Жаль, что Ицик знает только идиш, пригорюнился Залман Амстердамский. Он вряд ли сможет договориться со своими французскими родичами.
С идишем, реб Залман, он нигде не пропадет. На идише говорит сам наш Милостивый Господь Бог на небесах, и все народы, если чего им нужно, переводят Его заветы на их язык. Рабби Мейше-Янкл переведет слова Ицика на французский, уверял Залмана Амстердамского рабби Гилель, согревая смешками свою пышную бороду.
Бедный Ицик поблагодарил их за хлопоты, но ехать в Париж наотрез отказался.
Не уговаривайте меня. Я больного отца не брошу. Выдумали на мою голову, будто я чей-то родственник, и носитесь с этой своей выдумкой.
Залман Амстердамский не обиделся, спокойно и доступно объяснил Ицику, что без выдумки еврей и не еврей вовсе. Евреи и самого Бога придумали, да не покарает Он меня за такое кощунство, подытожил аптекарь.
Несмотря на возражения Ицика, его благодетели каждую пятницу, отдуваясь в предбаннике от пара и дневных забот, продолжали рядить, как получить ответ на вопрос: общие ли корни у Бедного Ротшильда с заграничными заправилами?
Кажется, мне в голову пришла хорошая мысль, сказал накрытый белой простыней и смахивающий на ночное привидение Залман Амстердамский.
Реб Залман, уж раз вам в голову пришла хорошая мысль, то грешно ее так долго держать взаперти Ведь и мысли гибнут от отсутствия воздуха.
Никуда Ицику не надо отправляться, голосом картежника, которому подвалил козырь, возвестил Залман Амстердамский. Мы отправим в Париж письмо.
Письмо? В Париж?
Сядем и напишем черным по белому. Только не вашему другу Мейше-Янклу, а самому барону Ротшильду. Так, мол, и так. Живет вместе со смертельно больным отцом в таком-то и таком-то местечке в Литве замечательный парень банщик. Впрочем, про то, что он банщик, писать не будем Зачем им знать, чем он занимается? Главное, что он тоже Ротшильд.
Никуда Ицику не надо отправляться, голосом картежника, которому подвалил козырь, возвестил Залман Амстердамский. Мы отправим в Париж письмо.
Письмо? В Париж?
Сядем и напишем черным по белому. Только не вашему другу Мейше-Янклу, а самому барону Ротшильду. Так, мол, и так. Живет вместе со смертельно больным отцом в таком-то и таком-то местечке в Литве замечательный парень банщик. Впрочем, про то, что он банщик, писать не будем Зачем им знать, чем он занимается? Главное, что он тоже Ротшильд.
Письмо? В Париж? рабби Гилель разгреб руками роскошную бороду, пытаясь легким прикосновением к ее белым струнам побороть свое искреннее недоумение.
В Париж, в Париж. И без обиняков спросим у барона, нет ли у высокочтимого семейства Ротшильдов каких-нибудь родственников в далекой Литве
Письмо написать можно, сказал рабби Гилель. Но как оно туда дойдет, если мы не знаем, где эти Ротшильды живут на какой улице, в каком доме?..
Не беспокойтесь. Дойдет. Это наш почтальон не знает, где находится в местечке Цветочный переулок, а тамошние письмоносцы знают все назубок. Останови любого прохожего, спроси, где живет барон Ротшильд, и он тебе тут же ответит, успокоил рабби Гилеля Залман Амстердамский.
А дождемся ли ответа? Нам же с вами не семнадцать лет
Будем ждать. Ведь Мессию, рабби, ждут даже мертвые.
Может, рабби Гилель и Залман Амстердамский в самом деле сели бы где-нибудь в затишке и написали на гербовой бумаге письмо в Париж, но смерть Авигдора, отца Бедного Ротшильда, свела на нет их благие намерения.
В местечке не нашлось ни одного способного передвигаться еврея, который не пришел бы попрощаться со старым банщиком и проводить его в последний путь. Когда его, легкого, почти невесомого, накрытого белой впрок купленной простыней вынесли на нетесаных досках из хаты, рабби Гилель заплакал, и слезы, крупные, спелые слезы оросили его густую бороду.
