мере, сегодня его не суждено закончить.
Я выхожу из школы, я возбужден. Я все еще разговариваю с Монахом про себя. Обернувшись на него, вновь усевшегося на кровать и начавшего копошиться в рюкзаке, я вижу, что и он со мной разговаривает молча, сосредоточенно, глубоко уверенный в своей правоте.
Во дворе, за своей кухонькой, Плохиш, натаскав из школьного подвала поломанных ящиков, разжег костер. Пацаны сидят вокруг костра, курят, переговариваются. В ногах лежат автоматы.
Плохиш подбрасывает в огонь щепки, ему жарко. Он снимает тельняшку, остается в штанах и в берцах.
Выходит из школы Женя Кизяков.
О, Плохиш, какой ты хорошенький! Как Наф-Наф.
Иди ко мне, мой Ниф-Ниф! дурит белотелый пухлый Плохиш, призывая Женю.
Кизяков спускается по ступенькам. Он шутливо хлопает Плохиша по спине:
Потанцуем?
Кизяков и Плохиш начинают странный танец вокруг костра, подняв вверх руки, ритмично топая берцами. Пацаны посмеиваются.
Буду погибать молодым! начинает читать рэп Плохиш в такт своему танцу. Буду погибать! Буду погибать молодым! Буду погибать!
Буду погибать молодым! подхватывает Женя Кизяков. Буду погибать!
Буду погибать молодым! Мне ведь поебать! кричит Плохиш.
Еще кто-то пристраивается к ним, держа автоматы в руках, как гитары, покачивая стволами. Начинают подпевать. Плохиш подхватывает свой ствол с земли, поднимает вверх правой рукой, держа за рукоять. Кизяков тоже поднимает «калаш».
Будем погибать молодым! Нам ведь поебать! Будем погибать молодым! Нам ведь поебать! орут пацаны.
В телефонной трубке, словно в медицинском сосуде, как живительная жидкость, переливался ее голос. Она говорила, что ждет меня, и я верил, до сих пор верю.
Утром я приезжал к ней домой. По дороге заходил в булочную купить мне и моей Даше хлеба. Булочная находилась на востоке от ее дома. Я это точно знал, что на востоке, потому что над булочной каждое утро всходило солнце. Шел, и жмурился от счастья, и потирал невыспавшуюся свою рожу. На плавленом асфальте, успевшем разогреться к полудню, дети в разноцветных шортах выдавливали краткие и особенно полюбившиеся им в человеческом лексиконе слова, произношение которых так распаляло мою Дашу несколько раз в течение любого дня, проведенного нами вместе. У меня богатый запас подобных слов и более или менее удачных комбинаций из них. Гораздо богаче, чем у стыдливо хихикающих детей в разноцветных шортах.