Вся эта праздничная роскошь выглядела пустяком в сравнении с обновленной внешностью преподавателей. Отцы-педагоги образовались в оркестр и нарядились соответственно. Оставив дежурным отца Пантелеймона, они сменили повседневные рясы на трико, причудливые камзолы, озорные шапочки с утиными козырьками, широкие пояса. Это отвечало их представлениям об эстраде и веселье вообще; трико и камзолы были усыпаны блестками, к чулкам-сапогам прицепили маленькие острые шпоры. Отец Савватий нахлобучил цветастый цилиндр и подвел глаза; он был саксофон, и уже давно примеривался к мундштуку огромными губищами, похожими на губы сома. Шелковые панталоны обтягивали неимоверный ректорский зад. Борода была расчесана надвое, пальцы унизаны перстнями. Отец Саллюстий нарядился в тирольскую шляпу с перышком и безрукавку на меху: он кого-то изображал. Его инструментом оказалась скрипка; историк прохаживался по авансцене, помахивая смычком и сдерживая жидкие смешки. Таврикий сидел за фоно, закутанный во что-то полосатое и радужное. Чернильный палец ударял по «ля», зависал и снова бил. Еще одна скрипка была у отца Коллодия; этот, широко раздвинув ноги, сидел за пюпитром и настраивался. Для пущего юмора Коллодий продел себе в нос огромную серьгу с бриллиантом, которая полностью стирала его блеклое, безбровое лицо. Отец Гермоген сосредоточенно, как будто искал дырочку, вертел бубен, сонный Маврикий пощипывал бас; доктор Мамонтов, утверждавший, что бальные танцы развивают гормональную систему и вдобавок являются профилактикой гомосексуализма, был переодет арлекином и хищно поглядывал на вверенные ему барабаны.
В зале было жарко. Швейцер взял стакан с газировкой и прикинул, стоит ли ему вообще танцевать. «Неужели сегодня?..» Внутренний голос подсказывал ему, что танцевать придется для пользы же дела. Швейцер пока не знал, чем сможет помочь ему какой-нибудь вальс, но видел, что выглядеть белой вороной еще опаснее. Положившись на случай, он присоединился к Берестецкому и Коху, которые над чем-то смеялись. Кох держался неестественно и походил лицом на призрак: маскируя прыщи, он перестарался с пудрой. Чистенький, подтянутый Берестецкий мог быть спокоен, его кожа была гладкой, как глянцевая бумага. На балах он всегда оказывался фаворитом, но не задавался, вел себя скромно и просто. Швейцер, который уже не мог терпеть и готов был раскрыться перед кем угодно, избрал бы Берестецкого в первую голову, но эта вот сугубая, если закрыть глаза на постоянные опоздания, правильность его останавливала, отпугивала. В том, что он мог сообщить Берестецкому, не было ни грана правильности. Тот попросту не поймет, о чем речь, не умом, умом он не обижен, не поймет нутром. Вежливо удивится, искренне обеспокоится
Саллюстий с силой вжикнул смычком по струнам, подавая сигнал.
Господа, мы начинаем! объявил он пронзительным голосом. Мероприятие, угодное Богу и полезное для общего подъема нравов. Во избежание грехов содомских и гоморрских и чтоб проникнуться естественным очарованием и романтическим взаимным влечением в общем, господа мазурка!
Грянула музыка. Танцы ставил доктор Мамонтов; хореограф из него был очень средний, если не хуже. О бальном церемониале он имел смутное представление, и руководствовался старыми книгами и историческими фильмами. Саксофон, бас-гитара и ударные инструменты превращали классические танцевальные мелодии в нечто фантастическое. Ректор, на секунду выплюнув мундштук, достал хлопушку и дернул бечевку: раздался грустный хлопок, разлетелось облачко конфетти, в зал прыгнула одинокая лента серпантина. Обозначив веселье, Савватий вернулся к саксофону и затрубил с утроенным старанием.
Швейцер приметил ничем не выделявшуюся девицу с капризным лицом. Прежде он ее не видел, а может быть не запомнил. Швейцер не надеялся вытянуть из нее сведения о тайных тропах, ведущих в Лицей извне, все равно не скажет. Ему не хотелось быть на виду; каков кавалер такова будет и дама. Когда отгремела мазурка и зазвучал вальс, он быстро подошел к ней и отрывисто кивнул.
Барышня утомленно переглянулась со своей товаркой, поджала губы и с напускной неохотой ступила вперед. Реверанс ее был холоден и ничего не обещал. Даже через корсет Швейцер почувствовал, как напряглась ее спина. Они закружились в танце; дама смотрела вбок, и он видел, что должен что-то сказать.
Моя фамилия Швейцер, позвольте представиться, обратился Швейцер к костлявому плечику.
Мы из Волжиных, равнодушно отозвалась партнерша.
«Мы, в который раз поразился Швейцер. Чему их там учат?»
Как вы находите убранство зала?
Мило, девица издевательски фыркнула.
Это я натирал полы, брякнул он, и мадемуазель Волжина посмотрела на него, как на идиота.
В самом деле?
Честное слово. Швейцер споткнулся, и дама невольно переступила лишний раз.
Простите, я был нездоров, пробормотал он, кляня себя на все лады.
Вас оперировали? Волжина, наконец, повернула к нему лицо, выказывая заинтересованность.
Да. Швейцер поудобнее перехватил ее руку. Но все уже зажило.
Барышня промолчала. Дальше кружились без слов; на щеках дамы начал проступать румянец.
