Господи, только бы укол помог! Только бы помог!
Жена затихает, перестает дергаться снова отключилась. Кто бы мог подумать, что обмороки могут быть такими спасительными. Несколько минут без боли чего можно еще желать?
Я смотрю на неподвижное тело Наташки и холодею: под тонкой тканью платья видно, как изгибается в ее животе наш нерожденный ребенок. Я даже как будто слышу, как трескаются его маленькие мягкие косточки.
Отшатываюсь и сгибаюсь меня рвет на пестрый ковер. Паника накатывает от осознания того, что скоро и я буду вот так корчиться. А в ушах щелк-щелк-щелк! Мышцы сокращаются, дергаются, кости ходят ходуном, трескаются, хрящи тянутся, рвутся, выкручиваются.
Захлопываю дверь, пытаюсь зажать ладонями уши. Хромаю к столу, смотрю на пол в сумраке серо поблескивает пустой пузырек рядом с использованным шприцем. Только бы Димон не соврал.
«Ты сделаешь это? Ради малыша? Сделаешь мне укол?» шептала Наташка.
«Я сделаю, сделаю», говорил я. Вспоминаю, и от самого себя тошно. Вывихнутые пальцы невольно тянутся к сгибу локтя.
Квартира тонет во мраке, и мой разум тоже. Повсюду мне мерещатся эти влажные хрустящие звуки, которые не столько слышишь, сколько ощущаешь нутром. Щелк-щелк-щелк. Воспоминания приходят сами собой.
* * *
Вывихи или нет, вирус там или нет, а Наташке на ее восьмом месяце нужно нормально есть. Но еще больше ей нужны лекарства. Настоящие божки эпидемии обезболивающие. Их добывают. Их воруют. Их проклинают. На них молятся. Потому что нет ничего лучше, чем после болезненного вывиха проглотить две таблетки найза. Или капсулу ибупрофена. Или дебильный слабый анальгин. Я радуюсь даже спрею от горла с лидокаином: пшикнул на больной палец или запястье и вроде бы полегче. Все средства хороши.
Я делал вылазки за провизией и лекарствами. И за сигаретами без сигарет совсем никуда. Поначалу все было не так уж плохо люди оставались людьми, помогали друг другу, иногда даже в ущерб себе. Так что мне удавалось купить или выменять много чего: и мясо, и макароны, и консервы на будущее. И даже свежие овощи-фрукты для Наташки.
Наша домашняя аптечка пополнялась с каждым моим «походом», жена бережно пересчитывала лекарства искалеченными пальцами, и мне было больно смотреть на облезший алый лак на ее обкусанных ногтях. Когда-то у нее были такие красивые и нежные руки.
Но лекарства заканчивались слишком быстро, и мне вновь приходилось идти. И с каждым днем это становилось все опаснее. Людская природа двойственна так, кажется, говорят? Человеческая душа потемки. И чем больше распространялся московский грипп, тем темнее становилось в душах.
Выходить на улицу стало страшно: можно стать жертвой грабителей, мародеров, сумасшедших, которых становилось все больше не всякий разум способен выдержать испытание болью.
Выходить на улицу стало страшно: можно стать жертвой грабителей, мародеров, сумасшедших, которых становилось все больше не всякий разум способен выдержать испытание болью.
Психи пугали сильнее всего. Некоторые так повредились умом, что их не интересовали твои продукты или лекарства. Они могли напасть на тебя и вколоть в шею грязный шприц, крича, что в нем волшебная панацея.
Я избегал их. Я старался избегать всех людей и на улице, и дома. Если соседи звонили в дверь не открывал. Мне казалось, что это может быть хитрость уловка, чтобы украсть еду и медикаменты.
Телефон родителей не отвечает с тех пор, как мать прорыдала в трубку, что моя сестра умерла на улице, а ее трехлетний сын пропал, так как рядом не оказалось никого, чтобы помочь. Он ушел в темноту ничего не понимающий и ревущий от ужаса и очередного вывиха.
