Потом подумал и буркнул:
Сами, небось, в этой партии, все поголовно, пьют!..
Потом подумал и буркнул:
Сами, небось, в этой партии, все поголовно, пьют!..
Он покрепче к боку прижал старую папку с рисунками, я на плечо закинул опустевшую сумку, которая должна была нам ещё, в скором будущем, пригодиться, и мы, убыстряя шаг, направились прямиком к станции, к электричке, и успели мы на неё, без всяческих происшествий, чудом, наверное, вовремя.
С Божьей помощью, это уж точно, добрались мы вдвоём и до Болшева.
Отыскать там киношный дом творчества оказалось делом несложным.
Территория дома творчества была почему-то безлюдной.
Никого, никогошеньки нет.
Почему непонятно. Загадка.
Что стряслось? Что за странность такая?
Куда они все, киношники эти, вдруг подевались?
Ветром их, что ли, каким сдуло ненастным всех, разом?
Или ещё что-нибудь необычное, непредвиденное, из ряда вон выходящее, такое, чего, понятно, не только мы с Ворошиловым предположить не могли, но и все вообще никак, похоже, не предполагали, ужасное что-то случилось?
Оказалось, что все обедают.
Распорядок дня в доме творчества у киношников наших такой.
Режим. По-советски привычный.
Всё здесь по расписанию.
В том числе и питание.
Мы, решив к народу идти напрямую, зашли в столовую.
Из-за прикрытой, высокой, широкой, стеклянной двери доносился до нас, пришельцев, нестройный гул голосов киношных, звяканье ложек и прочие характерные звуки, сопровождающие процесс поглощения пищи.
Вы кто? поднялась нам навстречу бдительная дежурная.
Она, разумеется, сразу, моментально сообразила, что мы не свои, а чужие, незнакомые, так, посторонние.
Но мало ли кем эти люди, посторонние, незнакомые, чужие, а не свои, вдруг могли оказаться?
Я Алейников! очень спокойно, так, для справки, ответил я.
А я Ворошилов! с некоторой аффектацией выкрикнул Игорь.
А-а! расплываясь в улыбке, только-то и сказала бдительная дежурная.
И услужливо посторонилась, пропуская нас, незнакомцев, ставших сразу знакомыми, в зал.
Да и как же ей было, дежурной, согласитесь, не посторониться, как же было ей не пропустить нас?
Алейников батюшки, это ведь, посудите сами, фамилия кинематографическая, уж Алейникова Петра, знаменитость, актёра, все знают.
Ворошилов же тут фамилия за себя сама говорила, о начальстве напоминала, и не только о нём, но ещё и ох, повыше бери! о власти.
Кинематографисты советские в час, предписанный им, обедали.
Оказалось их, творческих личностей, в столовой одной многовато.
Все столы, до единого, были творцами прекрасных грёз и видений сказочных заняты.
Казалось, сама идея эта обеда вовремя, с явной пользою для здоровья, после праведных, только так, и никак не иначе, трудов, обеда а после него и отдыха послеобеденного, необходимейшего, целительного, благотворного, идея вполне разумная и всем едокам киношным понятная с полуслова, с полувзгляда, витала в воздухе.
Еда, к столу подаваемая, должна была пережёвываться тщательно, хорошо желудками всеми усваиваться.
Ничто, при любой погоде, при любом настроении, даже неважнецком, или плохом, вопреки настроенью хорошему, то есть норме, для всех советских, в коммунизм шагающих, граждан, создающих искусство главное, всех важнее на свете кино, не должно было помешать естественному процессу, ибо важен он, как и кино, для людей, поглощения пищи.
Ведь это прямым, прямее некуда просто ведь, образом сказывается на творческом, тоже серьёзном, процессе.
А что повторим, для памяти, чтоб усвоить надолго, важнее всех искусств остальных, какими бы ни бывали они заманчивыми, для кого-то, как ни пытались бы на передний вылезти план?
Ясное дело, кино.
Вот киношники и питались.
Питались целенаправленно.
Прилежно. Сосредоточенно.
Жевали пищу не просто столовскую, общепитовскую, не манну, конечно, небесную, но, видимо, пищу особую, для избранных, домотворческую, такую, какую заслуживали, такую, которая им дана была свыше ли? вряд ли! как и нынешний, вроде бы творческий, а может и праздный день.
Однако на голоса наши их головы, каждая семи пядей во лбу, повернулись все разом, немедленно, к нам.
Киношные умные головы повернулись, как на шарнирах, в нашу сторону и на нас уставилось множество глаз.
Я поначалу поморщился. Ишь ты! пялятся. Надо же! Все. Беспардонно. Бесцеремонно.
Вот киношники и питались.
Питались целенаправленно.
Прилежно. Сосредоточенно.
Жевали пищу не просто столовскую, общепитовскую, не манну, конечно, небесную, но, видимо, пищу особую, для избранных, домотворческую, такую, какую заслуживали, такую, которая им дана была свыше ли? вряд ли! как и нынешний, вроде бы творческий, а может и праздный день.
Однако на голоса наши их головы, каждая семи пядей во лбу, повернулись все разом, немедленно, к нам.
Киношные умные головы повернулись, как на шарнирах, в нашу сторону и на нас уставилось множество глаз.
Я поначалу поморщился. Ишь ты! пялятся. Надо же! Все. Беспардонно. Бесцеремонно.
Потом нахохлился. Ладно. Пяльтесь. Переживём.
Но вовремя спохватился и сразу же взял себя в руки.
Зачем же смущаться, нервничать? Хотите ну что же, смотрите. Пожалуйста. На здоровье.
Да, вот мы стоим, такие, как есть, чужаки, пришельцы, мы здесь, наяву, перед вами.
