Увидев его теперь в 1944 году, вскоре после открытия Вырицкой зоны, я не узнала в нем того батюшку, которого знала прежде. Та перемена, о которой я уже писала, говоря о матушке Серафиме, в нем совершилась яснее, строже и как-то резче. В Вырице я застала в июле 1944 года ту «паузу» в жизни батюшки, когда новых посетителей из Ленинграда еще не было, а около него сосредоточились свои, вырицкие, да еще две-три монахини из закрытого монастыря, попавшие в оккупацию, да кое-кто из застрявших здесь дачников 1941 года. Въезд по пропускам для многих был невозможен. Люди хлынули в Вырицу много позднее, и их число постепенно разрасталось. В Великом посту 1945 года и до матушкиной кончины 17 апреля 1945 года уже было значительное количество посетителей, а с лета 1945 года до самого успения батюшки (3 апреля 1949 года) непрерывная череда, поток людской.
С волнением, с каким-то новым чувством трепета вошла я в его келлию. И келлия была для меня тоже будто новая. Отец Серафим лежал справа в полной схиме. Я подошла к кровати и встала перед ним на колени. На его тонком, бледном лице светилась улыбка. Он благословил меня, сказал ласково: «Увиделись наконец-то. Жива! Слава Тебе, Боже!» Затем спросил: надолго ли? С трудом ли достала пропуск? И затем утешительно так: «Теперь к нам скоро можно будет ездить почаще. Путь откроется. Матушку-то нашу повидала? Каково? Теперь и она мать Серафима!» улыбнулся, говоря про нее.
С волнением, с каким-то новым чувством трепета вошла я в его келлию. И келлия была для меня тоже будто новая. Отец Серафим лежал справа в полной схиме. Я подошла к кровати и встала перед ним на колени. На его тонком, бледном лице светилась улыбка. Он благословил меня, сказал ласково: «Увиделись наконец-то. Жива! Слава Тебе, Боже!» Затем спросил: надолго ли? С трудом ли достала пропуск? И затем утешительно так: «Теперь к нам скоро можно будет ездить почаще. Путь откроется. Матушку-то нашу повидала? Каково? Теперь и она мать Серафима!» улыбнулся, говоря про нее.
Преподобный Серафим Вырицкий. Около 1944 г.
«Бедный, бедный Петербург!.. просто сказал он после двух-трех моих слов о зиме 41/42 годов. Мученики да-да, это мученики»
Говорить с ним пространно и долго не пришлось. Матушка ему еще вчера рассказала про все мои потери. Он знал все и сам.
«А знаете ли Вы, Вера Константиновна, для чего мы остались жить? Чтобы их догнать. Как теперь говорят: догнать и перегнать. Ну, а мы-то хоть вдогонку не вперегонку? так ведь!»
Он смеялся своим добрым полусмехом, полуулыбкой. Он словно знал все и совсем уж не о чем было рассказывать. Родилось такое впечатление, что здесь я была всего два-три дня назад. Те же образа, лампадочки, тот же отец Серафим передо мною, а главное, что тут не надо было ничего тормошить и много рассказывать. Встречу с матушкой Серафимой пережила я вчера совсем по-другому. Надо было бурно и глубинно ее прочувствовать. В тихой келлии старца завершение всего. Мирно дышали стены, ласково светились его голубые глаза.
Отец Серафим постарел, но не так заметно, как матушка. Хотя он все время лежал, она же ходила. Но что воспринялось это та мудрая во всем духовная высота, принимавшаяся мною раньше на веру, опиравшаяся на общее о нем высокое мнение. Теперь эта духовная мощь явилась мне воочию, ввела меня в свою атмосферу, крепко овладела сознанием. Я слишком долго, чуть ли не смолоду /с 33 лет/, знала батюшку, знала его слова, присловки, шутки и поучения. Слово «старец» мне открылось во всей силе только 25 июля 1944 года, после разлуки в три года.
