Линия листопада. Стихи - Валерий Казаков 2 стр.



Первым словом в сознание  как стрела,

та, что пронзает светом сквозную рань,

мама ко мне наклонилась и произнесла

это странное слово: «Герань».


Это облако красное, подумал я,

оно постоит немного, а потом уплывет.

Вся украшена облаками земля,

а если на землю ляжешь 

то наоборот.

Дорога

Где ты, Россия дремучих окраин?

КОНЕЦ ОЗНАКОМИТЕЛЬНОГО ОТРЫВКА

Выкрашен кадмием чахлый рассвет,

ультрамарином лесок затуманен,

охрой окрашен церквушки скелет.


Мекка художника, тень вдохновенья

в сером тумане любви и утрат.

Скопом лежат вдоль заборов поленья,

клены о чем-то своем говорят.


Две колеи вдоль дороги осенней

манят пойти, но куда  не пойму

Сколько ещё проплывет поколений

здесь, по ухабам, твоим в синеву?

Когда приходишь ты ко мне,

как тень приход в зимний вечер.

Когда в твоих руках перчатки

такие мягкие на ощупь,

невнятно-черные, немые

и пахнущие талым снегом.


Когда ты смотришь без привета.

Когда в окно стучится роза

когтистой веткой без листвы.

Когда сминается пространство

от лип вдоль сада к горизонту,

где смутно что-то зеленеет.


Тогда я сам готов поверить,

что слово ничего не значит,

что можно говорить молчаньем,

прощаньем, мимолетным взглядом,

и дробным стуков каблуков,

звук от которых затихает

в аллее лип на горизонте,

где смутно что-то зеленеет


И только тут я понимаю,

что, может быть, люблю тебя.

А, может, просто ненавижу,

за то, что ты меня пленила

не красотой пока  шипами,

молчаньем, мимикой, испугом.

Л. Суворовой

Выйду и вижу на улице осень,

ветви и снег, укрывающий крыши.

Небо усыпано листьями вишен,

день проплывает легко неслышно.

И не понятно, что ниже, что выше?


Мне бы герань на столе в эту пору.

Красный букет, словно тень занавески.

А за окном, в синеве косогоров,

снег, облака, на холме перелески.


Там где-то холод, и лед, и печали

вынудят жить по заслугам и чести.

Нет, не хочу я ни славы, ни лести.

Хочется, чтобы не замечали


Как это всё происходит на свете,

в сердце моем и немыслимой дали 

жив только образ (ничей), только ветер.

Крыша, букет, отголосок печали.

Там, где от речки  напрямик 

лесной дороги половик

под дуги лип и до плетня,

где гаснет перспектива дня,

ты у калитки ждешь меня,

чуть на бок голову склоня.


А может быть, уже не ждешь.

Воспоминания стерев,

разлука ходит меж дерев.

И в теле пробуждая дрожь,

на лацкане  снежинки брошь,

и вечер ветреный хорош.


И не поймешь, где явь, где сон.

Гудят деревья в унисон,

и дятел долбит по сосне

то ль наяву, то ли во сне.


Ты через лес идешь ко мне,

ты мнешь дороги половик,

и холод под пальто проник,

и брошь на лацкане блестит,

и птица над тобой летит.


Та птица не бросает тень

туда, где скоро гаснет день.

Ты мерзнешь, муфту теребя,

но ангел сохранит тебя.

Удивляюсь я этой русской шири,

где не видно краев, полюсов и граней.

Будто окна в комнате у меня промыли,

а под окнами насадили гераней.


Или, может, рядом с домом герань не садят,

от неё, говорят, розовеет вечер.

Выйду лучше пройтись по саду.

У моей калитки скрипучей речи

лишь о холоде с ветром, который ранит,

если выстудит дом незнакомая дума.

Снегом выстрелит север, словно из дула,

в мае холод опять нагрянет.


Слово за слово  смыслом застит

даль, которая как подкова.

Я приветствую поздний вечер: «Здрасте».

Мне мычаньем из тьмы отвечает корова.

Я зимою стихов не пишу,

в них искрятся холодные грани.

Печь топлю и воды приношу,

чтобы ярче горели герани.


