Баба Паша замерла и ожидала. Новая пара каждый день приходила в дом и проводила с ребятами время до отбоя, никого не выделяя, а когда оказалось правда, что это за Митенькой, и он в субботу не уйдёт ночевать, а останется с новыми родителями в доме, в специальной комнате, словно какая-то жила лопнула в ней, и кровь так ударила в голову, что пришлось поскорее выскочить на крыльцо и глотнуть прохладного воздуха.
Происходящее Митенька переживал гордо и с недетским достоинством: не вешался на новых родителей, не выпрашивал подарки и не капризничал Он был очарован отцом его ростом, сильными руками, непонятно чем близкой ему улыбкой и единственным произносимым по-русски, с большими усилиями и акцентом, словом «ка-ра-шо». Он и матери своей уже прощал её непомерный живот, некрасивые брюки и космы, свисавшие по сторонам лица: ему больше нравились гладко натянутые волосы и пучок, как у бабы Паши, и платье с тонким ремешком, как у Ольги Фёдоровны, но ведь это мама Он изо всех сил хотел полюбить её И эти два замечательных слова теперь касались именно его «папа» и «мама»
Он замирал и улетал куда-то в неведомую даль ошеломляющей фантазии и света, глаза останавливались, таращились и даже не моргали, а губы тихонько шевелились Он не слышал, как шепталась пара, кивая на него, как щёлкал пальцами отец, пытаясь привлечь его внимание, как легонько до рукава дотрагивалась мать и испуганно качала головой
«Родители» непривычно долго пробыли в их городе. Они опять ходили и присматривались, потом опять остались ночевать в доме с другим мальчиком и Митенька понял, что его не выбрали
Когда они не появились утром в привычное время догадался, что уехали И Кости не было на обычном месте за столом
Митенька не заплакал, и лицо его не исказила никакая гримаса, только, если присмотреться, было видно, как мелко дрожал в его руках подаренный «родителями» зверь непонятной породы, которого он держал перед собой
Баба Паша сквозь обиженную радость почувствовала страшную гнетущую тоску и нарочно задержалась, чтобы пройти после отбоя по палатам и удостовериться, что Митенька спит
«Ты что задержалась? удивилась её товарка Клава. Ступай. Отдыхай сами управимся» и понимающе вздохнула. Баба Паша незаметно перекрестила Митеньку и тоже вздохнула до субботы было ещё два дня
Ночью ему приснилось, что он сидит посреди реки, на большом крутолобом ноздреватом валуне и старается удержаться изо всех сил, потому что сидеть неудобно твёрдо, и то одна нога, то другая начинают сползать, и тянет его вниз, к гладкому полупрозрачному зеркалу. Он клонится в одну сторону и тогда протягивает руку в другую, чтобы подтянуться, но не за что зацепиться, и гладь воды качается и ослепляет, так что невозможно поймать равновесие, но он изо всех сил напрягается и рывком успевает качнуться, чтобы не сползти и не упасть в глубину, тогда деревья, отражённые с противоположного берега, кивают все сразу и тянут к нему снизу свои лапы: иди, иди, иди к нам, иди
Он открыл глаза, плохо понимая, что делает, сполз с кровати, босиком неслышно выплыл из комнаты, поднялся по лестнице на третий этаж, в туалет, распахнул приоткрытое окно, втянул сочный ночной воздух, вскарабкался на подоконник, ударив коленку о ребро холодной батареи, разглядел чёрный гребешок далёкого леса, куда уплывали облака и садилось солнце, оттолкнулся и полетел по-ангельски туда, за ними, в недосягаемую даль и навсегда.
Третья попытка
Чего бы, казалось, проще: ни вернуть, ни оспорить, ни поправить что было.
Когда ветер дует с залива, нагоняет волну, запирает воду в реке, она поднимается, сжимает пространство между землёй и небом и наполняет город тревогой, тоской и смертью
Когда город полон смертью и окольцован врагами, ждут ветра с Ладоги. Он взломает лёд, дохнёт холодом и надеждой На воде не остаётся следов, и льдины унесёт вместе с врезанными в них колеями дороги, воронками от бомб и снарядов, вмёрзшими железяками и кузовами, лафетами и колёсами, оставшимися от разбитых машин и пушек, вместе с останками, недоклёванными воронами, вместе с надеждами и слезами, которые нигде не оставили следа и больше ничего не значат и не стоят
Теперь вспоминать не трудно Не то чтобы время лечит, оно не лечит: наслаивает, наслаивает, и сквозь толщу всё труднее пробиваться старой боли новой хватает, а слои всё ложатся и ложатся От этого сгибается спина, и тяжело ногам, и голова клонится книзу, вроде силится человек разглядеть получше, что было, и порой снова удивиться
Детей стали вывозить из города вместе со стариками сразу. Ещё и не было этого слова «блокада», да и не думал никто, что далеко уже на юго-востоке от города с завыванием на резком снижении из-за облаков вынырнут самолёты с крестами, первыми же бомбами раскурочат путь впереди паровоза, а потом звеньями методично и с насмешкой, покачивая крыльями, потянутся вдоль состава, затарахтят пулемётами Кто помоложе и поудачливее, соскочит на откосы и бросится со всех ног до ближних кустов и ёлочек, высаженных вдоль полотна для его защиты от снега в метели и бураны, а остальным вечная память, и упокой их души Бог, проглядевший, знать, как хляби небесные прорвало свинцовым градом
Ты думаешь, им сверху было видно, в кого попали? интересуется она, замедленно произнося слова. Ты ж летал тоже! Видно?