Памятный день 25 июля 1944 года
Разговор с матушкой Серафимой
Весь остальной день 25 июля мы были до вечера один на один с матушкой. В этот незабвенный день я не отходила от ее ног. Не помню, сколько времени мы сидели с нею тесно, но ни она не отпускала меня от себя, ни я не отходила от ее низенького креслица.
«Приезжай ко мне почаще. Много ли жить осталось. Книг привези. Читать хочу Как хорошо случилось ты приехала и дома никого, кроме нас, нет. А ведь скоро будет людно, хлынет к нему народ. Если знавшие нашего батюшку многие и умерли за эти годы, то другие, живые, узнают и приедут. И скоро они приедут, теперь ведь только вырицкие, да два-три человека по пропуску. Вот и к Великому посту, наверное, приедут». Так и сбылось, и матушка еще застала эти толпы духовно голодных людей.
К вечеру матушке занездоровилось, и я рано ушла от нее наверх в светелку. От всего переговоренного и вспомянутого за эти два дня на меня напал крепкий сон. Рано утром меня разбудила монахиня Серафима:
«Не хотела Вас будить, Вы так крепко спали. Но матушка очень заболела. Все тут у нее вместе и кашель, и жар, и колет бок, и тошнит ее очень. Послали к врачам. Уж не в первый раз так!»
Матушка была в жару: 39,2°. Она задыхалась, и ее сильно тошнило, пульс невозможно уловить ниточка с перебоями. Я ей сделала сразу укол камфара с кофеином. Тут пришел врач, определил воспаление легкого, прописал дигиталис, камфару и ушел. До вечера я ходила за матушкой. Тошнота кончилась, но откашливается сгустками крови Батюшка сгорбленный, маленький, пробрался в комнату посмотреть матушку, приобщить, но из-за тошноты не решался. Ее приобщили 27 июля, когда я была уже в Ленинграде. А в тот памятный день, 26 июля, я уехала вечерним поездом, так как 27-го надо было работать. Жутко мне было оставлять в таком состоянии вновь найденную матушку. Перед отъездом в четыре часа я сделала ей укол. Когда я уходила, матушка распорядилась мне отдать только что собранный букет из сада: «Это положи на могилку, на любую грядку и верь, что они примут». И благословила меня горячей рукой: «Ну, иди с миром». Когда я уже была в дверях, она сказала мне вслед: «Приезжай поскорее. Я теперь, наверное, выправлюсь». И эти слова меня утешили, как ничто иное.
В Ленинграде я была поздно, в 8 часов вечера, а утром, боясь, что розы опадут (некоторые уже облетели), я перед работой, часов в 7 утра, съездила на кладбище и положила букет на грядку, веруя, что «примут». И в 9 часов приняла от сестры дежурство.
Матушка в этот раз поправилась, и хоть с трудом, но прожила до 17/IV 1945 года.
Об отце Серафиме.
1945464748 гг.
Вспоминая встречи с матушкой, часто думаю о его великом пути.
Мне думается, что на его последние какие-то месяцы, годы ли? легли самые тяжелые испытания от людей. Так он был совсем-совсем одинок с этой толпой к нему приходящих. Они буквально плыли со всех концов города и пригородов. В большинстве своем это были люди совсем не духовные, а затерянные в мире забот и скорбей, и часто они не знали и не решались, куда бы им пойти? В Вырицу, к гадалке, или же к отцу Серафиму.
«Мне посоветовали и я пошла. Не знаю, что скажет. Кроить или не кроить материал на пальто к зиме. Если скажет кроить, значит, несколько лет еще поживу». Другая говорит: «Вот, хочу к отцу Серафиму. Что он посоветует. Если б вот мне знать, что все равно муж к той уйдет, я бы аборт сделала»
Вторая часть людей это скорбные, их тоже немало, и с каждым днем растет число таких посетителей.
Скорбные! Сколько их ходит к старцу! «Сын ворует». «Сын квартиру обокрал». «Дочка побивает мать». «А у меня на отца сын донес». «Вдова я, рассказывает одна из них, а дочь у меня в бандитки пошла». «У меня дочь карточки унесла». «А мы 4-й год без площади, в сарайчике живем».
