Спасибо.
Ну, вот и заговорил. Ты погоди, касатик, еще денек-другой и совсем забалякаешь.
Женщина говорила что-то еще, но он ее почти не слышал, потому что постепенно стал тонуть в парном тумане, точно таком же, какой разливался над речкой по жарким утрам в его родном ауле
3
Проснулся он при ярком свете солнечного дня. Он так ослепил его, что еще несколько минут в глазах было темно. Когда Хункарпаша привык к свету, он увидел незнакомую молодую женщину, которая стояла, прислонясь спиной к печке и заведя руки за спину. Она была в вязаной серой кофточке, в юбке защитного цвета. Короткие и темные вьющиеся волосы обрамляли круглое бледное лицо с маленьким приподнятым носиком и полноватыми губами. Но больше всего его поразили глаза цвета спелой вишни, слегка раскосые и широкие. Она смотрела на него, не моргая, с едва заметной улыбкой на лице и молчала.
Вы кто? спросил он.
Я Надя, ответила она.
И ему показалось, что это говорит не человек, а заливается колокольчиком небольшой горный ручеек до того чистым и звонким был ее голос.
Надия, повторил он невольно с акцентом, и снова услышал ее колокольчиковый смех. При этом глаза ее засияли еще ярче, словно на них упал солнечный лучик. Она смеялась так открыто и заразительно, что он не успел обидеться на нее, потому что в первые мгновения даже не понимал, почему она смеется, и засмеялся сам хрипло и редко, словно выхаркивал из себя этот смех. Услышав его, она сразу посерьезнела и сказала с виноватой полуулыбкой:
Вы извините меня. Я не удержалась. Вы так ласково и непривычно назвали меня Надия. Мне очень нравится. Вам тяжело говорить?
Бывало и больнее. А вы кто здесь хозяйка?
Нет, я живу у своей родственницы. Зовут ее тетя Поля.
А как я попал к вам, Надия? Я ничего не помню.
В таком состоянии, в каком вы находились, человек не способен что-то помнить, ответила просто девушка. Я работаю кассиром на вокзале. Демобилизовалась в июле, кое-как устроилась на работу, тетя помогла.
Так вы тоже на фронте были?
Да.
На каком?
Первый украинский. А вы?
На Западном. А жалко, что мы вместе не воевали.
Почему?
Мы могли бы там встретиться.
Надя поджала губы и сразу стала серьезной, отчего ее густые брови опустились на глаза. Она ответила:
Надя поджала губы и сразу стала серьезной, отчего ее густые брови опустились на глаза. Она ответила:
Нет, уж лучше здесь.
Почему?
Потому что я была медсестрой при полевом госпитале. А в нем больше умирали, чем выживали.
Хункарпаша воздел глаза.
Я бы поклонился вам, сестра, но не могу этого сделать, и благодарю Бога, что он оставил вас жить. Такая же девчонка, как вы, вытащила меня из когтей смерти. Я бы всем медсестрам поставил огромный памятник, высотой с Казбек, чтобы все видели, кто спас половину солдат на войне.
Сейчас не до этого, людям есть нечего. Может быть, когда-нибудь. Да и зачем нам памятник, самое главное, что мы живые. Жить надо. А вам поправляться надо, уже веселее добавила она. Есть хотите? Ой, что я спрашиваю! Сейчас мы сготовим вам суп из бараньих костей.
У самой двери ее догнал вопрос:
А почему вы не спрашиваете, как зовут меня?
А я знаю, я документы ваши посмотрела. Только имя у вас очень сложное, я никак не могу его запомнить.
Тогда зовите просто Паша. Меня на фронте все так звали.
Хорошо, Паша.
Хункарпаша одолел всего с десяток ложек горячего супа с домашней лапшой и почувствовал, как его снова повело. Но скоро головокружение прошло, он отер полотенцем мокрое лицо и виновато сказал:
Никогда не думал, что буду как новорожденный ягненок: сил нет встать, даже есть тяжело.
Надя снова засмеялась:
На новорожденного ягненка вы совсем не похожи, скорее, на породистого бычка. Через денек другой на ноги встанете, тогда вас уж ничем не удержишь. После паузы почему-то осторожно спросила: Дома ждут?
Да, очень ждут. Они даже не знают, где я сейчас нахожусь. Так обидно. Обещал к Новому Году быть дома. Сколько же я у вас пролежал?
Сегодня пятый день. До Нового Года еще целая неделя, так что успеете до праздника увидеть своих родных.
Хункарпаша уловил в ее голосе грустинку. Не зная, что с ней происходит, попытался подбодрить не то себя, не то ее:
Ничего, все будет хорошо, Надия. А где живут ваши родственники?
Он не заметил, как вмиг потухли ее глаза, и лишь голос, с трещинкой, приглушенный, насторожил его:
У меня, кроме тети Полины, никого и не осталось Хункарпаша мысленно выругал себя самыми последними словами и уже хотел перед ней извиниться, но Надежда продолжала: Отец еще в финскую погиб, мать в оккупации где-то сгинула, старшего брата убили под Смоленском, совсем недалеко от нашей деревни, где мы жили. От деревни ничего не осталось, мне и возвращаться было некуда. У меня есть еще младший братишка, Коленька. По разговорам, его угнали в Австрию, и до сих пор от него никаких известий. Писала запросы, искала никто ничего не может ответить.
Тетя Поля тоже одна?
Нет, у нее сын живой. Он военный, служит сейчас в Германии.
После долгой, неловкой паузы Хункарпаша спросил:
Вы так и не рассказали мне, как же я очутился у вас.