Чтобы ранним восходом весны

за окно, сквозь плетенье сирени,

проступали зелёные сны,

полукруглые листья и тени.

Все разрушается преграды,

пока о них мы правду знаем,

пока мы собственные взгляды

в глазах любимых отражаем.


Мы отражаемся от будней,

в которых радости и горе,

где всё свершается подспудно

по чьей-то непонятной воле.


Мы отражаемся от взглядов,

в которых нет мольбы и страха.

Единственное, что нам надо 

почуять широту размаха.

Потери первые, поверь,

нас ждут за кромкою усталости,

где тихо приоткрылась дверь

в скрипучие просторы старости.


Она не манит, не зовет

и не прельщает светом истины.

В её пространстве только лед,

холодный снег да звуков выстрелы.

КОНЕЦ ОЗНАКОМИТЕЛЬНОГО ОТРЫВКА

холодный снег да звуков выстрелы.


Но если старость подошла,

к чему немые сожаления.

Ведь жизнь  всего лишь продвижение

к добру от нажитого зла.

Март

Весна растворяет снегов осадок,

лезет с советами, как полюбить

метлы деревьев за старым садом,

сонной реки голубую нить.


Кажется ей  это очень просто 

вникнуть в поэму солнечных дней,

где даже тень тяготеет к росту

и расстояния всё длинней.


Вмятина озера без оправы

хочет стать зеркалом и в ночи

жмется к темному телу дубравы,

ловит луны золотые лучи.


Март  окраина снежной стужи,

мир мечтаний и небылиц.

Вечер смотрится в лоно лужи.

Люди ждут возвращения птиц.

Зеленым окрашен восток

над лесом ветвистых строчек.

Так утро рисует восторг

на темном мраморе ночи.


Так водит кистью рука

художника в гулком храме,

где вместо картин  облака

в широкой небесной раме.


На куполе, что промыт

намокшими облаками,

вороны поют псалмы

гортанными голосами.


И свечка сосны горит

на фоне еловой чащи.

И кажется мир звенящим

лучом, уходя в зенит.

Исколотый иглами елей,

ночуя в холодной чаще,

приду я к тебе в апреле

капелью в ночи звенящей.


И словно подсвечник медный,

сжигая в объятьях душу,

я буду стоять в передней,

я буду молчать и слушать.


Свои обжигая руки

и капая слезным воском,

я сердцем услышу звуки

твоих роковых вопросов.


И даже не видя взгляда,

который горит укором,

я знаю  прощать не надо

Я знаю  поймешь не скоро.

Весна

Зачем пришел на землю синий март?

такой пронзительный, как небо на закате.

Зачем грачи сидят на снежной вате?

и время тихо пятится назад,

освобождая окна от гардин

ночной парчи на перекрестьях рамы.

Во мне таилось множество причин

для горечи. Но ты ждала не драмы,

а прежнего порыва нежных чар,

растаявшего льда противоречий,

той музыки, которая не лечит,

а вдаль летит, подобием луча.


Хочу опомниться, хочу тебя обнять,

но ты молчишь, не поднимая взгляда.

Мне кажется, что ты весне не рада.

Белесым инеем твоя мерцает прядь,

рука уперлась в бледную щеку,

в глазах  непониманье и холод.

Ну что с того, что я уже не молод,

меня мечты неясные влекут

куда-то вдаль, вслед за полетом туч,

где солнцем переполнены границы

полей и рек. И где кочуют птицы

от леса до запруды горных круч


Ты раньше представлялась мне другой,

ты лед топила в самый лютый холод.

Я полон сил, я снова юн и молод,

а ты больна несбыточной тоской.

Уржум

Маленький город на снежном холме

солнцем мартовским обездвижен.

Зданье плюс здание, плюс храм в уме,

глыба гостиницы  к центру ближе.


Рядом с городом издалека,

в сонных горах пробивая дорогу,

мутным потоком течет река,

пасмурный лес навевает тревогу.


Где тут истории новизна?

взлет и падение полной чашей.

Тихой капелью поет весна,

криком ворон отвечает чаща


Где-то на Сене стоит Париж

с башней, которая к небу ближе.

