Вот человек и говорит:
Видел его в Киеве, и уже он не Василь, а отец Венедикт
Как это так? вскричали оба старика.
А так, говорит человек, что он там постригся в монахи.
В монахи? сказали обое, да и стали Богу молиться и благодарить, что навели его на путь спасения.
В монахи? сказали обое, да и стали Богу молиться и благодарить, что навели его на путь спасения.
Он в **** монастыре и уже диаконом, и при мне, так-то рассказывал тот человек, служил службу Божию. А как расспросил меня, что я с этих мест и вас знаю, так зазвал меня к себе и говорил:
Кланяйся им, я их, говорит, как отца и мать почитаю, и когда служу, каждый день на Божией службе их и умершую дочь их поминаю; и сколько даст бог веку прожить, всякий день буду их поминать. Через их молитвы Бог меня спас и вырвал из рук диавола: как умерла Маруся, то я, грешный, подле нее поклялся самому себе смерть причинить; и как похоронили Марусю, я тихонько от них, чтоб меня не остановили, пошел куда зря, взявши только горсть земли с Марусиной могилы, чтобы хоть с одною землею, что ее покрывает, вместе лежать. Как шел и куда, чрез целый день и ночь и опять день, я ничего не помню. Опомнился уже над рекою. Стою на утесе, а какие-то два монаха меня крестят и святою водою окропляют, да говорят мне премудрые речи. Долго того было, пока я, говорит Василь, в разум пришел. Потом меня те монахи привезли в Киев в **** монастырь. Вот меня тут приняли и долго утешали, и после, как получено от общества увольнение, то и постригли в монахи, а потом и диаконом поставили. Кланяйся же, говорит, моим родителям; вот им и просфира[157] святая, и пускай прибудут ко мне, когда еще проживу на свете, потому что только моей и мысли, только и помышления, чтоб скорее быть вместе с Марусею.
Взял Наум просфиру, поцеловал да и задумался, а потом и говорит к Василю, как будто он тут перед ним стоит:
Ведь же ты теперь отец Венедикт Ты служишь службу Божию Чего же ты спотыкаешься? Эй, молись, горячо молись! Помни, что в «Отче наш» читаешь: «Да будет воля Твоя и избави нас от лукавого!»
На том же месте и в тот же час обещался Наум со старухою в Киев ехать. Бог их туда принес. Пошли по монастырям; тотчас в **** спросили про диакона из таких-то мест, по имени отца Венедикта. Вот им монах и говорит:
Помяните его уже заупокой! Он и пришел немощной, да-таки себя и не поберегал; не слушал никого, искал болезней и заморил себя совсем. Потом чахнул, чахнул, да вот недели две как и умер. Да еще-таки от суеты не избавился: умирая, убедительно просил, чтобы ему в гроб положили какую-то землю, что была у него в платке завязана; а платок шелковый, красный платок, просил положить ему под голову. Но как закон запрещает иноку такие прихоти, то мы и не исполнили его, грешного, же лания.
Тяжко вздохнул Наум, после доискался его могилы и, пришедши с Настею, просил петь тут по нем панихиду и в грамотку свою записал его.
Долго, долго стоял Наум над могилою его. После вздохнул, перекрестился и сказал:
Дай, Господи милосердый, чтоб ты там нашел нашу Марусю!..
Праздник мертвецов
Посвящается Казаку Владимиру Луганскому[158]
Был себе муж да жена. Мужа звали Никифором, а жену Приською. Она была хорошего рода и одним-одна дочь у отца очень богатого; было всякого имущества, а сына не было только дочь. Отец ее, подумавши, да взял сироту, этого Никифора, вместо своего дитяти, да и выкормил его, и присмотрел и на разум наставлял. А Никифоров отец да был себе большой бездельник; спился и свелся ни к чему, да когда-то под плетнем пьяный и околел; жена одно то, что не имела ничего, а другое, не умела работать пошла по-под окнами; а мальчика, Христа ради, взял, как я говорю, Приськин отец. Так что ж? Недаром говорят: недалеко откатилось яблочко от яблони; у Никифора была вся натура отцовская. Воряга такой, что ни с чем не расстанется, и цыгана проведет, и нищего обокрадет. А пить? Так не перепьет его и Данилка, вот что у того барина, что подле нас живет да что за его каретою на запятках трясется в изукрашенном кафтане да в обшитой шляпе, как тот вареник свернутой. Тот ужасно пьет, а Никифор еще и горше его! Еще же таки пока холостым был, то и сюда и туда: пьет было, ночь прогуливает, с парубками бурлакствует[159], а днем как стекло перед хозяином и работает, что надо, во всяком деле слушает и уважает старика. Когда же было его на вольной[160] или на вечерницах прибьют порядком, потому что такой был себе задорный, что ко всякому так в глаза и лезет, как та оса, хоть бы тебе десятский или сотский, да-таки и самому атаману не очень уважал, так и свяжется ну, так и известно, что ему ото всех и доставалось. Да еще, на беду себе, был ростом невелик, тщедушный, да и силы было не больше, как у слепой поповой кобылы, что было не сможет в Филипповки поповских хаптур[161] по селу возить. Так с кем ни свяжется, то всяк его прибьет и прав. А иногда против кучи один пойдет, так тут уже доставалось ему на орехи; рожу ему разобьют, волоса оборвут; платье, а от богатого хозяина, так платье у него было всегда хорошее разорвут, да таких ему тусанов надают, да так ему бока набьют, что насилу перед светом домой на четвереньках долезет.
