«переживая с раннего детства абьюз со стороны отца и набравшись смелости рассказать об этом я получила от семьи игнорирование, виктимблейминг, пожелания не вспоминать о плохом. я остро почувствовала, что история повторяется, только теперь абьюзер государство» [20], это твиттер художницы и активистки Лели Нордик. Она сравнивает переживания от домашнего насилия с эмоциональным фоном в момент задержания после акции в поддержку Алексея Навального.
Этот перенос отлично иллюстрирует замечание о смысловой гуттаперчевости концепта. Но насколько перенос оправдан? Мой вопрос не провокативен ведь если такое смещение смыслов легитимно, то абьюзом можно назвать очень (если не слишком) многое. В таком случае возникает опасность обесценивания и тех, кто ретроспективно обнаруживает себя объектом абьюза, и тех, кто помогает работать с последствиями насилия.
Российские благотворители и правозащитники в последние годы выработали качественную публичную позицию, которая по большому счету не дает усомниться в необходимости их работы. Если не большинству действующих политиков, то людям, потрудившимся ознакомиться с темой и/или способным рефлексивно относиться к окружающей действительности, очевидно, зачем нужны шелтеры, кризисные центры социальной, психологической и юридической помощи. В поле реальной борьбы с актами насилия магия повседневного, критиканского языка фейсбука (или любого сплетничающего сообщества) ослабевает, и замеры степени «абьюзивности» тех или иных отношений уходят на второй план. А вот те, кто пережил насилие, в повседневной жизни, за пределами шелтеров, далеко не всегда защищены солидарной заботой. Они находятся в уязвимом положении, в котором сомнения в подлинности страшного пережитого могут провоцировать сомнения и в себе. К сожалению, но опосредованной провокацией этих сомнений может служить апроприация языка в частности, слова «абьюз».
Российские благотворители и правозащитники в последние годы выработали качественную публичную позицию, которая по большому счету не дает усомниться в необходимости их работы. Если не большинству действующих политиков, то людям, потрудившимся ознакомиться с темой и/или способным рефлексивно относиться к окружающей действительности, очевидно, зачем нужны шелтеры, кризисные центры социальной, психологической и юридической помощи. В поле реальной борьбы с актами насилия магия повседневного, критиканского языка фейсбука (или любого сплетничающего сообщества) ослабевает, и замеры степени «абьюзивности» тех или иных отношений уходят на второй план. А вот те, кто пережил насилие, в повседневной жизни, за пределами шелтеров, далеко не всегда защищены солидарной заботой. Они находятся в уязвимом положении, в котором сомнения в подлинности страшного пережитого могут провоцировать сомнения и в себе. К сожалению, но опосредованной провокацией этих сомнений может служить апроприация языка в частности, слова «абьюз».
«Замечаю все чаще на своих студентах, как язык поп-психологии проникает в повседневную речь и воспроизводится по любому поводу, заменяя собою фигуру ответственности, поступка, выбора и прочих прекрасных ценностей уходящей эпохи. <> Подвох в том, что если раньше студент все равно должен был отчитаться по курсу независимо от того, прабабушку он навещал в деревне Гадюкино или работал грузчиком по ночам, то теперь попробуйте сказать этим нежным созданиям, что я, конечно, сочувствую вашим паническим атакам (знают ли они, что это такое на самом деле?), но эссе по курсу вы сдать обязаны к дедлайну. Как же, это абьюз, неуважение, дискриминация» [21], жалуется преподаватель на навязанную роль психотерапевта. В комментариях слышится насмешливо-сочувственное «каким образом заканселить студента, чтобы было без абьюза?!))». Про поколение «снежинок» и «зумеров» вроде никто не шутит. Но ощущение эйджистского превосходства размазано ровным слоем примерно по всем репликам. Правда, я бы остереглась списывать задор апроприации и ярый скепсис относительно ценности понятия «абьюз» на поколенческий или классовый разрыв. Скорее это разрыв этический и эстетический. Кого-то коробит само стремление ввести англицизм в обсуждение «нашего», «локального» (и тут «англичанка гадит»!). А кто-то не желает замечать, что англицизм служит демонстрацией специально эксплицируемой чувствительности к опыту, который де-факто нормативно вписан в повседневность.
Очевидно, что проблема размытия понятия опознается многими. Так почему на уровне словоупотребления под «абьюзом» скрывается такой громадный спектр опытов и переживаний? Как вышло, что «абьюз» превратился в так называемый «бульдозерный концепт», встречающийся не только в повседневной речи, но и в профессиональных (или стремящихся на них походить) языках? Достаточно открыть англоязычную Википедию, чтобы убедиться даже энциклопедисты-любители в состоянии найти 117 вариантов использования термина. «Абьюз» оказывается нужен для разговоров о:
жестоком обращении с самыми разными категориями лиц;
гиперконтроле;
эксплуатации (от сексуальной до экономической);
преследованиях;
буллинге;
харассменте;
сексторшене (сексуальном вымогательстве);
шантаже;
диффамации;
манипуляциях (психологических в том числе);
объективации.
