Анна Гейерштейн. Или Дева Тумана - Вальтер Скотт 12 стр.

Помрачение и раздражение толкало его к Артуру, и улучив момент, он заговорил с ним будто бы о правилах игры, но шепотом сказал совсем иное. Хлопнув Артура, как горец горца, по плечу, он во всеуслышанье воскликнул:

 Как ловко Эрнст пустил стрелу, она, как сокол, пала на добычу!  И низким голосом, насмешливо добавил:  А ты, купчик, размениваешься на перчатки вместо того, чтоб ими обменяться

 Я не перчаточник  отвечал Артур, тотчас раскусив соперника, ибо узнал его в Рудольфе по презрительным взглядам бернца еще за обеденным столом, и совершенно в том убедился, когда щеголь пытался выстрелы его оспорить.  но залог перчатками готов принять

 Ты смышленей, чем я ожидал,  ухмыльнулся Рудольф.  Следи за игрой, чтобы нас не заподозрили, и слушай внимательно. Когда готов ты взять мою перчатку, и как мне возвратить ее?

 Когда вам будет угодно мечом,  отвечал Артур.

 В доспехах или без?

 Без,  сказал Артур.  Ничего, кроме того платья, что теперь на нас; и никакого оружия, кроме мечей; и, если мы договорились

 Завтра на восходе во внутреннем дворе старого замка. Однако, за нами следят Я проиграл, господин купец!  прибавил Рудольф громко с напускным безразличием:  Вы были правы  Ульрих стреляет дальше Эрнста. Вот моя перчатка в залог вина, обещанного мной.

 А вот моя,  сказал Артур,  в залог того, что мы вместе разопьем его.

Так, среди веселья и забав, в кругу товарищей, нашлось и место ссоре, родившейся из неприязни, готовой вылиться в кровавом поединке.

Глава V

В трудах-заботах сельский лад.

Верьте, трапезы простой в избе

Не заменят яства мне

В пышных каменных палатах 

Чаша из клена не ведает яда.

ПРЕДОСТАВИВ юности резвиться возле дома, ландман Унтервальдена и старый англичанин шли рядом, рассуждая о делах Франции, Англии и Бургундии. С теми размышлениями они достигли развалин старого замка Гейерштейн с гордой башней над ними.

 Когда-то это была неприступная крепость,  решил Филиппсон.

 И крепкий род в ней обитал. Графство Гейерштейн одно из древнейших в Гельвеции, и прежние его владельцы носили свое имя с честью. Но всякому земному величию приходит конец, и прежние их слуги попирают ногами остатки того, перед чем ранее шапки ломали и спины гнули в покорстве.

 Там на башне,  сказал купец,  я ясно вижу герб владельцев замка  ястреб на скале; он, верно, дал свое имя древнему роду.

 Да, это их герб,  отвечал Бидерман,  он тоже век свой отслужил.

 В вашем доме шлем с такой же птицей. Вероятно, то победный трофей, как и лук английский, хранящий память о Бушитольцской битве?

 Думаю, праздное любопытство подчас неверно судит, и ожидание забавного рассказа мешает сущности его: в истории об этом шлеме так же мало забавного, как и в истории о Бушитольцском луке. Удивительно, право, что заставляет людей ворошить дела семейные, когда они их вовсе не касаются?! Не хмурьте бровей, мой друг. Все дело в том, что когда в Швейцарии замки многих баронов были разрушены до основания восставшим народом, род Гейерштейн уцелел. Древняя благородная кровь течет и поныне в его владельцах.

 Как мне вас понимать, сэр?  воскликнул Филиппсон.  Разве не вы его владетель?

 А разве,  отвечал Арнольд Бидерман,  крестьянское платье и работа за плугом поменяли мне кровь? В Швейцарии много селян благородных кровей, господин купец, и родов древнейших. Отказавшись от всех своих прав сюзерена, они презрели волчью стаю, и псами верными пасут овец на общей ниве.

 Однако,  недоумевал Филиппсон, который еще кое-как мог помириться с простым одеянием и крестьянской внешностью гостеприимного хозяина, потомка знатного рода,  однако, милостивый государь, где имя родовое ваше  Гейерштейн, когда вы?..

 Бидерман  улыбнулся ландман.  Арнольд Бидерман готов ради вашего удовольствия обличье важное принять, воздев на свою голову прадедов шлем, или, просто воткнув орлиное перо в мою шапку, и приказать себя величать Арнольдом фон Гейерштейн. Никто этого права меня не лишал. Ну, как вам граф, погоняющий на луг своих коров? Или граф-пахарь и жнец? Вижу, почтенный гость, что я совсем вас с толку сбил. Что ж, я вам поведаю свою историю:

