Каштанов, конечно, тоже лежал со своими перебитыми пятками и делал вид, что читает маленькую книжку. Ее обложка была даже ярче, чем этикетки, украшавшие гипс.
Лапин спал, отвернувшись к стене.
Где новенький? настороженно осведомился Прятов.
Гавриловы синхронно развели руками, будто готовились исполнить какой-то концертный номер на фестивале для лежачих больных.
Прятов вздохнул.
Хомский? продолжил он уже требовательно и посмотрел на вещи Кумаронова.
Где-то здесь, встрепенулся Каштанов. Глаза его забегали, и Александр Павлович сразу понял, в чем дело.
Собираетесь отметить молодое пополнение, молвил он желчно. А за водкой пошел главный дирижер и режиссер, он же автор сценария.
Не говоря больше ни слова, он развернулся, вышел из палаты и налетел на Кумаронова. Тот деловито нес к себе какие-то бумажки.
Где вы ходите? Я хотел отправить вас на процедуры.
Меня уже направили, бумажный рулон развернулся, и Александр Павлович с неудовольствием увидел направления: в бассейн, в жемчужные ванны, под душ Шарко.
Я сам сходил, широко улыбнулся Кумаронов. Чтобы вас лишний раз не тревожить.
Речи его были напитаны ядом. Александр Павлович отошел от него, отомкнул дверь в ординаторскую, набрал номер заведующего физиотерапией.
Леонид Нилыч, сказал он, едва поздоровавшись. Я насчет одного Кумаронова он только что был у вас.
Александр Павлович, донесся опасливый голос, не связывайтесь. Это сразу видно, что за фигура. Я ему дал, что он попросил. Не трогайте, чтобы не воняло.
Дверь приотворилась, и в ординаторскую просунулась раскрасневшаяся голова Кумаронова.
Доктор, напомнила она, так что у нас все-таки с мангалом?
Закройте дверь, отозвался Прятов.
Он вышел, чтобы проскользнуть мимо довольного и лишь слегка озабоченного Кумаронова, но тут же отвлекся на алкогольную бабушку. Она завывала как-то особенно громко. Прятов остановился послушать.
Что случилось? громко спросил Александр Павлович, наслушавшись.
Одеколончику, прошамкала бабушка. И уточнила: Ножки протереть, пальчики.
Миша! закричал Прятов, и медбрат Миша вышел откуда-то вразвалочку, он только что покурил. Миша, пойдемте со мной.
Придерживая рыхлого, серьезного, бывалого вида Мишу за плечо, он свел его в угол и пожаловался на бабушку.
А огурчика ей в рот не покрошить? прохрипел Миша и пошел в процедурную насосать аминазина в шприц.
Ей стакан нужен, удрученно сказал ему в спину Александр Павлович и уже громче крикнул: Не два куба делай, а шесть! Шесть! Я уже сам делал шесть, пока вы где-то ходили, а ей хоть бы хны!
Одеколончику, прошамкала бабушка. И уточнила: Ножки протереть, пальчики.
Миша! закричал Прятов, и медбрат Миша вышел откуда-то вразвалочку, он только что покурил. Миша, пойдемте со мной.
Придерживая рыхлого, серьезного, бывалого вида Мишу за плечо, он свел его в угол и пожаловался на бабушку.
А огурчика ей в рот не покрошить? прохрипел Миша и пошел в процедурную насосать аминазина в шприц.
Ей стакан нужен, удрученно сказал ему в спину Александр Павлович и уже громче крикнул: Не два куба делай, а шесть! Шесть! Я уже сам делал шесть, пока вы где-то ходили, а ей хоть бы хны!
Нас переживет! задорно бросил Мише Кумаронов, проходивший мимо процедурной, и тот взглянул на новенького исподлобья, словно примериваясь.
4
День выдался не операционный, и можно было запросто попить чаю.
Приходящий психиатр, усатый и уютный доктор Иван Павлович Ватников, заглянувший на огонек, объяснял гастроэнтерологу Клавдии Семеновне Раззявиной основы и логику параноидального бреда.
Вот вы тут ложечку положили, вкрадчиво поучал он Клавдию Семеновну. Зачем?
Раззявина, сильно похожая на сытую утку, разволновалась и поерзала на стуле, которого ей было мало; она охватывала, обволакивала этот стул седалищем, как будто готовилась принять его внутрь. Стул медленно нагревался.
Ложечку? переспросила она в смятении. Ну, ложечка лежит и лежит, сахар размешивать.
Она настороженно следила за Ватниковым, который округлил зеленоватые глаза и предостерегающе поднял палец:
Как бы не так. Сама ложечка смотрит на вас, а заостренная ручка на меня, Ватников оглянулся и прищурился на окно. Я сижу с северной стороны, а вы с южной. Вы положили не ложечку, а магнитную стрелку, нацелили эту стрелку на меня. И ваша недоброжелательная энергия перетекает в меня, потому что известно с юга ничего, кроме зла, не приходит. Вы проложили дорогу астральному лучу, который пронзает в вас подобие Иисуса Христа.
Клавдия Семеновна нервно дотронулась до ложечки. Та расстроенно звякнула.
Вы трогаете не ложечку, а меня, незамедлительно отреагировал Ватников. Вы хотите передать мне свои мысли. Но место занято, мне уже передают мысли. Касательно вас. И вот что я думаю: мне следует привязать вас за ногу
Гормоны играют, эндокринолог Голицын усмехнулся, произнеся свою коронную фразу. Ватников остро взглянул на него, со всей очевидностью подозревая в умственном нездоровье, так как в присутствии Клавдии Семеновны играть могли только пищеварительные гормоны, сигнализирующие о полном и окончательном насыщении.
