Городские кварталы остались позади. Дорога пошла вдоль морского берега, через лес. Кузов провонял рыбой и чем-то сладким, надсадный рёв двигателя пробирал до животиков, меня подташнивало, но всё это мелочи. Спасся. Я с нежностью глянул сквозь заляпанное грязью заднее стекло кабины на лохматые затылки спасителей. Киноды, конечно, не люди, но всё-таки Я стал готовить благодарственную речь. Не пригодилась.
Грузовик сигналил, не сбавляя скорости; я глянул вперёд, увидел высоченную стену и распахнутые ворота. Потом машину занесло, она затормозила так резко, что меня швырнуло на пол.
Я поднялся, цепляясь за борт, услышал глухое ворчание, затем лай.
Смотри-ка, Шпицко, что за дрянь у нас в кузове, перевёл толмач. Эй, ты! Сидеть!
Стреляй, буркнул Шпицко. Чего с макакой разговаривать? Стреляй, пока не бросилась.
Они стояли на подножках грузовика, нацелив на меня древние ружья.
Не стреляйте, попросил я, поднимая руки.
Глава третья
Хорошие они были ребята, эти наркоторговцы. Весёлые, предприимчивые. Меня не обижали, а после беседы со старшим Мастини перестали обзывать макакой. К персоне, с которой босс заключил личное соглашение, нужно относиться почтительно, кем бы персона ни оказалась. Личная макака босса это фигура. Шут при короле.
Старший Мастини был королём, любой обитатель Мастини-лога, несогласный с таким положением дел, знакомился со сворой младших Мастини, и те в мгновение ока убеждали глупца в законности королевской власти. Владения Мастини обширными не были, территориальных претензий к соседям король не имел, с властями Тайган-лога и администрацией национального парка жил в мире и согласии, ссорился только в том случае, если сотрудничество переставало быть взаимовыгодным. Выгода единственное, что интересовало старшего Мастини по-настоящему. Я понял это при первом знакомстве, и тут же слабостью короля воспользовался.
Мы встретились в салуне госпожи Муди, почтенной суки, державшей это заведение пятый сезон кряду. Поговаривают, раньше Муди называли иначе и почтения не выказывали, но, верно, брешут из зависти. Мелкие салунные сучки такие злые. Я признаю факты, одни только голые факты. Вот они: салун, носивший в прежние времена звонкое имя «Случка» (или «Течка», уже не помню) она переименовали в «Борзую масть» и на такую лапу поставила дело, что сам державный Мастини стал к ней заглядывать при закатных тенях. Оставался иногда до теней рассветных. В ходе очередного его визита мы и познакомились.
Меня притащили в салун для смеху. Шнауц, допрашивая «макаку» после поимки в кузове грузовика, до щенячьего визга дохохотался, по его собственному выражению. Даже Шпицко злобный и мрачный тип, и тот охрип, вылаивая:
А-а! До до О-о, я не могу!.. Договор лизинга! И язык вывалил! Хорт! Его борзейшество траппер, поставщик говорящих макак!
Сроду ничего смешнее не слышал, пыхтел, тряся бородой, Шнауц. двадцать против одного, если обезьянку эту выпустить на эстраду мамаши Муди, взвоют все.
Кроме самой Муди, буркнул Шпицко, мрачнея. Эта навсегда отвылась.
Да ладно тебе, я сам видел, как она подвывала Мастини.
Держи язык на сворке, огрызнулся Шпицко. Сравнил Мастини с какой-то макакой. Говорю тебе, не будет Муди смеяться.
Они едва не погрызлись. Мне наскучило слушать это: «Будет не будет», и я вмешался. Сказал:
Лаетесь как щенки. Я слышал, кто-то тут ставил двадцать реалов против одного?
А он дело говорит, оживился Шпицко. Тебя, Шнауц, никто за язык не тянул. Вот мой реал, ставь двадцатку.
Он шлёпнул об стол лапой, а когда убрал на столе осталась монета.
Шнауц с полминуты разглядывал меня (в ошейнике на цепи), Шпицко (мрачного, настроенного серьёзно), реал (серебристый, блестящий), затем вышел.
