Я нагло обвел их всех осоловелыми глазами. Но они точно уж меня позабыли совсем. У них было шумно, крикливо, весело. Говорил все Зверков. Я начал прислушиваться. Зверков рассказывал о какой-то пышной даме, которую он довел-таки, наконец, до признанья (разумеется, лгал, как лошадь) и что в этом деле особенно помогал ему его интимный друг, какой-то князек, гусар Коля, у которого три тысячи душ.
А между тем этого Коли, у которого три тысячи душ, здесь нет как нет проводить-то вас, ввязался я вдруг в разговор. На минуту все замолчали.
Вы уж о сю пору пьяны, согласился, наконец, заметить меня Трудолюбов, презрительно накосясь в мою сторону. Зверков молча рассматривал меня, как букашку. Я опустил глаза. Симонов поскорей начал разливать шампанское.
Трудолюбов поднял бокал, за ним все, кроме меня.
Твое здоровье и счастливого пути! крикнул он Зверкову; за старые годы, господа, за наше будущее, ура!
Все выпили и полезли целоваться с Зверковым. Я не трогался; полный бокал стоял передо мной непочатый.
А вы разве не станете пить? заревел потерявший терпение Трудолюбов, грозно обращаясь ко мне.
Я хочу сказать спич с своей стороны, особо и тогда выпью, господин Трудолюбов.
Противная злючка! проворчал Симонов.
Я выпрямился на стуле и взял бокал в лихорадке, готовясь к чему-то необыкновенному и сам еще не зная, что именно я скажу.
Silence![8] крикнул Ферфичкин. То-то ума-то будет! Зверков ждал очень серьезно, понимая, в чем дело.
Господин поручик Зверков, начал я, знайте, что я ненавижу фразу, фразеров и тальи с перехватами Это первый пункт, а за сим последует второй.
Все сильно пошевелились.
Второй пункт: ненавижу клубничку и клубничников. И особенно клубничников!
Третий пункт: люблю правду, искренность и честность, продолжал я почти машинально, потому что сам начинал уж леденеть от ужаса, не понимая, как это я так говорю Я люблю мысль, мсье Зверков; я люблю настоящее товарищество, на равной ноге, а не гм Я люблю А впрочем, отчего ж? И я выпью за ваше здоровье, мсье Зверков. Прельщайте черкешенок, стреляйте врагов отечества и и За ваше здоровье, мсье Зверков!
Зверков встал со стула, поклонился мне и сказал:
Очень вам благодарен.
Он был ужасно обижен и даже побледнел.
Зверков встал со стула, поклонился мне и сказал:
Очень вам благодарен.
Он был ужасно обижен и даже побледнел.
Черт возьми, заревел Трудолюбов, ударив по столу кулаком.
Нет-с, за это по роже бьют! взвизгнул Ферфичкин.
Выгнать его надо! проворчал Симонов.
Ни слова, господа, ни жеста! торжественно крикнул Зверков, останавливая общее негодованье. Благодарю вас всех, но я сам сумею доказать ему, насколько ценю его слова.
Господин Ферфичкин, завтра же вы мне дадите удовлетворенье за ваши сейчашние слова! громко сказал я, важно обращаясь к Ферфичкину.
То есть дуэль-с? Извольте, отвечал тот, но, верно, я был так смешон, вызывая, и так это не шло к моей фигуре, что все, а за всеми и Ферфичкин, так и легли со смеху.
Да, конечно, бросить его! Ведь совсем уж пьян! с омерзением проговорил Трудолюбов.
Никогда не прощу себе, что его записал! проворчал опять Симонов.
«Вот теперь бы и пустить бутылкой во всех», подумал я, взял бутылку и налил себе полный стакан.
«Нет, лучше досижу до конца! продолжал я думать, вы были бы рады, господа, чтоб я ушел. Ни за что. Нарочно буду сидеть и пить до конца, в знак того, что не придаю вам ни малейшей важности. Буду сидеть и пить, потому что здесь кабак, а я деньги за вход заплатил. Буду сидеть и пить, потому что вас за пешек считаю, за пешек несуществующих. Буду сидеть и пить и петь, если захочу, да-с, и петь, потому что право такое имею чтоб петь гм».