«Мои предки владели леном, который когда-то был куда как обширнее, нежели теперь. Подобно всем прочим владыкам, они не только творили суд и расправу над своими подданными, но и защищали их. Однако, мой дед, Генрих Гейерштейн, встал на сторону Конфедерации против Ингельрама де Куси с его бригандами, о чем я вам уже рассказывал, и даже больше: когда война с австрийцами возобновилась, и многие дворяне встали под знамена императора Леопольда, дед примкнул к противной стороне, сражался в первых рядах союзников, и опытом своим и храбростью помог решительной победе, одержанной швейцарцами при Земпахе, где Леопольд погиб, а вместе с ним и цвет австрийского рыцарства осыпался подобно листве к подножию срубленного дуба. Отец мой, граф Виливальд, следовал по стопам деда отнюдь не из чувства ненависти к австрийским герцогам, но из расклада сил. Как мог он помогал нашему кантону, получил титул гражданина Конфедерации, и добился того, что был избран ландманом Унтервальдена. У него было двое сыновей  я и младший мой брат Альберт. Будучи расчетлив, отец желал закрепить за своим родом и графскую корону, и гражданский титул. Может быть, было это и неблагоразумно (имеем ли мы право осуждать поступки наших предков), но он хотел, чтобы один из его сыновей унаследовал графство Гейерштейн, а другой звание, хотя и менее важное, но, по моему мнению, не менее уважаемое  звание гражданина Унтервальдена  сохранив тем самым в потомстве не только родовое гнездо, но и свое влияние в Союзе. Когда моему брату Альберту исполнилось двенадцать, отец взял нас с собой в путешествие по Германии, где церемониальная пышность и великолепие ослепили моего брата, а меня не тронули. То, что казалось Альберту воплощением земного величия, на мой взгляд, было позолоченной шелухой. Чувствуя приближение смерти, отец объявил свою волю, и мне, как старшему сыну, назначил во владение родовой замок и земли на Рейне. Однако, плодородные земли в Швейцарии, отец выделил брату, рассчитывая на то, что они помогут Альберту стать одним из влиятельнейших граждан Союза, где справное хозяйство уже само по себе богатство. Но брат облился слезами. Арнольд,  воскликнул он,  станет графом, будет пользоваться честью, и ему будут служить верные вассалы, а я останусь с пастухами?! Нет, батюшка, я в вашей воле, но есть и право свыше. Гейерштейн  феод Империи78, и это позволяет мне прибегнуть к суду Императора. Пусть брат станет графом, но и я оставляю за собой право наследовать этот титул. Я не допущу, чтобы блажь, хотя и родительская, лишила меня достояния всего колена предков! Отец мой вскипел. Прочь, честолюбивый мальчишка,  вскричал он,  доставь моим врагам предлог вломиться в отчий дом, введи в него чужеземца и насладись моим унижением. Прочь с моих глаз, пока не навлек на себя мое вечное проклятие! Тогда я встал меж братом и отцом и упросил родителя мне слово молвить. Мне воздух гор дороже вони городов,  я так сказал,  лазание по горам предпочитаю скачке; и не претит мне знаться с пастухами; на деревенских праздниках счастливым быть мне не мешает родовитость, но чопорность вельмож лишает меня пира! Дозволь, отец, принять мне, как награду, почет и уважение сограждан нашего кантона, этим вы избавите меня от множества пустых хлопот. А брату отдайте графскую корону, когда ему она не тяжела. Отец задумался и согласился, ведь, так или иначе, сбывались его планы, выношенные в сердце и уме. Альберт стал наследником графской короны; а мне достались во владение поля и луга, где стоит мой дом. Арнольдом Бидерманом уже потом стали звать меня соседи».

 Если имя Бидерман,  сказал с улыбкой Филиппсон,  означает достойного, прямодушного и щедрого человека79, то оно вам по праву дано. И я преклоняюсь перед вашим поступком, хотя сам, будь я на вашем месте, не осмелился на такое. Простите, что оборвал вас невольно, и прошу продолжить ваш рассказ, если только с памятью душа согласна.

«Отец скоро умер,  продолжал Бидерман,  а брат, владея родовыми поместьями в Швабии и Вестфалии, крайне редко навещал замок предков, где всем распоряжался его сенешаль, который так притеснял слуг, что они породил всеобщую ненависть к себе, и если бы не мое близкое присутствие и не мое родство с хозяином замка, то горцы давно бы вытряхнули этого «коршуна» из гнезда точно так, как они поступают с настоящими стервятниками, к коим не питают ни малейшей жалости. Сказать по правде, моего брата, изредка наезжавшего в Гейерштейн, нимало не беспокоила жизнь его подданных. Ему было достаточно глаз и ушей своего жестокого сенешаля Итала Шрекенвальда, моим словам он не внимал. Альберт относился ко мне с благодушием мудреца, полагая меня за наказание божье, какое случается в каждой роду.

Свое презрение к соотечественникам он выказывал тем, что носил на голове символ Австрийского дома  перо павлина, нисколько не обеспокоенный тем обстоятельством, что знак сей ненавидим швейцарцами, и с иных его снимали вместе с головою.

