Но прежде мы успеваем заметить, что историей правит случай. Словно великий Романист раздумывал, какой сюжетный ход ему избрать, и в конце концов хватался за что попало.
В каждом сюжете скрывается неисчислимое множество вариантов, и каждая страница, как и всякий день жизни, перекрёсток многих дорог. Куда направиться? Почему отдано предпочтение этому варианту, а не другому? Невозможно отделаться от мысли, что самыми важными поворотами жизни мы обязаны случайности, и не то же ли совершается в истории? Рим (говорит Паскаль) постигла бы иная судьба, будь у царицы Клеопатры нос на полдюйма длиннее. Что мешало военному губернатору Иудеи вздёрнуть на позорный столб уголовного преступника Варавву, а Иисуса помиловать? Последующие века выглядели бы по-иному.
Стрелочник перевёл стрелку, и поезд послушно свернул на другой путь, и вот уже другой пейзаж бежит за окошком, другие станции, другие земли. Тот, кто, подобно историку, смотрит назад, видит много рельсовых путей, все они сходятся к одному единственному пути; но для того, кто смотрит вперёд, веер дорог не сужается, а раздвигается. Лишь одна из многих возможностей будет реализована. Однако и прошлое когда-то было будущим. Всякая история есть всего лишь осуществившийся вариант. Подчас вероятность случиться тому, что не случилось, была ничуть не меньше того, что случилось. Так в старости женщина с сожалением вспоминает о претендентах на её руку, которым она отказала. Вместо этого вышла за какого-то сморчка. Так шахматист раздумывает над проигранной партией, вновь расставляет фигуры и переигрывает игру.
«Жизнь без начала и конца. Нас всех подстерегает случай»
Гигантская тень нависла над русской литературой: тень Льва Толстого. Несчастная уверенность в том, что жизнь нации бесконечно важнее, чем жизнь и участь отдельного человека, настолько велика, что побуждает сочинять народно-исторические эпопеи до сих пор.
Замысел кажется величественным, вдохновляет, окрыляет, а как дошло дело до исполнения Медуза переливалась красками радуги, пока плыла в воде, стоит её выловить комок бесцветной слизи.
Произведение, сказал Беньямин, это посмертная маска замысла. (Das Werk ist die Totenmaske der Konzeption.)
Странно, что никто (по-видимому) не задумался всерьёз, отчего потерпела фиаско эпопея самого знаменитого прозаика наших дней. Замысел был пограндиозней «Войны и мира». Ответ как будто лежит на ладони: идеолог пожрал художника; писателя погребла лавина документального материала; приёмы письма и гротескный слог сделали прозу неудобочитаемой; оставаясь в веригах устарелой поэтики, романист спасовал перед областью действительности, запредельной его жизненному опыту. К этому можно добавить несколько частных неудач и прежде всего неумение создавать женские образы, пробный камень всякого беллетриста. Всё это так. И всё же коренная причина лежит глубже. Фатальной ошибкой была презумпция архаического жанра. Проект всеохватного эпоса, в котором судьба и поступки действующих лиц, будь то царь или крестьянин, купец или революционер, должны выглядеть как отражение истории, был заведомо обречён. Хочешь не хочешь, а роль персонажей становится функциональной. Им незачем оставаться живыми людьми, жить собственной жизнью: они кого-то или что-то «представляют». От этой патриотической или антипатриотической роли злополучной иллюстративности им некуда деться. Многоосная музейная колесница с паровым котлом, неприспособленная для современных дорог и скоростей, ползла еле-еле и, наконец, стала. В который раз пришлось убедиться, что время монструозных эпопей прошло совершенно так же, как «умчался век эпических поэм».
В третьей главе «Улисса» Стивен Дедалус произносит фразу, которую, должно быть, не раз повторял его создатель: «История это кошмар, от которого я пытаюсь очнуться». Говорят, Джойс, узнав о начале Мировой войны, сказал: а как же мой роман?
Снова задаёшь себе вопрос, возможно ли связать то, что никак не связывается, найти волшебное уравнение литературы, соединить два времени, историческое и человеческое. Мы оказались в ситуации тотального отчуждения человека от истории. Никогда прежде зловещие призраки Политики, Нации, Державы, Славного Прошлого и как они там ещё называются не вмешивались так беспардонно в жизнь каждого человека, не норовили сесть с ним за обеденный стол и улечься в его постель. Никогда человеческие ценности не были до такой степени девальвированы, никогда стоимость человеческой жизни не падала так низко. И, может быть, литература единственное, что у нас осталось на обломках веры в исторический разум, литература, которая всё ещё отстаивает суверенность личности, литература, последний бастион человечности. Может быть, поэтому роман и остался в живых.
Итак, я приземлился в CDG. Аббревиатура, означающая: Шарль де Голль. Огромный аэропорт раскинулся на северо-востоке от города. До Монмартра не так уж далеко. Миновали ворота Ла-Шапель, свернули с бульвара маршала Нея к авеню Клиши, подъехали к устью сбегающей вниз узкой мощёной улочки, таксист извлекает багаж из багажника. Пятнадцать шагов вверх по улице Толозе, пешком, чемодан на колёсиках, ноутбук в сумке через плечо.
Просят извинения: только что съехал прежний постоялец, в номере ещё не прибрано. Выйдем на улицу в рассуждении закусить где-нибудь рядом. Весенний день, будничная суета, и чувство внезапного счастья от знакомого запаха дрянной кухни из подвальных окон соседнего дома. Счастья вернуться в Париж.