Но я не пел. Я старался только ни на кого из них не глядеть; принимал независимейшие позы и с нетерпеньем ждал, когда со мной они сами, первые, заговорят. Но, увы, они не заговорили. И как бы, как бы я желал в эту минуту с ними помириться! Пробило восемь часов, наконец, девять. Они перешли со стола на диван. Зверков разлегся на кушетке, положив одну ногу на круглый столик. Туда перенесли и вино. Он действительно выставил им три бутылки своих. Меня, разумеется, не пригласил. Все обсели его на диване. Они слушали его чуть не с благоговеньем. Видно было, что его любили. «За что? за что?» думал я про себя. Изредка они приходили в пьяный восторг и целовались. Они говорили о Кавказе, о том, что такое истинная страсть, о гальбике, о выгодных местах по службе; о том, сколько доходу у гусара Подхаржевского, которого никто из них не знал лично, и радовались, что у него много доходу; о необыкновенной красоте и грации княгини Д й, которую тоже никто из них никогда не видал; наконец, дошло до того, что Шекспир бессмертен.
Я презрительно улыбался и ходил по другую сторону комнаты, прямо против дивана, вдоль стены, от стола до печки и обратно. Всеми силами я хотел показать, что могу и без них обойтись; а между тем нарочно стучал сапогами, становясь на каблуки. Но все было напрасно. Они-то и не обращали внимания. Я имел терпенье проходить так, прямо перед ними, с восьми до одиннадцати часов, все по одному и тому же месту, от стола до печки и от печки обратно к столу. «Так хожу себе, и никто не может мне запретить». Входивший в комнату слуга несколько раз останавливался смотреть на меня; от частых оборотов у меня кружилась голова; минутами мне казалось, что я в бреду. В эти три часа я три раза вспотел и просох. Порой с глубочайшею, с ядовитою болью вонзалась в мое сердце мысль: что пройдет десять лет, двадцать лет, сорок лет, а я все-таки, хоть и через сорок лет, с отвращением и с унижением вспомню об этих грязнейших, смешнейших и ужаснейших минутах из всей моей жизни. Бессовестнее и добровольнее унижать себя самому было уж невозможно, и я вполне, вполне понимал это и все-таки продолжал ходить от стола до печки и обратно. «О, если б вы только знали, на какие чувства и мысли способен я и как я развит!» думал я минутами, мысленно обращаясь к дивану, где сидели враги мои. Но враги мои вели себя так, как будто меня и не было в комнате. Раз, один только раз они обернулись ко мне, именно когда Зверков заговорил о Шекспире, а я вдруг презрительно захохотал. Я так выделанно и гадко фыркнул, что они все разом прервали разговор и молча наблюдали минуты две, серьезно, не смеясь, как я хожу по стенке, от стола до печки, и как я не обращаю на них никакого внимания. Но ничего не вышло: они не заговорили и через две минуты опять меня бросили. Пробило одиннадцать.
Господа, закричал Зверков, подымаясь с дивана, теперь все туда.
Конечно, конечно! заговорили другие.
Конечно, конечно! заговорили другие.
Я круто поворотил к Зверкову. Я был до того измучен, до того изломан, что хоть зарезаться, а покончить! У меня была лихорадка; смоченные потом волосы присохли ко лбу и вискам.
Зверков! я прошу у вас прощенья, сказал я резко и решительно, Ферфичкин, и у вас тоже, у всех, у всех, я обидел всех!
Ага! дуэль-то не свой брат! ядовито прошипел Ферфичкин.
Меня больно резнуло по сердцу.
Нет, я не дуэли боюсь, Ферфичкин! Я готов с вами же завтра драться, уже после примирения. Я даже настаиваю на этом, и вы не можете мне отказать. Я хочу доказать вам, что я не боюсь дуэли. Вы будете стрелять первый, а я выстрелю на воздух.
Сам себя тешит, заметил Симонов.
Просто сбрендил! отозвался Трудолюбов.
Да позвольте пройти, что вы поперек дороги стали!.. Ну чего вам надобно? презрительно отвечал Зверков. Все они были красные; глаза у всех блистали: много пили.
Я прошу вашей дружбы, Зверков, я вас обидел, но
Обидели? В-вы! Ми-ня! Знайте, милостивый государь, что вы никогда и ни при каких обстоятельствах не можете меня обидеть!
И довольно с вас, прочь! скрепил Трудолюбов. Едем.
Олимпия моя, господа, уговор! крикнул Зверков.
Не оспариваем! не оспариваем! отвечали ему смеясь.
Я стоял оплеванный. Ватага шумно выходила из комнаты, Трудолюбов затянул какую-то глупую песню. Симонов остался на крошечную минутку, чтоб дать на чай слугам. Я вдруг подошел к нему.