Так что ж? Перед хозяином отолжется: то ночью пчелиного роя ловил так пчелы ему все лицо искусали; то ведьма ночью приходила хозяйских коров доить, а он начал отгонять, а она превратилася собакою, да бросилася на него и платье ему порвала и всего исцарапала. То, было, старик и верит, и лечит его, да еще от перепугу, чтоб не заболел, и горелочкою его потчивает. Вот нашему Никифору это и на руку! Лежит на печи, да охает, да горелочку тянет, как будто и добрый, а около него все и нянчатся. Вот так точнехонько, как бывает, что нежная себе жена да пожелает новой запаски, да пристанет к мужу:
Купи, да и купи; хотя пропади, а да купи, а то умру! да и ляжет на печь и начнет всякой вздор говорить, будто в жару. Он, сердечный, тут со знахарками и с ворожеями около нее управляется, а те, известно, деньги берут, а ему говорят:
Купи ей, чего желает, а то умрет! Он к ней:
Чего тебе хочется? Говори!
Тут она и начнет выдумывать: и пряников, и моченых яблок; а далее, как уже видит, что муж истратил немалую сумму денег, то уже тогда и закричит что есть мочи:
Купи новую запаску!
Бедный почесывает затылок, и хотя те деньги надо было нести в волостное правление, отдать за подушное и за общественное, да уже нечего делать! Покупает запаску, чтоб в самом деле не умерла, тогда этими деньгами на похоронах не управишься.
Вот так-то прихотничал и наш Никифор. И что-то! Что никто и не знал, что он такой бездельник, а не знавши, да и отдали за него Приську. А как после этого вскоре умер отец ее, а там и мать, то и остался наш Никифор сам себе господин.
Недолго же и хозяйничал. В три года все решил. Какая была скотина, сбыл, а денежки пропил; землю заложил, а деньги пропил; а что было кроме того, то от недосмотру само собою пропало. Пьет, крадет и ловится; бьется да судится. А известно, что только пойдешь с жалобами да с просьбами, так и надо: «придите, поклонимся», потому что сказано: без подпалки и дрова не горят. А как десятскому дай, сотскому дай, писарю дай, атаману дай, а все-таки в волостное правление представят; не одним же есть хлеб; а как не дай бог! да в ту пору наедет заседатель, да оборони бог от злого часа с письмоводителем, так тогда уже и совсем пропал! Пишут-пишут, берут-берут, да только тогда пустят, как уже нечего взять; а то, когда осталися какие крохи, так еще и в суд отправят. Ну, там уже и аминь! Так надолго ли Никифору, при его глупой голове, стало всего тестового имения? Фить-фить! Пошло все по добрым людям да по шинкам, и свелся ни к чему!
Сердечная Приська выкупала его не десять раз из-под караула и из колоды[162], а раз пришлося выкупать из острога. Уж какой бы ни был, а все-таки муж; некуда было с ним деваться! А через такие беды истратила все, что было у нее в сундуке из хорошего платья, и намисто, и дукаты, и кресты, и все имущество.
Тужила она, тужила; после надобно за ум взяться, чтоб с плеч всего не пропил ее пьяница. Ничего не говоря, стала его в хате запирать, а сама пойдет или полоть, или коноплю брать, чтобы было чем пропитаться. Что ж? Воротится домой, хата пустешенька! Проклятый Никифор вылез в окно, да ищи его! Надо ей броситься по шинкам; где пояс, где шапка заложены, выкупает, сердечная, на последние деньги! Потом отыщет его где-нибудь в шинку под лавкою или под плетнем; разбудит, растолкает, тащит домой, и выговаривает, и бранит, а сама от злой беды только что плачет.
Потом, видевши, что его и брань не берет, и он знай свое продолжает: пить да пить! нечего делать, думает: хоть грех на душу возьму, а уж не дам ему воли. Раз, привезши его с вольной, ввела в хату, заперла дверь да и говорит:
А что, Никифор, а до чего ты меня довел? Брани не слушаешь, горя моего не уважаешь, пьешь в свою голову; пропил все отцовское имение, а через тебя и я все материнское истратила, то платя за тебя, то выкупая тебя из шинков; а теперь довел, что я, быв между людьми так как должно, теперь хоть за нищими ходить. Была я хорошего, честного рода, а как утопила свою голову, выйдя за тебя, природного пьяницу, так по тебе и я стала последнейшая в селе. Разве хочешь так пропасть, как и отец твой? Так пропадай же себе, как знаешь, а я знаю, что пока я жива, так не дам тебе воли таскаться да пьянствовать. До каких пор мне терпеть? Через закон пойду, а на своем поставлю.
Да засучивши рукава у рубашки и сказавши: «Хотя грех, хотя два жене мужа бить, а пусть Бог простит!» с сим словом хряп его в рожу, а после в другое, в третье, в десятое, да за волоса, да кулаками, а баба была себе здоровая, а он такой, что не на что было и смотреть, да еще перепился, так не смог и щепки поднять, не то, чтоб защититься от жены. А она его бьет, а она его тузит да знай приговаривает:
Да засучивши рукава у рубашки и сказавши: «Хотя грех, хотя два жене мужа бить, а пусть Бог простит!» с сим словом хряп его в рожу, а после в другое, в третье, в десятое, да за волоса, да кулаками, а баба была себе здоровая, а он такой, что не на что было и смотреть, да еще перепился, так не смог и щепки поднять, не то, чтоб защититься от жены. А она его бьет, а она его тузит да знай приговаривает: