Хватит что ли?
Тот отвечает:
Еще чуть-чуть.
Ну, я снова, как из титьки.
Теперь хватит, второй говорит.
Стакан и пропал. А они в стенку ушли. Я плаваю, соображаю, не свихнулся ли часом. Но губы-то мокрые и желудок полный, да и весь я полный, будто кровь новую налили. Тут медсестра зашла, я окончательно убедился, что не брежу и не сплю. Сестричка, как увидала, что я очнулся, за врачами побежала. Врач толкует, мол, в рубашке родился, а кожа нарастет. Но я понимаю, что шкуру не зря с меня спустили, было за что. И на «экскурсию» не просто так водили. Только я испытание выдержал: дверь нужную выбрал, ни на какие соблазны не покусился. Обожрался и так уже по самое не хочу, ясно дураку стало, что вкуснее чистой воды жизни ничего не бывает.
Зачем же ты вернулся? Что делать теперь станешь?
Я точно знаю, что проводником буду.
Куда, кого водить станешь?
Таких же, как сам, потеряшек, чтоб не через трубу, чтобы здесь нашлись.
Алексей защитник, оберегал пацанов наркоманов в центре реабилитации, как самого себя. Верили они ему, старались, чтобы он им поверил, вывел. Некоторые прошли. Даже если бы один, уже много.
Невозвращенцы
Художник
Привел его ко мне знойно рыжий татарин Ильяс. Вдохновленный своим чудесным исцелением, он верил мне свято. Но я работать с художником отказалась.
Почему?! Ведь ты можешь ему помочь! Только ты!
У живописца был рак.
Я, возможно, могу, он не хочет.
Поверить в то, что «такой хороший человек» может добровольно отказаться от жизни, Ильяс не мог.
Ну, что ты меня, как целку уламываешь? Друга своего уговори выбрать жизнь.
Ну, что ты меня, как целку уламываешь? Друга своего уговори выбрать жизнь.
Тут я дала маху. Ильяс любое предложение, тем более мое, воспринимал как руководство к действию. Короче, все всех уговорили. Хотя с самого начала было ясно, что художник спрятался в болезнь, чтобы оправданно перестать рисовать. Под тем же предлогом, якобы, чтобы не мучить умиранием домашних, он съехал из семьи к старенькой маме, с которой в этой жизни развестись невозможно, и стал жить на инвалидскую пенсию, занимаясь исключительно своим лечением. Рак был, но упорно не метастазировал, значит, где-то, на полках творческого подсознания, завалялся повод для жизни земной. Его то мы и искали. Нашли, отмыли, приодели, и тело послушно справилось с опухолью. Ильяс ликовал, заливался соловьем о новой жизни друга.
Вот, видишь, без умирания справился. А ты не хотела за него браться.
Не кажи гоп, вяло парировала я.
Надо все-таки отметить, что художник был смелый парень. Даже порисовывать начал, на пенсионные деньги кистей красок подкупил. Но стресса снятия с инвалидности он вынести не смог.
Это что, я теперь снова должен буду работать? ошалел он.
Разве не к этому мы шли? К тому, что ты снова станешь полноценным человеком, а он, как известно, сам добывает хлеб свой насущный, трудом праведным. Ты даже нашел, каким именно.
Ну, я бы мог работать, а инвалидность-то зачем убирать? растерянно бормотал творец новой жизни.
Затем, что ты здоров. И чтобы чувствовал себя уверенно.
Бывший больной был подавлен. Не верил братец, что реально придется снова брать ответственность за свою жизнь.
У меня температура! обрадованно кричал он в телефон.
Трубку взяла его старенькая мама, в жизни, кроме меня, психотерапевтов не видавшая, и с горечью поставила профессиональный диагноз:
Не слушайте его. Он просто боится жить. Не хочет начинать все сначала.
Всем, кроме упертого татарина, все было ясно. С мощностью ядерного реактора он продолжал дело спасения: ссужал денегами на первых порах, устроил на приличную работу, что по тем временам непросто, поддерживал, не давал падать духом и поднимать температуру. Художник вынужден был жить и не болеть.
Но тут Ильясов шеф забрал его в столицу. Им там самим такие нужны. Художник держался. Даже поговаривал о возвращении в семью. Но однажды позвонил мне и радостно, гордо, как будто получил государственную премию за свои шедевры (замечу, непризнанным гением они никогда не был), сообщил, что у него снова рак, совершенно другой этиологии. Терминами профессиональный больной владел хорошо.
Поздравляю, совершенно искренне сказала я, теперь у тебя снова есть то, чего ты хотел.