Да все просто. Девушка села на табуретку, прогладив под собой юбку, и облокотилась правой рукой об стол, подперев ею щеку. Когда вас выгрузили из эшелона, комендант позвонил в нашу больницу. Там сказали, что больница закрыта, а врач уехал по вызову в какую-то деревню, там женщина рожает.
А почему больницу закрывают? Разве так можно? спросил Хункарпаша.
Время такое ворья много развелось, крадут все, что попадет под руку: что нужно и что не нужно. А потом на рынке продают. Ну и вот А я как раз сменялась. Виктор Палыч, это комендант наш, упросил меня приютить вас до утра. Ты, говорит, медсестра, справишься как-нибудь, а утречком в больницу отправим. Утром врач пришел, укольчики тебе сделал, таблеток дал и сказал, что машины пока нет сломалась. Так вот и остался ты у нас
Хункарпаша вдруг почувствовал, что ему до зарезу надо сходить по нужде. Мочевой пузырь готов был вот-вот лопнуть, а сам он чувствовал, как краска стыда заливает его лицо. Только сейчас он понял, что совершенно чужая молодая женщина все эти дни меняла ему белье и постель и выгребала из-под него дерьмо. Он мысленно представил, как это происходило, и чувство неловкости еще больше смутило его. Он вспомнил про госпиталь, где тяжелораненых и больных обслуживали молодые медсестры: они меняли испачканное кровью, калом и мочой белье, мыли и переодевали раненых, поили их и кормили, если надо, писали и читали письма. Для раненных солдат медсестры были вторыми матерями. Но тогда, на фронте, иногда в невыносимых условиях, это воспринималось как обязанность. И Хункарпаша не испытывал ни неловкости, ни стыда, а только благодарность к этим милым созданиям, созданным для украшения и продолжения человеческого рода. Сейчас же он был настолько слаб, что не смог сам встать с лежанки, а попросить о помощи ему не позволяла уязвленная мужская гордость. Но что-то, видимо, было написано в его глазах, потому что Надя внимательно посмотрела на него и, вставая, сказала:
Паша, я отлучусь минут на двадцать, а вы здесь не скучайте. У меня есть для вас подарок. Хорошо?
Хункарпаша лишь кивнул головой.
Надя пришла через обещанное время. Ворвалась с мороза румянная, оживленная и с порога закричала:
«Унынью-нет, веселья час настал». Она поставила на стол патефон и с шутливостью приказала: А теперь срочно под тулуп, пора проветрить помещение!
Он лежал под тулупом минут десять и слышал, как она отворила окна, как с улицы доносились хрумкающие шаги прохожих, чей-то разговор, смех, завыванье грузовика, ругань, веселый смех, цокот конских копыт. А потом все стихло, и он услышал веселый голос:
К представлению все готово! Занавес открывается!
И, когда он высунул голову из-под тулупа, в уши сразу ворвалась знакомая песня:
Широкие лиманы, зеленые каштаны,
Качается шаланда на рейде голубом.
В красавице Одессе мальчишка голоштанный
С ребячьих лет считался заправским моряком.
На глазах Хункарпаши стали наворачиватся слезы, и он украдкой посмотрел, не видит ли их Надя. Но девушка задумчиво смотрела в окно и с улыбкой покачивалась в танце на одном месте. А утесовский хриплый голос словно обращался к нему:
Ты одессит, Мишка, а это значит,
Что не страшны тебе ни горе, ни беда.
Ведь ты моряк, Мишка! Моряк не плачет
И не теряет бодрость духа никогда!
Когда песня закончилась, она спросила:
Как, Паша, тебе нравится эта песня?
Да, Надия, спасибо, ты лечишь мне душу. Так хорошо стало, вспомнил Махачкалу, Каспий, парки, сады, горы наши. В Махачкале я учился, два года, оттуда и на фронт призвали. Ты знаешь, Надия, я много раз думал там, на фронте, что никогда уже этого не увижу, мне часто снилось какое-то черное ущелье, и будто я падаю в него, и лечу, лечу! А дна все нет, и только страх один, больше ничего не чувствуешь. Закончил он со вздохом: Так и не долетел я до дна.
Наверное, сон вещий был, ответила Надя. Хорошо, что не долетел. Нам обоим повезло. А давай я тебе еще одну пластинку поставлю! Хочешь?
Хункарпаша заметил, что они незаметно для обоих перешли на «ты», и тоже ответил:
Очень хочу, Надия.
Девушка завела пружину патефона, поправила иглу и поставила головку на пластинку. Хункарпаша ожидал услышать что угодно, только не это. В старой тесной избе в глубине заснеженной и холодной России зажигательными молниями заметались искрящаяся мелодия «Лезгинки». Не ожидавший этого, он невольно зашевелил руками и ногами и закричал:
Оп-па! Ас-са! Давай! Давай! Жги! Оп-па!..
Надя тоже закружилась на пустом пятачке, плавно размахивая руками и поводя головой из стороны в сторону. И вслед за Хункарпашой повторяла:
Оп-па! Ас-са!
Когда затих последний аккорд, и раздалось шипение пластинки, Надя с хохотом повалилась на стул, а Хункарпаша с еще горящими глазами, задохнувшийся и усталый, спросил:
Ой, Надия, порадовала ты сердце кавказского мужчины! Скажи, где взяла эту пластинку, я ее куплю за любые деньги.
Зачем же за любые, ответила сквозь усталый смех девушка, я купила эту пластинку тебе в подарок. Слушай на здоровье.
Дверь в комнату отворилась, и вошла тетя Полина.
Это что тут за свадьбу устроили? грозно и вместе с тем шутливо спросила она. Вот молодежь, не успели глазыньки от смерти отвести, а уже пляшут. Ты хоть его кормила, Надька?