Скоро я женился на Берте  теперь она на Небесах, и ей я обязан шестью крепкими сынами  пятерых вы видели сегодня за столом. Альберт связал себя узами брака с девушкой благородного происхождения из Вестфалии. Их супружеское ложе принесло ему дочь, Анну.

К тому времени разгорелась война между Цюрихом и нашими лесными кантонами, в которой было пролито слишком много крови швейцарцев, ибо братья наши согрешили, позвав на помощь Австрию. Император не заставил себя ждать, пользуясь благоприятной возможностью проучить горцев, и призвал под свои знамена всех, кого только мог. Мой брат не только одним из первых откликнулся на зов императора, но и впустил в Гейерштейн гарнизон австрийцев, с помощью которого Итал Шрекенвальд опустошил все селения вокруг».

 Нелегкий тогда перед вами встал выбор  родная земля или родная кровь,  сказал англичанин.

 Я, не колеблясь, сделал его,  продолжал Бидерман.  Брат мой неотлучно был при императоре, и мне не угрожала встреча с ним в бою. Я встал на защиту земли, которую Шрекенвальд разорял со своими головорезами. Счастье не всегда было на моей стороне. Однажды сенешаль напал, когда я был далеко, сжег мой дом и убил моего младшего сына на отчем пороге Поля мои были опустошены, стада угнаны В конце концов, с отрядом горцев я взял приступом родное гнездо. Конфедерация не желала меня лишать его, но возможно ли вернуть свое прошлое; да и как человеку, столько лет прожившему в доме без запоров, охраняемому лишь дворовым псом, запереться от людей, от вольного воздуха, солнца и тепла в тесном замке? С моего согласия совет старейшин постановил разрушить замок, и он был разрушен. И пусть покоится под его руинами все то зло, какое пришлось из-за него пережить мне и моим соотечественникам.

 Скорбная повесть,  признал англичанин.  И простите меня за то, что я сейчас скажу: спаси меня Господь от каких ни на есть добродетелей, способных руку мою поднять на родительский дом. Но, что ж ваш брат?

 Он был, я знаю, взбешен, когда его известили о том, что я овладел замком и разрушил его. Он клялся найти меня на бранном поле и убить своими руками. Мы и впрямь могли бы встретиться под Фрейнбахом, но Господь помешал ему исполнить его клятву, ибо он был ранен в той битве стрелою. Потом я сражался в роковой Монт-Герцельской битве, и под часовней Святого Иакова, где мы образумили наших цюрихских братьев и принудили Австрию заключить с нами мир. По окончании войны, длившейся тринадцать лет, Совет объявил моего брата Альберта изгоем и лишил его швейцарских владений, без вынесения ему заочного смертного приговора из уважения ко мне. Услышав о том, Альберт зло смеялся, но странный случай показал мне в скором времени, что ненависть его ко мне и отчизне ничто в сравнении с его родительской любовью.

 Не ошибусь,  молвил купец,  сказав, что вы имеете в виду эту чистую девушку, вашу племянницу.

 Именно так,  сказал ландман.  Брат пребывал в большой милости у императора, но вдруг, по слухам (вы знаете, как горы доносят их), стало известно, что он навлек на себя его немилость, будучи заподозрен в одном из дворцовых заговоров, что ходят тенями за коронованными особами, и был отлучен от двора. Вскоре после получения этого известия, семь лет тому назад, я, как обычно, возвращался с охоты из-за реки; прошел узкий мост, вступил во внутренний двор замка, который мы только что миновали,  прогуливающиеся старики уже возвращались к дому,  как вдруг, детский голос взмолился по-немецки: «Дядюшка! Сжальтесь!». Оглядевшись вокруг, я увидел девочку лет десяти, которая робко приблизилась ко мне, покинув свое укрытие в развалинах, и встала на колени у моих ног. «Дядюшка! Спасите меня!»,  вскричала она, сложив в мольбе свои маленькие ручки, и мне показалось, что я внушаю ей смертельный ужас. «Если я твой дядя, милая,  спросил я у нее,  отчего ты так меня боишься?» «Потому, что вы главарь свирепых разбойников, которым нравится проливать благородную кровь»,  отвечала она, и посмотрела прямо мне в глаза. «Как тебя зовут, малютка,  спросил я,  и кто внушил тебе такое обо мне? Выйди! Покажись!  приказал я ее невидимому спутнику, ибо не сомневался, что он где-то рядом:  Чтобы в очи мне повторить свои непристойные речи! Кто ты?»  «Итал Шрекенвальд»,  отвечала девочка, не поняв, к кому я обращаюсь. «Итал Шрекенвальд?!»  повторил я беззвучно, вздрогнув при этом имени, которое я имел столько причин ненавидеть. «Итал Шрекенвальд!»  прозвучало, как эхо, из руин, как голос с того света, и мерзавец, оставив свое убежище, предстал передо мной с тем нахальным видом, какой присущ редчайшим негодяям. Рука моя сжала тяжелую дубинку, утыканную гвоздями Что мне оставалось делать?