«В ближние и на лошади можно доехать», мечтают ребята, практически как Служкин, глядя на полет аэроплана. «Мы, когда вырастем, Петька, то тоже в дальние». В дальних есть заводы, вокзалы. Здесь ничего этого нет. Тоска и пустота.
Однако потом «стальная птица» стала возвращаться, кружить, и откровением повис вопрос: «Разве у нас дальние?» Счастье не за горами?
Вскоре из газеты все узнали, что рядом собрались строить огромный алюминиевый завод. «Богатые, пишут, места у нас насчет этого алюминия. А мы живем глина, думаем. Вот тебе и глина» преображается само место, пространство. Оказалось, что его попросту не знали, а потому здесь царила тоска. На реке построят плотину, установят турбины, и завод будет работать от электричества. Из ближнего, заурядного, синонима скуки оно становится богатым, раскрывается мощный потенциал. Собственно, о ценности своего места, ближней земли и вещал своим ученикам Служкин в «Географе», но ему мало кто верил, все думали исключительно о дальних странах, о нездешних перспективах.
С преображением пространства увеличивается и чувство собственной гордости, уверенности в своих силах у ребят. «А вырасту будет еще лучше. Вырасту сяду на настоящего коня, пусть мчится. Вырасту сяду на аэроплан, пусть летит. Вырасту стану к машине, пусть грохает. Все дальние страны проскачу и облетаю» мечтал Петька. Представлялось ему, что везде он будет первым. Причем все это не в дальней перспективе. Уже сейчас они стали помогать на строительстве и даже раскрыли убийство.
Человек звучит гордо.
Все в гайдаровской повести начинает жить новой жизнью и даже дома построили новые на новом месте. Безликий разъезд 216 переименовали в станцию «Крылья самолета». Жизнь обрела стремительность. Полет. Гайдар пишет, что Ваську: «не пугала эта быстрота она увлекала, как стремительный ход мчавшегося в дальние страны скорого поезда». Не только его одного, многих. Все пришло в движение.
Прежний мир стремительно менялся. Раньше было пусто, изредка гоготали гуси, а теперь грохот, звон, треск работы, жизни: «Дальние страны, те, о которых так часто мечтали ребятишки, туже и туже смыкали кольцо, надвигались на безымянный разъезд 216. Дальние страны с большими вокзалами, с огромными заводами, с высокими зданиями были теперь где-то уже не очень далеко».
Раньше здесь царила скука и пустота. Уезжала молодежь, так как не было работы, перспектив, как это в свое время сделал брат Павел. Он работал слесарем где-то «очень далеко», но теперь возвращается с семьей, узнав, что здесь кипит работа, новая жизнь. Дальние страны возвращаются. Мать, которая когда-то жалела о посаженных огурцах, которые пришлось бросить из-за переезда, теперь радуется возвращению старшего сына.
В финале произошла трансформация и таких фундаментальных понятий как жизнь и смерть. Параллельно происходит праздник закладки корпуса нового завода и похороны убитого председателя. И на этих похоронах были выступления о том, что без усилий, без борьбы, без жертв «новую жизнь не создашь и не построишь». Эта устремленность в будущее у Гайдара преображала и саму смерть, которая казалась преодоленной, вместо нее новая жизнь и на похоронах говорили о новом заводе.
Будто слышится пасхальный возглас: «Смерти больше нет!»
Важно еще и то, что в итоге этого глобального преображения создалось ощущение единого целого: «все это частицы одного огромного и сильного целого, того, что зовется Советской страной».
В финале ребята наблюдают скорый поезд, который через преображенный переезд пролетел в далекую Сибирь, осваивать и дальние страны.
Движущая сила преображения устремленность в будущее, на разрыв пространства, устремленность в дальние страны, которые становятся ближними и изменяют все окружающее.
Учитель Служкин говорит об Австралии, о возможности чуда на фоне покрывающейся коркой льда безмятежной реки, сидя на покоящемся, ржавеющем бездвижном речном суденышке. Мир этот, будто засасывает воронка прошлого, покрывает все ржавчиной, леденит, преграждает перспективы. Наступает зима. А зимой, как мы помним у Гайдара: «очень скучно. Разъезд маленький. Кругом лес. Заметет зимой, завалит снегом и высунуться некуда». Вот поэтому и понадобилась весна и поход учителя со школьниками. Но что дальше?
Мы буксуем в прошлом, ветхом. Вместо движения вперед страна стала свертываться в прошлое, прятаться в него, идти назад. Она потеряла дело. Превалирует примитивная экономическая логика женщины, жалеющей посаженные огурцы, которые пришлось оставить. С заводом не известно что будет, а огурцы они вот, в наличности. Быстрые понятные средства к существованию. Мужчины бегут в дальние страны в поисках лучшей доли, расползается пустота, свертывается пространство, как и мельчают амбиции людей, их чувство собственного достоинства, гордость. Они перестают мечтать о большом и всматриваться в небо. Чаять преображения мира.
Мы буксуем в прошлом, ветхом. Вместо движения вперед страна стала свертываться в прошлое, прятаться в него, идти назад. Она потеряла дело. Превалирует примитивная экономическая логика женщины, жалеющей посаженные огурцы, которые пришлось оставить. С заводом не известно что будет, а огурцы они вот, в наличности. Быстрые понятные средства к существованию. Мужчины бегут в дальние страны в поисках лучшей доли, расползается пустота, свертывается пространство, как и мельчают амбиции людей, их чувство собственного достоинства, гордость. Они перестают мечтать о большом и всматриваться в небо. Чаять преображения мира.