Евгений Чигрин / Москва /
Поэт, эссеист, автор 6 книг стихотворений. Публиковался во многих литературных журналах, в европейских и российских антологиях. Стихи переведены на европейские и восточные языки. Лауреат премии Центрального федерального округа России в области литературы и искусства» (2012), Международной премии им. Арсения и Андрея Тарковских (2013), Горьковской литературной премии в поэтической номинации (2014), Всероссийской литературной премии им. Павла Бажова (2014), общенациональной премии «Золотой Дельвиг» (2016) и Оренбургской областной премии имени Сергея Аксакова (2017). Является участником многих российских и международных литературных фестивалей. На иностранных языках книги Е. Чигрина выходили в Польше, Украине, Сербии. Живёт в Москве и подмосковном Красногорске.
Привратник солнца
«Вчера я жил и только позже умер»,
Он говорит, терзается во сне.
Ночь в чёрной форме, как бригаденфюрер,
Да в змейках света, да в плохой луне,
Которой он выбалтывает душу,
На полуслове обнимает ад
И падает, как ветвь сирени в лужу,
За всё, в чём был и не был виноват.
Воображает, что могло быть хуже,
Да разве может без неё дурней?
Когда миры, как сутинские туши,
Поджарены на медленном огне
Воображенья, будь оно неладно.
На бок перевернулся и вздохнул.
Зелёную отраву муза жадно
Курила сбоку. Заливал абсурд
Его мозги, и призраки стояли,
Переминаясь на пустых ногах,
Как будто смерть от жизни охраняли,
Передавая по цепочке Страх
Вчера ты спал, и был белее мела:
Размытый кадр, в сиреневом она,
Над нею вилась в нимбе подземелья
Смерть выходного солнечного дня.
Там, где падает снег, паровозы идут по воде
Б. П.
Поезда в Поронайске идут по холодной воде,
Проводник поднимает глаза к синеватой звезде,
Машет ручкой составу зимой, а весною поёт,
На любой остановке написано прописью: «Nord».
Твой двойник до сих пор засыпает в зелёном купе:
Сновиденье цветёт, и архангел сидит на гербе
Незнакомого места и курит чертовский табак,
И мальчишка стоит, точно некий из прошлого знак.
Поронайский состав до Парнаса дотянет навряд:
Отгадать парадиз стало трудно, а выглянуть в ад
Много проще, чем жизнь чешуёй зарифмованной скрыть,
И архангел вверху продолжает в затяжку курить.
Остановка. Вагон проводник открывает. Душа
Вышла в мятом своём и куда-то идёт не спеша
По воде ли, по суше Ты выпустил слово. Ты сам
Что-то плёл о таком полуночникам и поездам.
Смотрит ангел-очкарик-двойник-одиночка на юг,
Нет в печурке огня, тот, что бился, отбился от рук
Паровоз постоит и, заправившись сказкой морской,
Станет слушать опять, как тоскует твой голос живой.
В пятом, шестом ли, десятом, двенадцатом сне
Старый знакомый советовал: не выходи
Ни за стихами, что тупо сгорают в огне,
Ни за огнями из грустных сердец. Погляди,
Как их костёр оплетает, полена в огонь
Серый привратник гадеса бросает смеясь,
А за окном беспризорный ребёнок ладонь
Тянет за чудом, в котором, как в сказке, пропасть
Можно не в шутку, когда он и сам Муми-тролль
Маленький зверь, потерявшийся в трудных местах.
Ветер вдыхает кошмар, выдыхает бемоль,
А на поверку выходит иголкой в мозгах.
Маленький тролль Где-то слышится выстрел: баба́х!
Где твоя мама? И сам я без мамы давно.
Так мы и смотрим в неясных до боли мирах
Белый арт-хаус: в снежинках и мраке кино.
Тут и сказать бы: о чём эта лента, о чём?
Выйти из дома, ребёнка от стужи спасти,
Вымести вьюгу метёлкой, разжиться огнём,
Призраков ночи смахнуть до последней звезды.
Никуда не уйдёт от тебя зима,
Ибо снег не вокруг, а в тебе опять.
Перепутаны сны, в одеяле тьма,
Не Мореной, а кем-то другой кровать
Заколдована так, что кошмар внутри
Муравьём огневым атакует стих.
Эти твари пришли из другой земли.
Побледнел от безумия твой ночник.
Никуда не уйдёт от тебя зима,
Ибо снег не вокруг, а в тебе опять.
Перепутаны сны, в одеяле тьма,
Не Мореной, а кем-то другой кровать
Заколдована так, что кошмар внутри
Муравьём огневым атакует стих.
Эти твари пришли из другой земли.
Побледнел от безумия твой ночник.
Это так или вовсе не так, дружок?
Киноварный термит, а за ним другой
Ну, закрой-ка глаза, ты ещё не плох,
До утра доживается нелегко.
Засыпай. Забывайся. Скрипучий март,
Накрутив циферблат, принесёт хоть что
Хочешь птиц африканских увидеть, брат?
Говорит кто-то белый в твоём пальто.
Настроенье у местного автора заросли мглы,
Он рассеянно смотрит на выходки бабьего лета,
На лице его «пофиг» Заляпаны красным дворы,
К лазуриту небес прилепилась янтарная мета
Вот и бродит один, облака оплетая в стихи,
Постаревшим кустам завещает дары писанины,
Зависая в тени, в депрессняк загружая мозги,
Там открытые файлы: задвиги, нюансы, картины,
И размытые сны, и бессмысленность тайн и забот,
Обернись не узнаешь сестру, превратишься в дракона,
В дауншифтера, что отпускает свой маленький плот,
Забирается в хостел Европы, твердыш экономя.
Тут бы выручил нас старый кольт или, скажем, ружьё,