«Проклятье, я что-то не то говорю, подумал Швейцер. Дам полагается развлекать. Как же мне быть, если ничего не лезет в голову?»
Он не чувствовал в себе никакой романтики, обещанной Саллюстием.
Пары вращались, мутно отражаясь в мастике. Зеркал не было; от этого бал больше походил на собственную репетицию. Мамонтов сочно постукивал в барабан, отмеряя ритм; наконец дождались кто-то упал, послышался смех. Свалился, конечно, Вустин, и чуть не увлек с собой даму; та, негодуя, уже шла от него прочь и яростно обмахивалась веером.
Он всегда такой бегемот? осведомилась Волжина.
Иногда, пробормотал Швейцер.
Вальс быстро свернули; оркестр изготовился к польке.
Какой вы скучный, презрительно сказала Волжина. Принесите мне пирожное!
«Мы, в который раз поразился Швейцер. Чему их там учат?»
Как вы находите убранство зала?
Мило, девица издевательски фыркнула.
Это я натирал полы, брякнул он, и мадемуазель Волжина посмотрела на него, как на идиота.
В самом деле?
Честное слово. Швейцер споткнулся, и дама невольно переступила лишний раз.
Простите, я был нездоров, пробормотал он, кляня себя на все лады.
Вас оперировали? Волжина, наконец, повернула к нему лицо, выказывая заинтересованность.
Да. Швейцер поудобнее перехватил ее руку. Но все уже зажило.
Барышня промолчала. Дальше кружились без слов; на щеках дамы начал проступать румянец.
«Проклятье, я что-то не то говорю, подумал Швейцер. Дам полагается развлекать. Как же мне быть, если ничего не лезет в голову?»
Он не чувствовал в себе никакой романтики, обещанной Саллюстием.
Пары вращались, мутно отражаясь в мастике. Зеркал не было; от этого бал больше походил на собственную репетицию. Мамонтов сочно постукивал в барабан, отмеряя ритм; наконец дождались кто-то упал, послышался смех. Свалился, конечно, Вустин, и чуть не увлек с собой даму; та, негодуя, уже шла от него прочь и яростно обмахивалась веером.
Он всегда такой бегемот? осведомилась Волжина.
Иногда, пробормотал Швейцер.
Вальс быстро свернули; оркестр изготовился к польке.
Какой вы скучный, презрительно сказала Волжина. Принесите мне пирожное!
Сию секунду. Швейцер почтительно поклонился и поспешил к столику, радуясь короткой передышке. Блюдо с пирожными успело опустеть, все было съедено.
«Вот оно!» сверкнула молния.
Швейцер вернулся бегом.
Обождите немного, он натянуто улыбнулся барышне. Сейчас я сгоняю на кухню и принесу.
Его усердие было встречено с благосклонностью; Волжина вздернула носик и чопорно прикрыла глаза: ступайте, и поскорее.
Швейцер выскочил из зала. За спиной затопотали, но это была не погоня, а танец.
«Маловероятно, стучало его сердце. Маловероятно. Маловероятно.»
Он кубарем скатился с лестницы и бросился к столовой. У входа замедлил шаг, изобразил довольно бездарно невинность, пригладил растрепавшиеся волосы.
В столовой никого не было; за окошечком раздачи клубился пар. Что-то звякало и глухо гремело, но не рядом, а вдалеке. Швейцер прошел между столами, осторожно повернул дверную ручку. Дверь подалась, и он шагнул в просторное помещение, загроможденное плитами и баками. В топках трещало пламя, пахло капустой и гречкой.
Хотелось бы знать: он уже преступник, или еще нет? Шагнул ли он за грань?
В ту же секунду он увидел то, что искал: железную дверь, которая вела в какое-то другое место. Она была одна, и выход мог быть только через нее. Амбарный замок был отперт и висел, зацепившись дужкой за отверстие засова. Из замка торчал ключ. Это означало, что побег возможен лишь днем, ночью дверь запрут.
Что вы здесь делаете? послышался сзади злобный голос.
Этого следовало ожидать. Швейцер подпрыгнул и обернулся: перед ним стоял повар, усатый мужчина лет пятидесяти, в грязно-белом халате и с мятым колпаком на голове.
В Лицее, помимо преподавателей, было много людей, занятых на хозяйственных службах механиков, уборщиков, поваров. И, разумеется, вооруженных охранников. Они никогда не общались с воспитанниками, это строго запрещалось. Лицеистам говорили, что все эти люди так или иначе пострадали от Врага и могли навредить молодому рассудку случайно оброненным словом.
Наивно было думать, что бал остановит их работу, все были на местах.
Я за пирожным, ответил Швейцер, удивляясь собственной наглости. У нас кончились пирожные.
Ну, и нечего здесь делать! повар распахнул дверь, в которую тот только что прошел. Извольте удалиться! Пирожные сейчас подадут.
Спасибо Швейцер, не дожидаясь повторного приглашения, прошмыгнул мимо повара.
Моду взял шастать, проворчали за спиной. И тут же крикнули кому-то: Эй, умерли, что ли? Пирожных господам!
Не веря в свое спасение, Швейцер взвился по лестнице и вновь очутился в зале. Полька сменилась новым вальсом; Волжина, красная от смущения, что-то объясняла своей наставнице. Монашка смотрела то на нее, то на вход; при виде Швейцера она указала на него пальцем и опять задала какой-то вопрос. Волжина проследила за пальцем и с явным облегчением закивала: это он!
Сейчас принесут! выпалил Швейцер, останавливаясь перед ними.