«Я слепая, раздается голос, сестра меня бьет Вот добрые люди и привели к старцу»
Безконечные, безпросветные жалобы на детей: ушли в бандиты, в пьянку, воровство, крадут у родителей, пропивают, бьют Из приходящих к отцу Серафиму есть верующие, есть суеверные, есть такие, которые только сейчас, с горя, начали искать святое, и они просят святой воды, маслица, просфоры. Никому здесь в этом не отказывают, и всем этим наделяет их отец Серафим.
Из келлии его выходят кто с заплаканными, кто с радостными лицами. Но эти люди уже не те, что сюда вошли мир и умиление светятся в их глазах. «Он посоветовал, сообщают они, молиться как за живого. Значит, жив». Делятся друг с другом его словами, советами. Отсюда они выйдут уже другими людьми, с надеждой на лучшее, с упованием на помощь свыше, с решением молиться и терпеть. Эти люди хотят по мере сил поблагодарить отца Серафима. Они приносят ему деньги, булки, крупу, у кого что есть. А он, терпеливец и любвеобильный пастырь нашего времени, сразу же отдает полученное дальше и дальше, кому надо и что надо.
Смотрела я в его добрые, светящиеся глаза и думала: кажется, человек, даже великой праведной жизни, но человек, пусть он земной ангел, но все же он рода земного. И ему, как человеку, хоть немного, хоть чуть-чуть, изредка, но надо услышать из уст земного какого-то существа что-то общее с ним, такое, что совсем близко с его душой. Чтоб тебе не быть только эгоистом в своих переживаниях, его-то душа всегда ответит, а ты, ты дай ему не только свою скорбь, нужду, просьбу или скудость, даже дар свой вещественный. Нет, ты дай ему по силе твоей и возможности разумения отдушину и облегчение в его страдании телесном и служении духовном. Как хочется такого человека почтить чем-то очень свойственным его духу, побаловать каким-то для него приятным вниманием это не то, что влечет его долу, в мир. Его туда ничем уж не повлечешь. Но иногда надо быть и тебе ребенком с такими великими детьми. И такую часть жизни я силилась до боли, любви и жаления понимать.
Страница из дневника В. К. Берхман
Однажды я осмелилась прочитать ему свои духовные стихи это было в ту пору, когда еще можно было улучить с ним свободное от людей время. Он весь оживился, был очень доволен таким внезапным поэтическим переходом в мир духовный, просил ему переписать. Батюшка был поэтом в душе, и лирика была ему свойственна. Слово за слово мы разговорились об Александре Блоке, который был ему знаком, о самом поэте, которого он запросто называл «Саша Блок». В конце концов дорогой наш батюшка вечером перешел из своей келлейки в нашу общую комнату, прилег (он не мог почти ни сидеть, ни стоять) на кроватку матери Серафимы-келейницы, он говорил в этот вечер о том, каким должен быть по существу настоящий писатель, побуждаемый к творчеству действием Духа Святаго Божия. Весь оживился батюшка, и я поняла, что такая внезапная беседа хоть немного освободила его от уз бремени общих несчастий, падений, ужасов, которыми изобилует современная жизнь.
«А дни летят»
2-я встреча с матушкой Серафимой произошла в начале сентября Осень уже кое-где окрасила зелень желтоватым налетом, по кустам потянулись нити паутины, перепадали дожди. Приехала я так же, как и в первый раз, по пропуску. Я знала из писем, что матушка давно встала и ходит. Дверь на веранду я нашла плотно закрытой, постучала во входную дверь сбоку. Открыла мне сама матушка-схимница. В скуфейке и фартуке через голову она чистила в кухне картошку. Знакомый, приглушенный голос ее порадовал меня своей бодростью и обычными интонациями. «Снова жива, еще жива! Слава Тебе, Милостивый, еще раз увиделись!» И к подошедшей матушке Серафиме обратилась с просьбой дочистить картошку, нарезать и поджарить лук «Не чаяла я быть живой, а вот. А все вы тянете меня своими молитвами»