Я же не тогда летал, позже, и не на таких машинах, ещё пострашнее Да зачем тебе знать это? Зачем? Ты молись, что жива осталась!
Осталась? удивляется она. Всех же убить не могут?
Могут. Могут. Послушай, зачем вспоминать это?
А само вспоминается. Понимаешь, раньше впечатлений в жизни больше было, а теперь один ящик поёт, другой показывает да это ж всё чужое, а своих впечатлений мало, и старое снова наверх поднимается Ты видел, как белка в колесе бегает? И я теперь в колесе своего прожитого. И сил бежать нету, и остановиться не могу, а даже наоборот: чем старше, тем колесо всё скорее крутится. Видишь, я за ним не поспеваю: медленнее говорю, а бегу всё быстрее, быстрее Чего достичь хочу?
С первого раза, как нас вывозили, в бомбёжке бабушку с дедушкой навсегда потеряла. Потом отец со станками уехал в Сибирь ни адреса, ни треугольничка. В тайге на снег станки поставили, высоковольтка рядом подключили, и пошла работа. Те же дети работали, других никого не было. А потом вокруг цех строили, ну это ты всё читал, знаешь
Вторым эшелоном отправили Там уж одни дети: дома детские, сады, даже ясли, на авось: а вдруг прорвутся, в городе всё равно конец Я уже большая была, помогала. Мне тринадцать было Сначала помогала в вагон сажать, потом, когда сожгли наш поезд, по кустам искать, по лесочкам собирать кого хоронить, кого хоть укрыть. Уже осень настала. Как обратно тащиться?.. И всё: кольцо и зима, блокада Ну, ты же читал про это А потом уже ходили по городу, всех детей опять собирали, кто дышал ещё это уже когда вода высокая стала, полая пошла, чтобы их вывезти
Вторым эшелоном отправили Там уж одни дети: дома детские, сады, даже ясли, на авось: а вдруг прорвутся, в городе всё равно конец Я уже большая была, помогала. Мне тринадцать было Сначала помогала в вагон сажать, потом, когда сожгли наш поезд, по кустам искать, по лесочкам собирать кого хоронить, кого хоть укрыть. Уже осень настала. Как обратно тащиться?.. И всё: кольцо и зима, блокада Ну, ты же читал про это А потом уже ходили по городу, всех детей опять собирали, кто дышал ещё это уже когда вода высокая стала, полая пошла, чтобы их вывезти
Гиблый город, вставил он в паузу. Утопленник просто, в болото его император бросил, недомыслив. Не зря ж никто не жил там прежде И никогда уж теперь этот город из болота не выберется. Судьба
Конечно, судьба А мы, знаешь, тоже через болото какое-то шли. Это я помню, когда нас потом на катер грузили. Я ещё шла сама, а многих несли. Всех в трюм спустили: оттуда уж бежать некуда было, если что. И душно, но никто не плакал, даже маленькие совсем. Знаешь почему? Все слушали. Мотор у катера гудит ровно, а когда вдруг над ним ещё гул, мы знали, что это самолёты, только не видно же, какие, а по звуку угадать не умели. Там одни дети были, взрослых никого: места экономили. И когда вдруг стало трясти и кидать, поняли: опять бомбят Один раз сильно очень подкинуло. Я головой об пол ударилась. Больше ничего не помню
Ты подожди, не пропускай Ты медленно говори, но и медленно рассказывай не пропускай Всё из маленьких клеточек в мире сделано, ты не теряй их.
Я не пропускаю. Темно стало. И ничего не помню Когда очнулась, было тихо и очень жарко. Это я потом поняла, что от пожара: там, наверху, горело, весь катер, а меня в угол забило. Темно совершенно, и крикнуть не могу, и подняться, даже голову повернуть. Только когда глаза привыкли, далеко-далеко пробился свет рыжий, и кричит кто-то сверху: «Есть там кто? Отзовись!». Я поняла, что это ко мне, а ответить не могу. И дым вниз пополз, совсем душно стало. Последнее слышу наверху орёт голос: «Ты понял, что я их по счёту сдать должен!», и сильно выругался, чего я тебе повторить не могу. И всё, внутри жарко стало. Я на самом деле ничего не помню, только тот, которого ругали, полез вниз и ещё троих нас нашёл и вынес. Если б я одна осталась, может, и не полез бы. Они пересчитали троих нет! Это уже он мне потом рассказал, и теперь мне кажется: я вроде сама всё видела. Так он рассказал, что это в меня перенеслось, и я уверена теперь, что сама видела, а на самом деле нет Но я не вру. Я ж первый раз в жизни рассказываю, тебе. А зачем тебе?
Сказать правду? Не знаю, только мне кажется, раз это было я должен знать. А то прожить и не знать такого Я уже не молоденький тоже, умереть и не знать такого
А ты знаешь, что я сама запомнила точно: там пол железный был! Гладкий-гладкий, и плоский, и очень холодный Он, по-моему, прямо в воде был дно этого катера Может такое быть?
Отчего не может? Всё может
И я его руками трогала, ладошками. На спине лежала и с двух сторон ладошками гладила, нежно-нежно
И говорила что-нибудь? Молилась?..
Не помню. А вот что гладила, помню. Нежно-нежно
Если надолго замолчать, может, и не будет дальше ни слова Память странная штука у неё ни законов, ни правил, ни приличий: вдруг подкинет что-нибудь некстати и затопит, замучает, заморочит, а если замкнёт её ничем не отворишь Но одиночество сильнее памяти