Не плачьте, рабби, сказал Бедный Ротшильд. Отец мечтал о смерти.
Что ты говоришь, что ты говоришь залопотал тот. Кто же, Ицик, мечтает о смерти?
Тот, кому надоело жить. Бедный Ротшильд замолчал, стал кусать губы и, сглотнув саднящую, стеснявшую дыхание горечь, выдавил: Тот, кто наверняка знает, что это единственная мечта, которая обязательно сбудется. И неважно когда.
На кладбище терпко пахло похоронной хвоей. Над застывшими надгробными плитами роем летали бесшабашные, одуревшие от июньского солнца шмели, и их непрерывное жужжание примешивалось к поминальной молитве, которую, заикаясь от сострадания, нараспев читал рабби Гилель.
Аминь! после каждого посмертного благословения повторяли завсегдатаи бани.
Внизу, под косогором, по-крестьянски степенно текла река-кормилица, из которой Авигдор сорок с лишним лет черпал воду, и ее тихое прощальное плескание сливалось с шорохом глины, осыпавшейся в отверстую яму. С мохнатой сосны на свежий холмик смотрела остроглазая ворона, давно привыкшая к молитвам и слезам. Залман Амстердамский замахнулся на нее своей тростью с костяным набалдашником, но ворона на ветке только недовольно каркнула и впилась в аптекаря таинственным, не предвещавшим ничего хорошего взглядом.
Лето и впрямь ничего хорошего не предвещало. В Литве обосновалась чужая армия, части которой расположились в уютных перелесках и рощах вокруг местечка. Касса на железнодорожной станции стала продавать билеты только на местные поезда в Каунас или Шяуляй, а почта перестала отсылать письма в Париж и Лондон, корреспонденцию принимала лишь в Ригу и Минск, в Ленинград и Москву. Президент Литвы, у которого знатный гость барон Ротшильд якобы собирался купить местечко со всеми живущими в нем евреями, решил, видно, не дожидаться выгодного предложения банкира и, бросив свои владения, бежал заграницу.
Богомольцев в синагоге заметно убавилось, а в аптеку зачастили жены русских командиров, покупавшие у впавшего в черную меланхолию Залмана Амстердамского не только порошки и таблетки, но и духи и мази, шампунь и краску для волос. Уныние своим клеймом пометило и лицо непреклонного рабби Гилеля, который все чаще поглаживал свою бороду, будто в ее гуще таились ответы на все мучительные вопросы.
По пятницам рабби Гилель и Залман Амстердамский по-прежнему приходили попариться в баню, но, убедившись в полной тщете своих усилий, больше не донимали Бедного Ротшильда разговорами о родстве с неизвестными ему богачами, которые при желании могут осчастливить любого еврея. Озабоченные собственным будущим, они в предбаннике о чем-то все время шушукались, вздыхали и, так и не выпарив из души тревогу, молча уходили домой.
Перемены, наступившие с приходом в Литву Красной армии, не задели только Ицика. Он по-прежнему спускался с коромыслом по воду к реке, колол дрова, вязал веники, топил по пятницам баню и больше не морочил себе голову родством с заграничными богатеями. Как туман, рассеялись и его сны о банях, выложенных мрамором и отапливаемых не дровами, а электричеством, о королевских рукопожатиях
Сейчас о богатых родственниках лучше не говорить, как бы оправдываясь за свою бездеятельность, сказал рабби Гилель, когда на тридцатый день после смерти отца Бедного Ротшильда встретился с Ициком па кладбище. Русские не любят богатых, а Ротшильды ну те, которые обитают в Париже и Лондоне, не любят русских, ибо русские забирают у богачей все нажитое ими богатство. Поэтому, Ицик, пока постарайся забыть их имена и звания и ни в коем случае не болтай при посторонних о своем родстве с ними. Ты меня понял?