Весь наш район превратился в грязное, мрачное и опасное место. Висящие на петлях двери магазинов. Разбитые витрины аптек. Осколки стекла, вспыхивающие в последних отблесках холодного ноябрьского солнца. Ветер гоняет мусор. Брошенные машины. Трупы на тротуарах.
Не думаю, что у нас хуже, чем во всем городе. А может, и во всем мире. Я не хочу включать телевизор не хочу знать. Моя жизнь стала простой и болезненной: тревожный сон, вылазка за жрачкой и таблетками, стоны Наташки, новый вывих, покурить, лечь спасть, не сойти с ума.
Вчера я зашел слишком далеко, в соседний район, так как в нашем уже ничего не осталось. Мне улыбнулась удача: в вычищенном до последней полки супермаркете я обнаружил две банки консервированного горошка, закатившиеся под кассу. В аптеке нашел только грязный бинт, но и он пригодится.
Вышел на улицу нарвался на вывихнутых парней с арматурой. У одного из них была бейсбольная бита, утыканная огромными гвоздями. Он смотрел на два «Бондюэля» у меня в руках.
Я не успел ни о чем подумать. Швырнул жестяные банки в главаря, рванулся в сторону и побежал. Тело решило за меня, и это дало мне фору. Бегать с вывихнутым большим пальцем на ноге идея не из лучших, но я несся, превозмогая боль.
До переулка и за угол, перекресток совсем близко я скроюсь, они не догонят. Но левая лодыжка предательски хрустнула, боль прострелила ногу снизу доверху, я коротко вскрикнул и полетел на асфальт.
Топот ног и крики. Они убьют меня у них не только суставы, но и мозги набекрень. Они приближались, а я корчился от боли. Сердце билось в горле, рот наполнился металлическим вкусом крови. Сейчас мне в голову прилетит бита с гвоздями.
Глаза застилало чернотой, но я увидел, что свалился рядом с нишей в цоколе дома, в которой маячило подвальное окно. Я схватился руками за край, перевалился и ухнул во тьму отключился.
Когда я очнулся, гопников уже не было. Рядом со мной в темной, тесной, вонючей нише лежал труп. Свежий, мерзкий, страшный. Иссохшее и почти обнаженное тело. Руки все в крови, истыканы десятком шприцев, в которых загустела отвратная жижа. Наркоман какой-то сбрендил и исколол себя в надежде спастись.
Тут-то я и подумал о Димоне своем соседе. Еще до эпидемии он выл вечерами, если приход неправильный. Однажды я зачем-то попробовал его фирменную бадягу сильная штука. Парень он толковый, хоть и раздолбай. Учился на химика. Если кому-то светит найти лекарство от московского гриппа, то это вполне может быть он.
Постучался к нему, а он стоит в дверях, лыбится, все суставы вроде бы целые. Нашел, говорит, антивирус. Продам, говорит, задешево. Я засомневался, и не вывихнись у меня колено, передумал бы. А так упал на заплеванный пол, испугался до смерти, запаниковал. Димон ухмыльнулся и поднял меня, протянул бутылёк. Я отдал ему все наши деньги. И почти всю еду.
* * *
Тянусь к пачке сигарет на столе, чтобы выудить одну и покурить, успокоить нервы. Мое тело щелкает и кренится вперед, вперед сквозь внезапную вспышку белой боли с эпицентром в правом бедре. Я вскидываю руки, чтобы хоть как-то смягчить падение, но оба локтя вяло хрупают и складываются, едва коснувшись пола. Я заваливаюсь, как мешок, и начинаю выть.
Боль адская, но я ору не из-за нее от ужаса. Моим воплям вторят хрипы из соседней комнаты: Наташка на свою беду очнулась.
