Между тем, как одни пристали с допросами к Андрию Круку, который зевал во весь рот вместо всякого ответа и, словно опьянелый от сна, качался из стороны в сторону, как качается свитка, перекинутая через жердь в ветряную погоду, другие толкали под бока Семена Ворошила, который приподнимался, взглядывал на них, принимал их то за кума Герасима, то за кума Евдокима и опять падал на лавку, точно подстреленный.
Это он! Он самый!.. Нет, не он!.. Нет, он!.. кричала военная ватага, споря между собою и теребя обоих козаков.
Где хозяин?.. Подавай хозяина! кричал, выходя из себя, начальник, по-видимому, ватаги.
С утра к приятелю ушел в гости, отвечала хозяйка.
В гости?.. Дам я вам гости! Изменники! Мятежники!.. Что это за люди?
И он, вместо указки, ударил со всего размаху нагайкою прежде Крука, потом Ворошила, и с таким видом подступил к хозяйке, что она подалась назад, как перед рассвирепевшим зверем.
Знакомые люди, отвечала она, после этого невольного движения снова одолевая свое смятение. Они пришли волов торговать у нас, дожидаются мужа.
Так, так, ваша милость, отозвался Андрий Крук, вставая и отряхивая, по-видимому, последние грезы, мы пришли волов торговать и не застали хозяина. Что ж, говорю я куму, вот ему, объяснил он, указывая на Ворошила, который тоже отряс грезы и смиреннейше поводил глазами по всем лицам, избегая встречи с устремлявшимися то на него, то на Крука со всех сторон взглядами. Что ж, кум, говорю я ему Нету, кум, хозяина дома, а?.. Нету так нету. На нет и суда нет
Перестань болтать, глупый мужик! Хитрецы! Предатели! Знаем мы вас! Перевязать их! крикнул он своим, и те в ту же минуту бросились на козаков, словно коршуны.
В это самое время дверь отворилась, и в хату вошел Данило.
Кто такой? закричал начальник, бросаясь на него.
Да когда-то люди здешним хозяином звали, отвечал Данило.
Гей! вы! Стоит ли караул около двора? Не дремать! слышите?
Если ты дорожишь своею жизнью, начал он, обращаясь к стоявшему перед ним Данилу, отвечай мне сейчас же без уверток: где мятежник-запорожец? Отвечай прямо!.. Или я тебя сотру в порошок.
Все это было сказано надменно и крикливо. Данило поглядел на стоявшую перед ним довольно тучную фигуру, едва достающую ему по плечо козацкое, и ответил спокойно:
Не знаю никакого мятежного запорожца!
Я хату твою испепелю! Я у тебя бревна на бревне не оставлю! Слышишь?
Ваша воля и ваша сила! так же покойно отвечал Данило.
Да не уйдет он от нас! Стоит ли из-за этого горячиться! сказал другой, тоже, по-видимому, офицер, с самого своего появления усевшийся на лавке и куривший трубку с янтарным мундштуком. Мы ведь почти с утра не ели! прибавил он с протестующим, хотя кротким вздохом.
Что есть съестного? закричал гневный старшой, внезапно и яростно начиная кидаться из стороны в сторону и нюхать воздух. Что есть? Подавай сюда! Живо! Подавай!
И он топал ногами и колотил своею саблею по столу.
Жинка! проговорил Данило, поспешай с вечерею.
Хозяйка быстро принялась за сборы к угощению. Глаза ее обежали всю хату, все уголки, будто ища кого-то, и, казалось, некоторая тревога промелькнула на ее бесстрастном лице.
Она искала глазами Марусю и теперь только заметила, что девочка незаметно исчезла во время суматохи.
V
Чудесная, темно-голубая, прозрачная, теплая ночь таинственно звездилась, когда Маруся поспешно выскользнула из хаты, проползла под кровом стелющихся по земле ветвей цветущей калины и очутилась в саду. Тут ее скрыли кудрявые яблони и густые, как сеть, черешни.
Тут она стояла, унимая биение сердца. Каждая ее жилка билась, ноги подламывались под нею, мысли роились и мешались; какие-то сверкающие образы носились перед глазами, а из глаз струились горячие слезы, исторгаемые новою, дотоле неведанною сердечною скорбью, перемешанною с какою-то восторженною надеждою.
Свежий ночной воздух привел ее в себя, наконец, и слезы приостановились, и мысли приняли строй.
Все было вокруг так душисто, и свежо, и цветуще! Все так мило и близко душе! Вся преисполненная любовью и горем, она склонилась и жарко стала целовать травы, цветы, склонявшиеся ветви, обращая туда и сюда глаза свои, выражая всем существом своим и недоуменье, и беззаветную преданность чему-то, не совсем еще ясно усвоенному, уразумленному, но уже поглотившему всю душу.
Легкий шелест между деревьев обдал ее холодом и жаром. Она припала к земле, и ее белая фигурка утонула в белоцветущих ветвях.
Все снова затихло.
Она оставалась некоторое время неподвижна среди этого безгласного сада, под мягким светом и мерцанием звезд, при спокойном благоуханье цветов и трав все было около нее тихо, и долетавшие со двора восклицанья резко дрожали в теплом воздухе.
Она уже хотела было отстранить прикрывавшие ее ветви, как снова легкий шорох, тот самый, что и прежде, пролетел, и как раз перед нею поднялась громадная фигура сечевика между двух высоких черешен.
Марусино сердце радостно вздрогнуло и, вслед затем, тоскливо и пугливо затрепетало.
Постояв несколько минут, сечевик двинулся дальше видимо, он пробирался к выходу из сада со стороны реки. Исполинская его фигура была точно тень исполинская, так легко, так бесшумно и ловко скользила она между густо и тесно свивающихся черешен и кудрявых яблонь: ни шелесту не было слышно, ни колебанья не было видно.