А чего тут не понять, ответил Ицик. И так все ясно. Я никогда не болтаю лишнего. А что до родственников, то вы, рабби, только надо мной не смейтесь, я вдруг подумал, что и без всех этих парижских или лондонских Ротшильдов у меня и так родственников полно.
Рабби Гилель не любил, когда с ним шутили на кладбище, и потому на шутку Ицика не обратил никакого внимания. Парень спорол глупость. С кем не бывает. Ведь всему местечку известно, что Ицик может похвастаться только одной родственницей бедной и скаредной теткой Фейгой.
Деревья и птицы в небе мои родственники, река родственница, даже кошка Хая моя родственница, промолвил Ицик. Их у меня никто не отнимет. Никто. Правда? Ни русские, ни литовцы, ни французы Это родство дано мне самим Господом Богом до моего смертного часа.
Да ты, Ицик, не так прост, как с первого взгляда кажешься, восхитился рабби Гилель, глаза у него засверкали, ноздри раздулись, и рука нырнула в дебри бороды за уловом какой-нибудь похвалы для банщика. Тебе не дрова колоть, а из Торы мыслью искры высекать.
Спасибо, рабби. Вы всегда были добры ко мне.
Кто же благодарит не за суп с мясом, а за пустую миску? Мы для тебя ничего ровным счетом не сделали. Только раздразнили тебя. Рабби Гилель нагнулся, поднял с земли сиротливый камешек и положил на могилу старого Авигдора. Это плохо, что новые власти отменили маршрут Каунас Париж, а вместе с ним и нашу надежду. Но ты не расстраивайся: надежды долговечней любой власти.
У Бедного Ротшильда не было повода для расстройства он и раньше ни на что не рассчитывал, хотя и не осуждал рабби Гилеля и Залмана Амстердамского за то, что они поверили в чудо, которому не суждено было свершиться. Ицик жил без родственников, проживет, если Бог будет милостив, и остальной, отмеренный ему небесами остаток лет.
Смена власти его мало интересовала. При любой власти люди ходят в баню, значит, без куска хлеба он не останется. Рабби Гилелю не придется у входа в синагогу просить за него милостыню. Слава богу, Ицик неплохо зарабатывает на хлеб хватает. При Советах любителей горячего пара даже прибавилось каждый вторник русские командиры приводили мыться своих солдат. Предбаннник был завален гимнастерками и уставлен кирзовыми сапогами. От портянок и сапог, составленных в ряд по ранжиру, шел острый запах победы, которая больше походила на воскресную прогулку. Залман Амстердамский клялся, что русские заняли всю Литву за одну ночь без единого выстрела.
Был среди победителей и офицер-еврей из Белоруссии Бедный Ротшильд его, голого, сразу и вычислил. Молодой курносый боровичок с иссиня-черными глазами и такими же черными кудрявыми волосами.
Как тебя зовут? спросил он у банщика на покалеченном, но вполне терпимом идише.
Ицик.
Стало быть, по-нашему, по-советски, Игорь. А фамилия?
Ротшильд.
А я Аркадий Шульман, то есть Школьников Он зачесал свои мокрые кудри и, по-родственному улыбаясь, спросил: А банк твой, Игорь Ротшильд, где? В Лондоне или в Париже? Где ты стрижешь купоны? И снова улыбнулся, оскалив белые, как рафинад, зубы. Тебе сколько?
Чего? уставился на него Бедный Ротшильд.
Сколько, спрашиваю, лет тебе?
Двадцать.
Скоро солдатом станешь. В твоем возрасте я уже был на втором курсе пехотного училища в Рязани.
А мне не нравится быть солдатом, неожиданно промолвил Ицик.
Нравится, не нравится все равно призовут. В Союзе от воинской службы уклоняться нельзя. Это священная обязанность каждого гражданина. Может, ты будешь служить Родине поблизости от дома где-нибудь в моей Белоруссии, но могут послать и на Дальний Восток, на китайскую границу. В любом случае, я в этом не сомневаюсь, о тебе напишут во всех советских газетах, тебя обязательно покажут всем в кинохронике. Шутка ли первый Ротшильд в Красной армии!