Да, тоже искренне, спонтанно брякнул он.
И сообразив, что выдал себя, смущенно замялся.
Да, ладно, со мной можешь не притворяться. Зачем звонишь? Порадовать? Или, думаешь, снова буду спасать тебя?
Нет, что вы! испугался художник. Я так, сообщить
Что прав в своем выборе. Не переживай, ты всегда прав. Ильяса только жалко.
Да, снова искренне согласился он.
На похоронах восьмидесятилетняя мама художника сказала татарину: «А я смирилась. Я поняла, что он так решил. Значит, ему так лучше». Но Ильяс смириться не мог, не мог принять чужой выбор «не жить».
Надо бы вернуть тебе деньги, что ты заплатил мне за своего друга. Но я тебя предупреждала чужой выбор не изменить. Нельзя прожить чужую жизнь и чужую боль.
Но я все же попробовал, упрямо ответил рыжий.
Ох, не зря его вернули с того света. Может, чтобы давал шансы художникам своей жизни.
Публикация на канале «Что почитать?» Подписка.
Неутилизируемый мусор
Включаться в жалость непрофессионально, не сможешь работать. Сострадание остается в подкорке, поэтому можешь делать все необходимое с полной отдачей. Но любой спец скажет вам, что и на старуху бывает проруха.
Моя проруха сидела передо мной в образе пятидесятилетнего красивого мужчины. И такой он был хороший, добрый, правильный, порядочный, состоявшийся, просто зубы ныли. А еще у него был метастазированный рак простаты четвертой стадии.
Чего так поздно пришел? отрешенно поинтересовалась я. В твоем состоянии ты можешь ждать от меня только душевного облегчения, а от себя только чуда. Но ты душевно спокоен, готов, а про чудо сам знаешь.
Долгое молчание.
Знаешь, какое чудо тебя может спасти? на всякий случай интересуюсь.
Конечно, просто отвечает чей-то принц, любовь.
Ну?
Я не могу.
Молчу. Жду. Начинает оправдываться.
Я женился по любви. А когда разлюбил, оставить не смог, это нечестно. Она мне доверяла, любила. Сын рос. Вот и жил, как мог. Работал, завод мусороперерабатывающий построил. Сын выучился, женился. А я вот
А жена тебя все еще любит?
Не знаю. Но как я могу её оставить, вдруг не найдет никого больше.
Раньше надо было, может, и нашла бы. А теперь все равно придется оставить.
Да, вздыхает он с сожалением о жене.
Ну, сделай чудо вернись в любовь. Вдруг выживешь. Дай себе и ей шанс. Глядишь, и ей повезет снова влюбится.
А если нет?
Значит, не судьба. После твоей смерти тоже может не получиться.
Может, уныло роняет он и вдруг взвивается но зато я умру порядочным человеком.
Ну, да. А если бы вдруг случилось невероятное исцелился, ничего не меняя, что бы стал делать?
Задумался.
Не знаю. Еще один завод построил.
М-да, похоже, твой мусор в этой жизни не переработается.
Не обижается. Он все понимает, он замечательный, только несчастный от уверенности в своём выборе. Уходит. Уходит умирать. Я плачу. Ни черта не профессионально плачу.
Размещены главы из книги Н. Волохиной «Жизнь после смерти. Возвращенцы»
Уже не обезьяна, но еще не человек
У Ивана Петровича открылся третий глаз. Только как-то странно открылся. Первая странность видел он, в отличие от описанных случаев, не только, что внутри у других делается, но и у самого себя. Вторая обычные два глаза в момент внутривидения слепли. Была и третья, не то чтобы странность, но некоторое неудобство. Изнутри виделись вещи, не новые, но неприятные, самим Иван Петровичем от себя тщательно скрываемые и отгоняемые. Иногда стыдные, а иногда и жутковатые.
А началось все самым обычным вечером, в пятницу. Иван Петрович с супругой, ждавшие назавтра гостей, готовили птицу по их знаменитому семейному рецепту. Дружно возились на кухне.
Ваня, достань пока противень, только на плиту не ставь, стукнешь еще нечаянно по керамике, «домашним» голосом попросила супруга.
Иван повернулся к духовке, не глядя достал противень и со всего маху опустил жене на голову. Раздался звук раскрывшегося гигантского грецкого ореха. По толстым щекам, припухшим поросячьим глазкам Маруси потекли алые струйки. Но сквозь расколы трещин в её черепушке, как ни странно, была видна противоположная стена с крючочками для полотенец и кухонных прихваток.