Не отдавая себе отчета, почему и зачем, Маруся пробиралась следом за сечевиком, иногда только приостанавливаясь от сильного сердечного биенья и замиранья.
Так они оба минули весь сад, перебрались за ограду из живой вьющейся и ползучей зелени и очутились над рекою.
Река колыхалась в берегах с каким-то беспокоящим ропотом. Прибрежные камыши серебрились во мраке; золотые звезды мигали в волнах и сверкали в небе. У ракиты, потопившей нижние ветви в реке, привязана была лодочка, хрупкая и легкая, как скорлупка. Прилежащий луг, горы все было преисполнено тишины, теплоты и прозрачной теплой мглы.
Река колыхалась в берегах с каким-то беспокоящим ропотом. Прибрежные камыши серебрились во мраке; золотые звезды мигали в волнах и сверкали в небе. У ракиты, потопившей нижние ветви в реке, привязана была лодочка, хрупкая и легкая, как скорлупка. Прилежащий луг, горы все было преисполнено тишины, теплоты и прозрачной теплой мглы.
Тут сечевик снова остановился, посматривая во все стороны и соображая, как вдруг услышал за собою детский тихий голосок и в ту же минуту почувствовал прикосновение детских нежных ручек. Он обернулся, как человек, которого ничто не в силах ни удивить, ни поразить, и увидал перед собою Марусю.
А что, дивчина? спросил он ее так ровно, словно и в заводе не бывало никакого лиха, ни напасти.
Но Маруся не могла вымолвить слова и, только ухватившись за его руку, обращала к нему с мольбою глаза.
Однако эти глаза говорили так красноречиво и много, что сечевик погладил ее по головке. Что-то похожее на ласковую нежность, на сострадательное участие выразилось в его склонившейся фигуре.
Можно пробраться в Чигирин! вымолвила Маруся.
Как же это можно, дивчино-порадонько?[1] спросил он, слегка улыбаясь.
У батька в степи стоит воз с сеном, проговорила Маруся, волы пасутся тоже в степи Я все знаю, где что Запряжем волов Ложись в сено Я повезу до Кнышова хутора Там река За рекою уж чигиринская сила!
Сечевик глядел в сияющие глаза, на трепещущую легкую фигурку, стоявшую перед ним, и слушал, как стучит маленькое сердечко. Он вдруг почуял, что его мужественное, закаленное сердце словно расплывается в груди и что-то такое чудное с ним сотворилось в тот миг, что и после он никак не мог рассказать хорошенько, а только задумывался, вспоминая.
Кто это тебе такую мысль подал, Маруся милая? спросил сечевик.
А я знаю сказку, отвечала Маруся, как девушка от разбойников бежала.
А расскажи мне эту сказку, Маруся, сказал сечевик.
А до Чигирина? робко спросила Маруся.
А до Чигирина поедем, отвечал сечевик, будто сулил ей пряник. Ведь мы, надо полагать, взявши берегом в эту сторону, проберемся в степь?.. Проберемся? Ну, и ладно! А дорогою сказку послушаем.
Рука с рукою они начали пробираться берегом со всевозможною осторожностью.
Сначала до них долетали шум и голоса с Данилова двора, но потом их окружила совершеннейшая тишина, какая только бывает в ночную пору на пустынных берегах вод, когда самые переливы и всплеск волн только увеличивают, а не нарушают безмолвие.
А ну, рассказывай сказку, Маруся, сказал сечевик, только что они ступили шаг.
Много тревог, много надежд и страхов волновало Марусю, и она поглядела на сечевика с тоскливым недоуменьем; сечевик глядел на нее и усмехался. Даже при неверном мерцающем свете ночных светил столько виделось в нем чуткости, мужества, таким чародеем глядел он, что вдруг у Маруси отлегло от сердца и исчезла вся трепетная суетливость.
Ну, начинай, Маруся милая, начинай! сказал сечевик. Я страх как люблю сказки слушать.
VI
Маруся начала:
Жил был козак и отдал свою дочку замуж.
Коли за доброго человека, то и с Богом! заметил сечевик.
Козачке не полюбился жених, продолжала Маруся, да она покорилась батьку, вышла замуж, и молодой увез ее в свою господу.[2]
Бедная девушка! заметил сечевик.
Только чудная это была господа у молодого, продолжала Маруся. Стояла она среди дремучего лесу, и никуда дорог не было битых, ниоткуда никто не показывался пустыня кругом. Очень затосковала молодая
Еще бы не затосковать! заметил сечевик.
И сначала ни на что она не глядела все горевала, а потом с горя ко всему стала приглядываться и присматриваться Все роскоши только ей не нужны были роскоши, а захотелось ей узнать, куда муж ее всякий вечер уезжает с товарищами. Но как только они сядут на лошадей, так сейчас и пропадут в чаще, только минутку слышен конский топот, а потом все тихо и глухо
Ходила она по всему дому, и от всего дома были у нее ключи. Только никогда муж не пускал ее в один погреб. Погреб этот стоял под густыми разметными дубами; дверь чернелась из-под зеленой листвы, точно звериная пасть.
Что они такое прячут? подумала молодая.
Подумала и сейчас к погребу. И видит на засове такой замок, что десятерым его не поднять.
Постучала в дверь, словно в камень так глухо. Поглядела в щелочку черно, как в колодце.
Постучала в дверь, словно в камень так глухо. Поглядела в щелочку черно, как в колодце.
Вдруг из-под порога что-то блеснуло, как искорка. Она прилегла на землю. Что-то блестит!
Что это такое? думает она.
И хоть страшно, а просунула руку и схватила.