Иван Гончаров
Обыкновенная история
Роман в двух частях
Часть первая
I
Однажды летом, в деревне Грачах, у небогатой помещицы Анны Павловны Адуевой, все в доме поднялись с рассветом, начиная с хозяйки до цепной собаки Барбоса.
Только единственный сын Анны Павловны, Александр Федорыч, спал, как следует спать двадцатилетнему юноше, богатырским сном; а в доме все суетились и хлопотали. Люди ходили на цыпочках и говорили шёпотом, чтобы не разбудить молодого барина. Чуть кто-нибудь стукнет, громко заговорит, сейчас, как раздражённая львица, являлась Анна Павловна и наказывала неосторожного строгим выговором, обидным прозвищем, а иногда, по мере гнева и сил своих, и толчком.
На кухне стряпали в трое рук, как будто на десятерых, хотя всё господское семейство только и состояло, что из Анны Павловны да Александра Федорыча. В сарае вытирали и подмазывали повозку. Все были заняты и работали до поту лица. Барбос только ничего не делал, но и тот по-своему принимал участие в общем движении. Когда мимо его проходил лакей, кучер или шмыгала девка, он махал хвостом и тщательно обнюхивал проходящего, а сам глазами, кажется, спрашивал: «Скажут ли мне, наконец, что у нас сегодня за суматоха?»
А суматоха была оттого, что Анна Павловна отпускала сына в Петербург на службу, или, как она говорила, людей посмотреть и себя показать. Убийственный для неё день! От этого она такая грустная и расстроенная. Часто, в хлопотах, она откроет рот, чтоб приказать что-нибудь, и вдруг остановится на полуслове, голос ей изменит, она отвернётся в сторону и оботрёт, если успеет, слезу, а не успеет, так уронит её в чемодан, в который сама укладывала Сашенькино бельё. Слёзы давно кипят у ней в сердце; они подступили к горлу, давят грудь и готовы брызнуть в три ручья; но она как будто берегла их на прощанье и изредка тратила по капельке.
Не одна она оплакивала разлуку: сильно горевал тоже камердинер Сашеньки, Евсей. Он отправлялся с барином в Петербург, покидал самый тёплый угол в дому, за лежанкой, в комнате Аграфены, первого министра в хозяйстве Анны Павловны и что всего важнее для Евсея первой её ключницы.
За лежанкой только и было места, чтоб поставить два стула и стол, на котором готовился чай, кофе, закуска. Евсей прочно занимал место и за печкой и в сердце Аграфены. На другом стуле заседала она сама.
История об Аграфене и Евсее была уж старая история в доме. О ней, как обо всём на свете, поговорили, позлословили их обоих, а потом, так же как и обо всём, замолчали. Сама барыня привыкла видеть их вместе, и они блаженствовали целые десять лет. Многие ли в итоге годов своей жизни начтут десять счастливых? Зато вот настал и миг утраты! Прощай, тёплый угол, прощай, Аграфена Ивановна, прощай, игра в дураки, и кофе, и водка, и наливка всё прощай!
Евсей сидел молча и сильно вздыхал. Аграфена, насупясь, суетилась по хозяйству. У ней горе выражалось по-своему. Она в тот день с ожесточением разлила чай и вместо того, чтоб первую чашку крепкого чаю подать, по обыкновению, барыне, выплеснула его вон: «никому, дескать, не доставайся», и твёрдо перенесла выговор. Кофе у ней перекипел, сливки подгорели, чашки валились из рук. Она не поставит подноса на стол, а брякнет; не отворит шкафа и двери, а хлопнет. Но она не плакала, а сердилась на всё и на всех. Впрочем, это вообще было главною чертою в её характере. Она никогда не была довольна; всё не по ней; всегда ворчала, жаловалась. Но в эту роковую для неё минуту характер её обнаруживался во всём своём пафосе. Пуще всего, кажется, она сердилась на Евсея.
Аграфена Ивановна!.. сказал он жалобно и нежно, что не совсем шло к его длинной и плотной фигуре.
Ну, что ты, разиня, тут расселся? отвечала она, как будто он в первый раз тут сидел. Пусти прочь: надо полотенце достать.
Эх, Аграфена Ивановна!.. повторил он лениво, вздыхая и поднимаясь со стула и тотчас опять опускаясь, когда она взяла полотенце.
Только хнычет! Вот пострел навязался! Что это за наказание, господи! и не отвяжется!
И она со звоном уронила ложку в полоскательную чашку.
Аграфена! раздалось вдруг из другой комнаты, ты никак с ума сошла! разве не знаешь, что Сашенька почивает? Подралась, что ли, с своим возлюбленным на прощанье?
Не пошевелись для тебя, сиди, как мёртвая! прошипела по-змеиному Аграфена, вытирая чашку обеими руками, как будто хотела изломать её в куски.
Прощайте, прощайте! с громаднейшим вздохом сказал Евсей, последний денёк, Аграфена Ивановна!
И слава богу! пусть унесут вас черти отсюда: просторнее будет. Да пусти прочь, негде ступить: протянул ноги-то!
Он тронул было её за плечо как она ему ответила! Он опять вздохнул, но с места не двигался; да напрасно и двинулся бы: Аграфене этого не хотелось. Евсей знал это и не смущался.
Кто-то сядет на моё место? промолвил он, всё со вздохом.
Леший! отрывисто отвечала она.
Дай-то бог! лишь бы не Прошка. А кто-то в дураки с вами станет играть?
Ну хоть бы и Прошка, так что ж за беда? со злостью заметила она. Евсей встал.
Вы не играйте с Прошкой, ей-богу, не играйте! сказал он с беспокойством и почти с угрозой.
А кто мне запретит? ты, что ли, образина этакая?