Болван, едва слышно привизгнул Шпицко.
Шнауц вернулся, и стал выкладывать на стол серебристые кругляшки. Ворчал в бороду, считал: «Пятнадцать, шестнадцать» Досчитав, сунул остаток в карман, сгрёб реалы на столе в кучу и сказал:
Схвачено. Кто держит банк?
Они ели друг друга глазами, обо мне забыли.
Я поднялся, звякая цепью коротковата! дотянулся до кучки реалов, смёл их в ладонь и проговорил деловым тоном.
Банк держу я. Условия пари: Шнауц против Шпицко, двадцать реалов против одного, что Муди будет смеяться.
Взвоет, поправил Шпицко.
Ты говорил: «Не будет смеяться». Виляешь?
И тут до них дошло.
Ты что делаешь, макак бесхвостый! возмутился Шнауц, увидев, как я распихиваю по карманам двадцать один реал.
Деньги на стол! взрычал Шпицко, хватаясь за ружьё.
У меня не пропадут.
И то верно, Шпицко осклабился, ружьё закинул за спину.
Не понял, вид у Шнауца был такой, словно забыл, где зарыл кость.
Деньги не пропадут, никуда эта макака с цепи не денется, бросил Шпицко через плечо. Затем он со словами: «Жрать ему принесу», вышел из комнаты.
Ну да, бурчал Шнауц. Не денутся. Твоих там один реал, а моих
Он глянул на меня исподлобья, хотел что-то сказать, передумал. Видно было переживает. Пожалел я его.
Не волнуйся так, говорю. Всё будет в ажуре.
Волноваться надо не мне, а тебе, сказал вдруг Шнауц.
Приблизившись, подцепил когтем ошейник, подтащил к себе так, чтобы ухо моё оказалось рядом с его пастью, и негромко добавил:
Сделаешь так, чтоб Муди взвыла. Ты понял? Иначе
Он был прав, жалеть мне нужно было себя самого.
С тебя десять реалов, если взвоет, сказал я.
Шнауц шумно дышал мне в ухо. «Без грубостей, щенок, думал я иначе накроются твои денежки». Надо полагать, Шнауц это понял тоже. Пари есть пари.
Ладно, обезьянка, проговорил он, выпуская ошейник. Договорились. Но если Муди не взвоет, продам тебя к ней в салун за двадцать монет. Когда придёт время фелид, кое-кто с тоски обязательно захочет поразвлечься с макакой. Так я и скажу Муди, а она сука дошлая.
Вернулся Шпицко, поставил на стол передо мною мятую стальную миску. Опять рыба! Мерзость. Хотя
Ему ни слова, попросил Шнауц, дождавшись, пока приятель выйдет.
Я не ответил. Принюхивался, глотая слюну. Есть хотелось ужасно. Селёдка? Ну, это ведь совсем другое дело!..
Ты что, оглох? вызверился Шнауц. Э! Макак! Ну, ты здоров жрать. Обезьянчик! Ты слышишь или нет? Ничего ему не говори про десять реалов. Эй, ты! Сейчас заберу.
Ему ни слова, попросил Шнауц, дождавшись, пока приятель выйдет.
Я не ответил. Принюхивался, глотая слюну. Есть хотелось ужасно. Селёдка? Ну, это ведь совсем другое дело!..
Ты что, оглох? вызверился Шнауц. Э! Макак! Ну, ты здоров жрать. Обезьянчик! Ты слышишь или нет? Ничего ему не говори про десять реалов. Эй, ты! Сейчас заберу.
Я вцепился в миску и зарычал:
Убери лапы, животное! Ничего никому не скажу. Лапы убери, укушу!
Шнауц беззлобно фыркнул и оставил меня наедине с селёдкой.
«Двадцать один реал есть, думал я, насыщаясь. А должен я по договору четыре тысячи пятьсот с чем-то, если только не набежит ещё, пока я тут буду смешить сук. Негусто, но хоть что-то для начала. Ничего, я научу паршивых щенков бизнесу».