А также о разных формах дискриминации, включая, прямо скажем, экзотичные для широкой общественной русскоязычной дискуссии ранкизм (дискриминация в связи с положением в социальной иерархии) и спесишизм (видовая дискриминация животных).
Причина «всеядности» концепции абьюза лежит на поверхности: абьюзивными называют любые отношения, в которых наблюдается дисбаланс власти одного участника взаимодействий человека, сообщества, институции над другим. Дисбаланс власти приравнивается к акту насилия, потому что нарушает нечто принципиально важное для эмоционального режима сейфтизма безопасность, гарантированную не просто равенством, уравновешенностью, но и симметрией партнерских отношений. Да, после #metoo, #янебоюсьсказать и абьюзгейта лета 2020 года [22] русскоязычные публичные дискуссии связывают абьюз в большей степени с насилием в парах или с нарушением сексуальной автономии человека. Но примеры выше показывают, что это ограничение «повесточно» и легко преодолевается.
Трогательная забота, перерастающая в гиперопеку, равно как и отсутствие выраженного интереса и внимания, эмоциональная холодность и отстраненность, контроль и уничтожение субъектности другого все это считывается как симптом абьюза и эмоционального/сексуального/экономического насилия в отношении как взрослых, так и детей. Отсутствие заботы, уважения, постоянная грубость, резкие эмоциональные реакции и «качели», обесценивание заслуг и успехов это про психологическое насилие и абьюз, которые вполне могут встречаться и в рабочих отношениях. Секс без согласия, в том числе в паре, контрацептивный саботаж, ненужные медицинские вмешательства и хамство в родах репродуктивное насилие и абьюз.
Во всех этих ситуациях автор насилия сильнее и унижает жертву. Абьюзер «токсичный человек», хищник и людоед. Он выдумывает правила, по которым приходится жить тому, кто намечен в жертву. Правила нацелены сначала на завоевание доверия, а потом на планомерный контроль, изоляцию, унижение достоинства, снижение самооценки, повышение тревожности и тотальное подчинение объекта абьюза. Жертва же (правильнее переживший(-ая) насилие) не владеет средствами защиты себя, своих границ, потребностей и желаний, либо утратил(а) их. А потому беспомощен(-на) перед манипуляциями. Именно жертва всегда и во всем чувствует себя виноватой. И именно такие неравноправные отношения, становящиеся в конечном итоге нормой, минимизируют возможность избавления от абьюзера. Если постоянно убеждать человека в его/ее никчемности, никому-не-нужности, то в конечном счете «плохонький, но свой» мир с абьюзером (который по-своему заботится и вообще «бьет значит любит») выглядит лучше, чем потенциальная война всех против всех. Или одиночество синглы тоже сталкиваются с дискриминацией из-за отсутствия отношений [23].
К сожалению, объяснение абьюза через жесткую связь власти и насилия как минимум «притупляет» остроту эмоций, переживаемых участниками отношений, и драматичность самих ситуаций абьюза. Если власть в любой момент оборачивается насилием, то любые сломы во взаимодействиях могут считываться как проявление опасной агрессии: и действительно страшные, расчеловечивающие, и те, что связаны с субъективно переживаемым дискомфортом по поводу договоренностей, а кто, собственно, в паре или любых взаимоотношениях «власть» по тем или иным вопросам. Все-таки это только в математике равенство штука вроде бы стабильная, в отношениях к равенству всегда можно только стремиться. Равно как и к уравновешенности с симметрией. В конце концов, отношения без «взлетов и падений» редуцируют все экстремумы и благие, и патологические. Да и достигать конвенций, согласия в момент эмоционального штиля сложновато. Если для одних за заботой скрывается призрак грядущего абьюза, то для других так за тишиной в отношениях часто стоит наступившее безразличие.
Слово «абьюз» работает в языке, конечно, не потому, что оно полезно для работы благотворителей и правозащитников. Оно живет, потому что позволяет описывать любое столкновение как патологию, потому что сводит многообразие несимметричных взаимодействий к доминированию одних и вынужденному подчинению других. Потому что, в конце концов, не уничтожая привычное понимание социального мира как пространства субъект-объектной коммуникации, предлагает его переосмысление. Очень удобно: и мир продолжает стоять, и новые принципы его бытования как будто внедряются. В эту игру в формате «волк, коза и капуста» (кто кого и кому достанется приз за роль «правильного субъекта»?) можно играть до бесконечности.
Однако еще Ханна Арендт показала, что слова «власть» и «насилие» совсем не тождественны и в целом не так чтобы близки друг другу. «Власть (power) соответствует человеческой способности не просто действовать, но действовать согласованно. Власть никогда не бывает принадлежностью индивида; она принадлежит группе и существует лишь до тех пор, пока эта группа держится вместе. <> насилие <> отличается инструментальным характером. Феноменологически оно близко к мощи (strength), поскольку орудия насилия <> создаются и используются с целью умножения естественной мощи, пока <> не становятся способны ее, то есть мощь, заместить», пишет Арендт [24].