Симонов! дайте мне шесть рублей! сказал я решительно и отчаянно.
Он поглядел на меня в чрезвычайном изумлении какими-то тупыми глазами. Он тоже был пьян.
Да разве вы и туда с нами?
Да!
У меня денег нет! отрезал он, презрительно усмехнулся и пошел из комнаты.
Я схватил его за шинель. Это был кошмар.
Симонов! я видел у вас деньги, зачем вы мне отказываете? Разве я подлец? Берегитесь мне отказать: если б вы знали, если б вы знали, для чего я прошу! От этого зависит все, все мое будущее, все мои планы
Симонов вынул деньги и чуть не бросил их мне.
Возьмите, если вы так бессовестны! безжалостно проговорил он и побежал догонять их.
Я остался на минуту один. Беспорядок, объедки, разбитая рюмка на полу, пролитое вино, окурки папирос, хмель и бред в голове, мучительная тоска в сердце и, наконец, лакей, все видевший и все слышавший и любопытно заглядывавший мне в глаза.
Туда! вскрикнул я. «Или они все на коленах, обнимая ноги мои, будут вымаливать моей дружбы, или или я дам Зверкову пощечину!»
V
Так вот оно, так вот оно, наконец, столкновенье-то с действительностью, бормотал я, сбегая стремглав с лестницы. Это, знать, уж не папа, оставляющий Рим и уезжающий в Бразилию; это, знать, уж не бал на озере Комо!
«Подлец ты! пронеслось в моей голове, коли над этим теперь смеешься».
Пусть! крикнул я, отвечая себе. Теперь ведь уж все погибло!
Их уж и след простыл; но все равно: я знал, куда они поехали.
У крыльца стоял одинокий ванька, ночник, в сермяге, весь запорошенный все еще валившимся мокрым и как будто теплым снегом. Было парно и душно. Маленькая лохматая, пегая лошаденка его была тоже вся запорошена и кашляла; я это очень помню. Я бросился в лубошные санки; но только было я занес ногу, чтоб сесть, воспоминание о том, как Симонов сейчас давал мне шесть рублей, так и подкосило меня, и я, как мешок, повалился в санки.
Нет! Надо много сделать, чтоб все это выкупить! прокричал я; но я выкуплю или в эту же ночь погибну на месте. Пошел!
Мы тронулись. Целый вихрь кружился в моей голове:
«На коленах умолять о моей дружбе они не станут. Это мираж, пошлый мираж, отвратительный, романтический и фантастический; тот же бал на озере Комо. И потому я должен дать Зверкову пощечину! Я обязан дать. Итак, решено; я лечу теперь дать ему пощечину». «Погоняй!»
Ванька задергал вожжами.
«Как войду, так и дам. Надобно ли сказать перед пощечиной несколько слов в виде предисловия? Нет! Просто войду и дам. Они все будут сидеть в зале, а он на диване с Олимпией. Проклятая Олимпия! Она смеялась раз над моим лицом и отказалась от меня. Я оттаскаю Олимпию за волосы, а Зверкова за уши! Нет, лучше за одно ухо и за ухо проведу его по всей комнате. Они, может быть, все начнут меня бить и вытолкают. Это даже наверно. Пусть! Все же я первый дал пощечину: моя инициатива; а по законам чести это всё; он уже заклеймен и никакими побоями уж не смоет с себя пощечины, кроме как дуэлью. Он должен будет драться. Да и пусть они теперь бьют меня. Пусть, неблагородные! Особенно будет бить Трудолюбов: он такой сильный; Ферфичкин прицепится сбоку и непременно за волосы, наверно. Но пусть, пусть! Я на то пошел. Их бараньи башки принуждены же будут раскусить, наконец, во всем этом трагическое! Когда они будут тащить меня к дверям, я закричу им, что в сущности они не стоят моего одного мизинца».
Погоняй, извозчик, погоняй! закричал я на ваньку. Он даже вздрогнул и взмахнул кнутом. Очень уж дико я крикнул.
«На рассвете деремся, это уж решено. С департаментом кончено. Ферфичкин сказал давеча вместо департамента лепартамент. Но где взять пистолетов? Вздор! Я возьму вперед жалованья и куплю. А пороху, а пуль? Это дело секунданта. И как успеть все это к рассвету? И где я возьму секунданта? У меня нет знакомых»