Довольный Голицын не мог ходить гоголем, потому что сидел, и только поглядывал гоголем.
Иван Павлович, вмешался Прятов, когда печальное веселье улеглось и Ватников снова принялся сверлить глазами перепуганную Клавдию Семеновну, которая, вообще говоря, давным-давно, еще студенткой позабыла о существовании у человека психики и видела в нем одну пищеварительную трубку. Так что психиатрические откровения были ей в диковину и открывали целый мир, загадочный и враждебный. Иван Павлович, у меня есть такой Хомский. Жуткая, отвратительная личность, паук, насекомое
Знаю его, коротко ответил Ватников. Оно у вас который раз лежит, насекомое это?
По-моему, седьмой. Или девятый.
Однако. Наградил вас Господь терпением. И что с вашим Хомским?
Посмотрите его, выставите ему алкоголизм, чтобы все было официально, на бумаге. Он спаивает палату. Его гнать надо, подлеца.
Ватников сокрушенно развел руками:
Помилуйте, Александр Павлович. Как же я выставлю, если его ни разу не поймали? Он же сам не признается. Я хорошо его знаю, он сам ко мне приходил. Просил таблетки от бессонницы. По большому счету, человека жалко был совершенно нормальный когда-то давно, занимался языкознанием, играл на скрипке. Когда бы не этот чертов мотоциклист, неизвестно откуда взявшийся на его голову Начал пить, попал за решетку
Вот он сегодня упьется, и я зафиксирую, зловеще пообещал Прятов.
Если я буду смотреть всех, кто упился и кого зафиксировали, промычал Ватников, пробуя горячий чай, если я буду всех их смотреть
Вас самого придется фиксировать, кивнул Голицын и взял себе кусочек вафельного торта. Ммм откуда тортик?
Кто-то принес, пожал плечами Прятов. Тут вошла степенная, но временами вздорная Марта Марковна, старшая медсестра; она принесла целую кипу историй болезни. Марта Марковна! позвал он, и та серьезно, переваривая и отражая трудовой процесс во всех его проявлениях, и в чаепитии тоже усматривая нечто значительное, неотъемлемое от труда так вот: она серьезно и деловито обернулась к Александру Павловичу. Марта Марковна, откуда такой чудесный тортик? шаловливо осведомился Прятов.
Новенький принес, удивилась та, как будто другие пути поступления тортика были заказаны тортику. И сестрам принес, не удержалась она. Цветы, тортик и и вообще.
Она хмыкнула. Только теперь все увидели, что Марта Марковна пламенеет здоровым, сангвиническим румянцем. Так бывало всегда, когда сестры обедали со спиртиком и водочкой. Обед у них затевался часов в одиннадцать, и по»«Чеховке»» расползались запахи пельменей, картошки, поджаренной на сале, печенки. Потом обед начинался и длился до половины второго. В половине второго сестры неторопливо расползались по больнице, дополняя запахи материальным воплощением этих запахов: бодрые, веселые, раскрасневшиеся, гораздые на средний медицинский юмор. И Прятов понял, что Кумаронов потешил, подкупил сестер, заручился их симпатиями посредством тортика и не только. Он огляделся. Коллеги-врачи вдруг показались ему далекими и недоступными. Он оставался один, он высился воином, покинутым в поле, и на него надвигалось разухабистое идолище по фамилии Кумаронов. Вооруженное до фарфоровых зубов. Идолище скалило зубы, волокло с собой мангал, пританцовывало, показывало на Александра Павловича пальцем. Сестры, переметнувшиеся на сторону идолища, сидели в сторонке за обеденным столом, хохотали, тискали снисходительного медбрата Мишу.
Прятов с усилием проглотил кусок тортика, который вдруг сделался ему омерзительным.
Марта Марковна, переваливаясь и перебирая ногами в плотных чулках от варикозной болезни, посторонилась в дверях, пропуская Хомского, который остановился там со смиренным и хитрым, подлым видом.
Вы меня искали, Александр Павлович? спросил он с обманчивым подобострастием. Я отлучился, письмо отправлял племяннику
Ватников перестал есть и невольно впился в него профессиональным взглядом.
Подите вон, в палату, махнул Прятов. Стойте! Где вы, говорите, были?
Письмо отправлял. И еще на процедурах, Хомский оскалил гнилой рот.
Ватников отвернулся от него и сообщил Прятову, изображая научную заинтересованность ребусом, решение которого в очередной раз ускользнуло:
Без бреда и обмана чувств. На момент осмотра, конечно, добавил он уже беззаботно.
Голодный Александр Павлович молча давился тортом. Он понимал, что подобной формулировке грош цена. Психиатр чрезвычайно осторожны и пуще всего беспокоятся о своей шкуре. На момент осмотра бреда нет. А в следующий после осмотра момент бред может и появиться, потому что человек волен спятить в любую секунду.
5
Кумаронов презрительно смотрел на пузырьки, которые Хомский вынимал из разных мест. Хомский предпочитал настойку овса, лечебную жидкость, которую продавали в аптечном киоске, прямо в»«Чеховке»», в вестибюле. С овсянкой могла сравниться только настойка боярышника, которая была позлее и покрепче. После стакана боярышника оставшиеся немногочисленные мысли выпрямлялись, разглаживались в однородный блин. Сознание приобретало буддийскую специфику, не имея в себе ничего и одновременно вмещая все. Боярышник валил с ног не хуже дубины, но в больничном ларьке он стоял налитым в неподходящую полулитровую тару. Пузырьки почему-то еще не дошли, не поступили, а их было намного удобнее прятать, да и дешевле выходило.