Матушка, Аграфена Ивановна! начал он умоляющим голосом, обняв её за талию, сказал бы я, если б у ней был хоть малейший намёк на талию.
Она отвечала на объятие локтем в грудь.
Матушка, Аграфена Ивановна! повторил он, будет ли Прошка любить вас так, как я? Поглядите, какой он озорник: ни одной женщине проходу не даст. А я-то! э-эх! Вы у меня, что синь-порох в глазу! Если б не барская воля, так эх!..
Он при этом крякнул и махнул рукой. Аграфена не выдержала: и у ней, наконец, горе обнаружилось в слезах.
Да отстанешь ли ты от меня, окаянный? говорила она плача, что мелешь, дуралей! Свяжусь я с Прошкой! разве не видишь сам, что от него путного слова не добьёшься? только и знает, что лезет с ручищами
И к вам лез? Ах, мерзавец! А вы, небось, не скажете! Я бы его
Полезь-ка, так узнает! Разве нет в дворне женского пола, кроме меня? С Прошкой свяжусь! вишь, что выдумал! Подле него и сидеть-то тошно свинья свиньёй! Он, того и гляди, норовит ударить человека или сожрать что-нибудь барское из-под рук и не увидишь.
Уж если, Аграфена Ивановна, случай такой придёт лукавый ведь силён, так лучше Гришку посадите тут: по крайности малый смирный, работящий, не зубоскал
Вот ещё выдумал! накинулась на него Аграфена, что ты меня всякому навязываешь, разве я какая-нибудь Пошёл вон отсюда! Много вашего брата, всякому стану вешаться на шею: не таковская! С тобой только, этаким лешим, попутал, видно, лукавый за грехи мои связаться, да и то каюсь а то выдумал!
Бог вас награди за вашу добродетель! как камень с плеч! воскликнул Евсей.
Обрадовался! зверски закричала она опять, есть чему радоваться радуйся!
И губы у ней побелели от злости. Оба замолчали.
Аграфена Ивановна! робко сказал Евсей немного погодя.
Ну, что ещё?
Я ведь и забыл: у меня нынче с утра во рту маковой росинки не было.
Только и дела!
С горя, матушка.
Она достала с нижней полки шкафа, из-за головы сахару, стакан водки и два огромные ломтя хлеба с ветчиной. Всё это давно было приготовлено для него её заботливой рукой. Она сунула ему их, как не суют и собакам. Один ломоть упал на пол.
На вот, подавись! О, чтоб тебя да тише, не чавкай на весь дом.
Она отвернулась от него с выражением будто ненависти, а он медленно начал есть, глядя исподлобья на Аграфену и прикрывая одною рукою рот.
Между тем в воротах показался ямщик с тройкой лошадей. Через шею коренной переброшена была дуга. Колокольчик, привязанный к седёлке, глухо и несвободно ворочал языком, как пьяный, связанный и брошенный в караульню. Ямщик привязал лошадей под навесом сарая, снял шапку, достал оттуда грязное полотенце и отёр пот с лица. Анна Павловна, увидев его из окна, побледнела. У ней подкосились ноги и опустились руки, хотя она ожидала этого. Оправившись, она позвала Аграфену.
Поди-ка на цыпочках, тихохонько, посмотри, спит ли Сашенька? сказала она. Он, мой голубчик, проспит, пожалуй, и последний денёк: так и не нагляжусь на него. Да нет, куда тебе! ты, того гляди, влезешь как корова! я лучше сама
И пошла.
Поди-ка ты, не корова! ворчала Аграфена, воротясь к себе. Вишь, корову нашла! много ли у тебя этаких коров-то?
Навстречу Анне Павловне шёл и сам Александр Федорыч, белокурый молодой человек, в цвете лет, здоровья и сил. Он весело поздоровался с матерью, но, увидев вдруг чемодан и узлы, смутился, молча отошёл к окну и стал чертить пальцем по стеклу. Через минуту он уже опять говорил с матерью и беспечно, даже с радостью смотрел на дорожные сборы.
Что это ты, мой дружок, как заспался, сказала Анна Павловна, даже личико отекло? Дай-ка вытру тебе глаза и щёки розовой водой.
Нет, маменька, не надо.
Чего ты хочешь позавтракать: чайку прежде или кофейку? Я велела сделать и битое мясо со сметаной на сковороде чего хочешь?
Всё равно, маменька.
Анна Павловна продолжала укладывать бельё, потом остановилась и посмотрела на сына с тоской.
Саша!.. сказала она через несколько времени.
Чего изволите, маменька?
Она медлила говорить, как будто чего-то боялась.
Куда ты едешь, мой друг, зачем? спросила она, наконец, тихим голосом.
Как куда, маменька? в Петербург, затем затем чтоб
Послушай, Саша, сказала она в волнении, положив ему руку на плечо, по-видимому с намерением сделать последнюю попытку, ещё время не ушло: подумай, останься!
Остаться! как можно! да ведь и бельё уложено, сказал он, не зная, что выдумать.
Уложено бельё! да вот вот вот гляди и не уложено.
Она в три приёма вынула всё из чемодана.
Как же это так, маменька? собрался и вдруг опять! Что скажут
Он опечалился.
Я не столько для себя самой, сколько для тебя же отговариваю. Зачем ты едешь? Искать счастья? Да разве тебе здесь нехорошо? разве мать день-деньской не думает о том, как бы угодить всем твоим прихотям? Конечно, ты в таких летах, что одни материнские угождения не составляют счастья; да я и не требую этого. Ну, погляди вокруг себя: все смотрят тебе в глаза. А дочка Марьи Карповны, Сонюшка? Что покраснел? Как она, моя голубушка дай бог ей здоровья любит тебя: слышь, третью ночь не спит!