Но для уржумца милей Малмыж,

а ещё  воробьи на крыше

серые. Точно такие, как наша жизнь,

где вечно ссорятся и дерутся,

руша привычные миражи,

верные долгу враги революций.


Родина Кирова, город музей,

лента дороги в узорах ям.

Красным окрашен судьбы мавзолей.

Белым сияет небесный храм.

Извини

Я тебе изменил, извини.

Ты опять оказалась права.

У тебя на плечах  голова,

а в моей голове  звенит.


Ты меня извини, извини,

в изменениях наша жизнь,

словно в лифте бегут этажи,

или это  камень с души

Ничего уже не изменить.


Только там внизу, у земли,

где скупая проза забот,

ты опомнишься вдруг  и вот

напоследок  глоток любви


Я тебе изменил Укори.

Не гляди с ледяной тоской,

не ходи вдоль стены пустой.

Слов жестоких наговори.


Не люблю равнодушных глаз,

в них разбились мои мечты.

Кто там в зеркале? Это ты?

или свет погасшей звезды?


Извини меня, извини.

Я не понял твоих причуд.

КОНЕЦ ОЗНАКОМИТЕЛЬНОГО ОТРЫВКА

Я не понял твоих причуд.

Ты в ночи улетишь в зенит.

Я вослед тебе прокричу:

«Извини».

Снег не растает, потому что в нас

есть холод отчуждения и тревоги.

И свет звезды, что никогда не гас,

исчез в конце ухабистой дороги.


Хотя пока мелодия звучит,

и барабаны ритм не потеряли 

мы что-то видим в пасмурной ночи

между холмов спрессованной печали.


Звучит мелодия, петляет как река,

завет куда-то. Тихо плачут дети.

Блестит вода на веслах рыбака,

меж облаков закинувшего сети.


Ворона на сосне, как контрабас

солирует  черна и одинока,

провозглашая полуночный час,

отмеренного для свиданий срока.


Привычно громко ухает сова,

ей эхо отвечает из долины.

И на венцах лавровая листва

шевелится от теплой середины.


Увенчанные славой и гусляры

с опаской прячут жалкие награды.

Пугает их приход чужой весны,

ломающей привычные преграды.

Детство

Всполохи жизни,

и судеб узоры.

Зимний мороз,

остужающий взоры.


Прелести мира,

который обещан.

Право любви

вместе с правом затрещин.


Детство узорное

в линиях рамы.

Серые здания,

мертвые храмы.


Лики незримые

в красном углу

Кажется,

я никогда не умру.

Чехов и Левитан

На путях, где пырей да ковыль,

подорожник, да пара берез,

Левитан из раздумий слез

созидает российскую быль.


Рядом с Чеховым и тоской

непростой и невзрачный пейзаж,

из которого если создашь 

то не песню, а тихую боль.


Что же значат они для нас

в неуютных просторах Руси,

где в холодной ночи моросит,

альт играет и контрабас


Только Чехов и Левитан

этот сумрак могли понять,

эту ношу, что не поднять,

эту даль, что ушла в туман,

тайну эту,

или обман.

Россия

Непонятная для чужих племен 

из тумана серого и мечты,

в платье белом или в огне знамен

появляешься на рассвете ты.


На поверхности ледяных зеркал,

где река, как небо в длину и ширь,

кто тебя бескрайнюю отыскал?

Кто поверил в сумрак твоей души?


Те, кому понравился блеск снегов,

скрип саней по полю издалека,

затерялись в дебрях из облаков

на ветрах, пронизывающих века.


На путях немыслимых, но прямых,

где по-птичьи громко звучат слова.

Наша жизнь  обманчивый белый стих,

где от стужи кружится голова.

Квадраты

Каждый день просыпаюсь и, молча, смотрю за окно,

что там нового, или по-старому серо.

Две березы и ель под окном надоели давно,

только небо другое, а, впрочем, какое мне дело

до того, что творится в миру, драпированном в тюль

отчужденья с охранной системой заборов.

Где в горбатой стене  дырки, словно от пуль,

от покинувших доски сучков,

от пронзающих душу укоров.

Назад