Служкин у Велединского-Иванова пребывает в ожидании большого дела, он готов к нему, готов служить. У Гайдара представлено это большое дело и показан вектор движения вперед, чтобы преобразить настоящее, сделать далекое близким.
Служкин ждет дальние страны. Придут ли они? Начнет ли кружить аэроплан или и дальше будет наступать пустыня?
Эхо атомного взрыва
Отлично помню, что в детстве, которое можно хронологически обозначить первой половиной 80-х, любой гул самолета в воздухе всегда заставлял думать: свой или вражий. Конечно, по одному гулу это точно определить было невозможно, поэтому каждый раз с замиранием ожидал услышать невообразимый грохот и увидеть гигантский смертоносный гриб, который бы разрастался вширь и вверх на территории завода в паре километров от дома, засасывая в себя силы и энергию всего живого. Тогда практически наверняка знал, что если не сегодня, то завтра, через месяц или год, но он обязательно вырастет на моих глазах и иного другого варианта быть не может. И это было бы последнее мое видение: прекраснейшая картина атомного взрыва, который поставит точку на всем. Летом в деревне чувствовалось определенное облегчение. Все-таки за сто пятьдесят километров от города, здесь, как в бомбоубежище, надежно, грибу не нужная моя река с озером, мой лес с полями, здесь других грибов в избытке. Но там в городе остались мои близкие, самые дорогие
Сейчас, вспоминая все это, почему-то в сознании всплывает пересказанная реплика князя Мышкина: «Красота спасет мир». Тогда я ее не знал, но четко понимал: идет «холодная война», что враг только и ждет удобного повода, чтобы украсить мой горизонт смертоносным грибом. Об этом всякий раз свидетельствовала телевизионная картинка, голос из радиоприемника, политические карикатуры в газетах и журнале «Крокодил». Любые новости твердили о проклятых империалистах, которые смотрят на меня в лупу спутника и ждут удобного момента, чтобы вероломно напасть. Этот информационный фон создавал ощущение детского страх. Подобный, но сильно надуманный, ощутил недавно, когда друзья постелили мне на балконе, а ночью проснулся от чудовищного ощущения, что подо мной разверзлась десятиэтажная бездна, от которой меня отделяет всего лишь небольшая бетонная плита. Утром, как только появилась возможность, с облегчением покинул этот балкон и страх остался лишь в ощущениях и воспоминаниях.
С другой стороны, тогда четко понимал, что если проткнуть земной шар насквозь, то там с той стороны живет примерно такой же ребенок, который также периодически всматривается в линию горизонта, когда в воздухе заслышится самолетный гул. Взрослые дядьки это назвали паритет.
Тогда ребенком мне тоже больше всего хотелось избавиться от этого страха, чтобы можно было не думать, чей самолет там летит наверху, не ожидать всевозможных последствий и бездны, как конечной точки. Радость, замешанная на облегчении, появилась, когда картинка, голоса стали твердить, что теперь нет врагов, а есть только друзья, что всем можно верить и вех любить. Ребенок зацепился за это: друзья, друзья! И готов был все простить, на многое закрыть глаза, которые много стали замечать, взрослея. Только бы забыть те кошмарные ожидания и конструируемую воображением картинку атомного гриба. Как оказалось, таких детей была чуть ли не вся страна.
Однако во всем этом страхе была продуктивная, если так можно выразиться, составляющая. Будучи несмышленым ребенком, четко ощущал включенность в мировой процесс. Мой город, завод, окружающие люди, я были включены в реальную историю. Мы все пребывали практически в центре нее, и неважно, где ты находишься: в Москве или Северодвинске ты в мировой исторической цепочке, и сама история могла заявиться в любой момент к тебе в дом тем же атомным грибом. Я не утверждаю, что все держалось исключительно на одном страхе, он лишь реакция человека, взирающего на огромные исторические масштабы, вглядывающегося в гигантскую перспективу, которая завораживает и пугает. Но с потерей, в том числе этого страха, пропало ощущение твоей личной включенности в большой мир, в великий процесс. Появилось другое переживание заброшенности. Город моментально потерял свою притягательность, стал бесперспективным. Если раньше в него стекались со всего Союза перспективные кадры, то теперь из него потянулись люди. Начался людской исход. Он попросту стал тупиком населенным пунктом, где заканчиваются рельсы. И это не один он такой подобные процессы пошли повсеместно. Единая глобальная сеть вовсе не виртуальная, но реальная разбилась на осколки, которые теперь существуют сами по себе. Гигантские задачи, одно единое общее дело куда-то испарилось и рассеялось. Атомный гриб не вырос, но произошло что-то другое. Вместо него все вокруг будто заволокло болотной ряской.
В принципе на этом же в одном из своих интервью сделал акцент Захар Прилепин: «СССР место, где я родился. есть вещи совершенно очевидные и неоспоримые. И не так давно их произнес не я, а Анатолий Чубайс. Он сказал, что в течение двадцатого века Россия при всех чудовищных своих закидонах и издержках советского репрессивного аппарата, при всем этом ужасе, была ключевой, одной из главных стран на земном шаре, которой было дело до всего. Она занималась Латинской Америкой, Африкой, Антарктидой, Арктикой, подводными глубинами и Космосом. Ей до всего было дело».2 Именно тогда было важно ощущение причастия к этому большому делу, славной стране, о «которой знали все, и которая была у всех на устах». Да, в этом был определенный момент утопии, но зачастую внерациональные вещи дают толчок для мощных прорывов и сдвигов вперед, для рождения смыслов, для которых должен быть также прочный фундамент. Прагматика же, узкоутилитарные вещи ведут к сужению горизонтов, к мысли о том, что не выгоден не то, что космос и океанские глубины, но и сама просторная страна.