Перекатившись на спину, судорожно дыша и потея как свинья, я слушаю мерзкое щелк-щелк-щелк. И теперь это точно не Наташка. Это я. Почему так быстро? Почему?! Я не хочу умирать! Только не так!
Перекатившись на спину, судорожно дыша и потея как свинья, я слушаю мерзкое щелк-щелк-щелк. И теперь это точно не Наташка. Это я. Почему так быстро? Почему?! Я не хочу умирать! Только не так!
«Ради ребенка? Ты сделаешь мне укол?» стонала жена, когда у нее вывихнулись все крупные суставы.
«Да, конечно», отвечал я.
Но Димон продал мне только одну дозу.
Я заставил себя замолчать и несколько раз сглотнул. Все лицо в слюнях и соплях, под задницей расплылось вонючее пятно. Запах ужасный. Я не хочу умирать в грязи и говне.
В соседней комнате тихо. Наташка отключилась. Или умерла. Мне все равно.
Щелк-щелк-щелк. Это мои кости, это мои суставы. Слишком быстро, слишком быстро! Перед глазами маячит темная люстра, вся в завитках и изгибах. Во мраке они похожи на щупальца чудовища, которое тянется, тянется, тянется ко мне. Я заплакал.
На сгибе моего вывихнутого левого локтя чернеет огромный синяк. Я не умею делать уколы, вену еле-еле нашел, весь искололся. Это мой антивирус, мой! Не хочу умирать! Не хочу. Не хочу. Пусть она умрет, а не я. Пусть она и ребенок, но не я. Не я! Не я!
По моему телу побежали судорожные волны, ребра стали танцевать странный и страшный танец. Димон наврал.
Боль накрыла меня с головой, боль заполнила весь мир, весь мир стал болью. Я услышал, что снова ору. Это моя последняя мольба, молитва всем богам, молитва московскому гриппу и моему изломанному телу: только бы скорее в шее прозвучал последний оглушительный ЩЕЛК! Пожалуйста.
Ловец жемчуга
Николай Романов
Я хочу рассказать вам одну историю.
Всё, что вы сейчас прочитаете правда. Мы с вами прогуляемся к событиям, которые произошли со мной много лет назад. Настолько много, что ужас давно покинул меня, и дыхание не замирает от воспоминаний. Каждая минута тех дней обросла грёзами романтического приключения.
Сдирать эту корочку жутко и больно границы привычного тают. Туман необъяснимого, сокрытый их зыбкими стенами, не позволит контурам памяти удержать в строгости спасительные краски воображения. Возможно, мы не услышим конец истории.
Безответный призыв звонка трижды оглашает моё требование за дверью, туго обтянутой шкурой сушёного мамонта. Именно так её ощущает мой лоб, упертый гудящими рогами в треклятую преграду.
Нет, конечно. Нет ни рогов, ни мамонта есть тоскливые водоросли похмелья, готовые расплескаться из моего отяжелевшего черепа.
Я четвертый раз нажимаю кнопку.
Ааат-кры-вааай, дружище, я знаю, ты дома. Открывай, Гришан Сейчас полдень, договаривались же
Завершая громогласную механическую сюиту, символически дёргаю вниз ручку замка. Он коротко щёлкает и поддаётся. Зябко кольнуло внутри не заперто. Не похоже на нас оставлять подступы беззащитными. Из недр трёхкомнатки знакомо гудит оставленный без присмотра проигрыватель винтажная гордость обитателя квартиры. Больше дряхлая, чем винтажная.
Гриш? ненавижу синтетические паласы. И за название, и за принадлежность к уходящему веку. Прохожу в обуви (тёть Нин, прости) по тёмному коридору мимо багрового света пустой гостиной. Проигрыватель зовёт меня дальше. Стандартная планировка дорожка упирается в разноцветные двери ванной и туалета. Предложение незримого Морфеуса красная или синяя? Тот ещё выбор, нам не сюда.
Направо спальня. Налево Гришкина комната.