Занятный был у нас вид, наверное. Право, занятный. А может и необычный. Для многих и впрямь непривычный.
Ворошилов, длинный, с взъерошенной шевелюрой, смущённо глядящий на киношников, прижимающий к боку старую папку с рисунками, этакий тип откуда-то извне, похоже что с улицы, в одежде своей изношенной, в стоптанных башмаках, непохожий на элитарную, так считалось, киношную братию, залётный, инопланетный, неведомо как и зачем, и ветром каким, попутным иль встречным, сюда занесённый, странный, страннее некуда, пусть и так, всё равно, человек.
И я, тоже, что там скрывать, в далеко не новой одежде, старающийся не смущаться, помнящий твёрдо о том, что следует марку держать, но прекрасно, лучше других, понимающий, что и я в этой чуждой, и для меня, и для Игоря, обстановке просто случайный гость, непонятно каким же образом вдруг появившийся здесь да ещё и впущенный, надо же, нарушитель правил, вовнутрь, в эту столовую, чуть ли не в святилище, для кого-то, положим для администрации, допустим для едоков киношных, во всяком случае человек неизвестный, неясный, да ещё и глядящий вперёд, прямо в стаю творцов прекрасного, с откровенным, пламенным вызовом.
Словом, как же сказать-то подоходчивее, загадочная, надеюсь, дошло до кого-нибудь, проняло наконец-то, двоица.
На нас не просто смотрели, нас разглядывали, как в зверинце, с любопытством, бесцеремонно, до того, до такой, действительно инопланетной степени, до такой высоты звенящей, мы не вписывались вот в эту, мнящуюся, конечно же, обедающим киношникам элитарной, само собою, для избранных, для посвящённых, интеллигентную, замкнутую, для чужаков, среду.
И вдруг Ворошилова надо же, разглядели, с трудом но узнали.
Из-за столов, оторвавшись от еды, уже поднимались с радостными восклицаниями действительно многочисленные, ещё со времён учёбы во ВГИКе, где был он звездой восходящею киноведческой, Игоревы знакомые.
Игорь! Ты?
Ворошилов, привет!
Сколько лет, сколько зим!
Игорёк!
Игорёша, иди сюда!
К нам иди! Вот встреча так встреча!
Братцы, это же Ворошилов!
Игорь довольно жмурился, слыша крики эти: узнали!
К нам подбежала стройная, приветливо улыбающаяся, миловидная девушка, сразу же быстро затараторила:
Игорь, здравствуйте, здравствуйте! Я дочка Адика Агишева. Папа так часто вас вспоминает. Куда ж вы пропали? Я так рада увидеть вас здесь. А это кто? показала она глазами, сверкнувшими огнём, на меня, ваш друг?
Это мой друг Володя Алейников. Он поэт. Известный. Думаю лучший, ответил ей Ворошилов.
Ой, как интересно с вами! воскликнула дочка Агишева. Ну пойдёмте, пойдёмте к нам. Покушайте. Мы сейчас что-нибудь быстро придумаем. Идите же, не стесняйтесь.
Агишев был закадычным ворошиловским другом во ВГИКе.
С годами стал он успешным, известным весьма сценаристом.
Игорь давно с ним не виделся. Но рассказывал мне о нём как о человеке хорошем, просто очень хорошем, надёжном, верном дружбе и верном искусству, человеке каких немного на веку своём он встречал.
Раз дочка Адика Агишева зовёт к ней надо идти.
И мы, друг на друга взглянув, шагнули вперёд и прошли в глубину столовой и там присели вдвоём за стол.
Нас киношники чем-то кормили.
Отовсюду съестное тащили.
Вот суп!
Вот салат!
Вот котлеты!
Вот компот!
Вот ещё компот!
Вот ещё компот!
Угощайтесь!
Кушайте!
Ешьте!
Наедайтесь впрок!
Есть добавка!
Если надо, чай принесём!
Нам что-то, все вместе, они, угощая нас, говорили.
Голоса их сливались в сплошной, непрерывный, раскатистый гул.
Ворошилову все его давние знакомые были рады.
Видно было, что бывшие вгиковцы, в люди выбившись, то есть, став постепенно профессионалами, режиссёрами, сценаристами, операторами, киноведами, актёрами, каждый по-своему, как уж вышло, сделав карьеру или только мечтая об этом до сих пор, хорошо его помнили, даже больше того любили.
Ворошилов, отведав супа, похвалил его, съел ещё полтарелки, сжевал котлеты, съел добавку, потом намазал хлеб горчицей и съел этот хлеб, съел салат, и ещё салат, запил это компотом, чаем, поразмыслил немного и выпил снова чаю, погорячее, и насытился, вроде, и с некоторым усилием над собой объяснил киношникам, вкратце, но доходчиво, чтобы поняли, почему мы с ним в этот день появились именно здесь.
Цель его проста и разумна: повидать своих старых знакомых, но не только их повидать, вместе с ними вспомнить о прошлом, рассказать им о настоящем, обо всём, что им интересно, и ему интересно, поведать о таком, что всегда для души и для сердца дорого, нет, цель его ещё и продать, если это возможно, какое-то, больше, меньше ли, суть не в этом, и не в этом загвоздка, количество, взятых им с собою работ.
Жить на что-то ведь надо! подвёл он, головой тряхнув удалою и рукою махнув, черту под запутанными своими, хоть была в них наивная искренность, с прямотою крутой, объяснениями.
Киношники поначалу помедлили а потом будто бы взорвались.
Они почему-то пришли в небывалое возбуждение.
Они, все разом, рвались тут же что-нибудь сделать, немедленно что-то важное предпринять.