Утолив голод и жажду, я заснул в углу на циновке. В час закатных теней Шпицко разбудил меня пинком. Они со Шнауцем принарядились, и мы втроём отправились в салун госпожи Муди. Поводок был в лапе у Шнауца, Шпицко тыкал меня в спину ружьём, чтоб «не надумал сбежать с деньгами». Хорошие они ребята, наивные как дети.
В салуне госпожи Муди дым стоял коромыслом. Меня живо пихнули в тёмный угол, чтоб не попадался на глаза раньше времени, и задвинули столом. Побег не входил в мои планы, бегать бестолковое занятие, особенно когда не знаешь, куда и зачем бежишь. Надежды найти в собачьей кутерьме Глеба испарились, без денег путь к возвращению в человеческое общество был закрыт. «Что ж, посмотрим, на чём тут можно подзаработать», решил я.
Когда-то салун был рестораном. Играл на эстраде оркестрик, кто-то пел блюз; за стойкой суетился бармен, сновали между столиками похожие на императорских пингвинов официанты, томные дивы, высунувшись из коктейльных платьев по самые
Я помотал головой. Ничего этого больше не было.
Бренчал возле эстрады музыкальный автомат, похожий на кибера в индейской боевой раскраске; крепкая рыжеватая сука, затянутая в ртутный комбинезон, вертя задом, рычала и выла в микрофон; за стойкою, свесив щёки, дремал распорядитель. «Морда бульдожья», отметил я и стал рассматривать посетителей. Общество собралось пёстрое, шумное, без претензий. Кто-то шлёпал по столу картами, кто-то разглядывал манерно рассевшихся на табуретах мелких сучек, кто-то подвывал той рыжей «Акито-Ино», сообщил Шпицко. Я заметил он судорожно зевал и постукивал когтями по столу, хотел бы подвыть, но держал себя в рамках. Я думал, мы закажем какую-нибудь еду, но, приглядевшись, заметил никто не ест, все курят. Вскоре у столика возник тощий щенок в белой хламиде и стал с поклонами раздавать трубки. Я хотел отказаться, но Шнауц прогудел: «Бери, дурак, иначе выставят в шею». Курить я не стал, и без меня дым лежал слоями. Потянул носом: знакомый запах Эрд курил то же самое зелье.
После пары затяжек Шнауц поменял позу высунул в проход задние лапы, а Шпицко раскрыл пасть, но не подвывать стал, а подскуливать, изредка пихая меня в плечо и тявкая: «А, с-сука!.. А!.. Давай!.. На четыре!..»
Акито-Ино, словно услышав, повернулась спиной к залу, и, опустив передние лапы на пол, изящно отклячила зад.
Я глянул на Шпицко. Пасть раззявлена, дым оттуда облаком, глаза два шарика для пинг-понга. Миг и в зале задребезжали стёкла от воя и топота. Сумасшедший дом. Я поморщился, глядя на взбесившихся псов. Казалось, сейчас всей сворой на сцену кинутся разорвут в клочки. Но рвать было некого свет прожекторов погас, рыжая сука исчезла с эстрады. Так и надо с кобелями, растравить, а потом пусть курят. «А! Вот в чём дело», сообразил я, заметив, как зрелище подействовало на Шпицко. До того вполпыха покуривал, но, увидев сучий зад, чадить стал, как доисторический паровой локомотив. Рычал: «Муди, морда твоя обезьянья! Му-ди! Блесни задницей! Му! Ди!»
Да вот она, расслабленно пробормотал Шнауц, обращаясь почему-то ко мне.
Я проследил, куда указывает его вытянутый коготь, и узрел Нет, с собачьей точки зрения хозяйка салуна, должно быть, выглядела на все сто. Я не о возрасте, с этим не ко мне, так и не научился отличать юных сук от молодящихся. Одета она была шикарно, а как пострижена и причёсана! Борзократично, с некоторым вызовом. Для кинодского кобеля в самый раз, но я-то ведь не кинод. Ничего не могу поделать, мне она показалась чучело чучелом. Нет ничего уродливее голокожей пудреной собаки с завитой шерстью между ушами. Если на такую натянуть короткое платье со шлейфом и сунуть в переднюю лапу сигарету в длиннейшем мундштуке, получится чучело.