21 августа 1932 г.
Иногда, иногда даже стесненные обстоятельства жизни, скудость или даже полное отсутствие информации не только не останавливают интеллектуальное развитие, но даже дают мощный толчок. Эта явная странность может иметь разумное объяснение, если учитывать простое свойство мозга обрабатывать и пестовать малое с большим энтузиазмом. Пресыщенность заставляет выбрасывать лишнее в не очень приятных для глаз формах. Сейчас у меня есть немного книг, но как они расцвечивают мою жизнь, каждая страница развертывает такую панораму, что у меня временами захватывает дух, Честное слово, как тут не разразиться гимном честной бедности?
Кошелек
Закрою сердце на замок,
Отвергну руку друга,
Лишь потому, что кошелек
Не издает ни звука!
Мне белый свет уже не бел,
Я грустен стал и вял,
Мир хорошел, а я худел,
Он шел, а я стоял.
Закрою сердце на замок.
Какая это мука,
Когда печальный кошелек
Не издает ни звука!
Чтоб миру доказать, что честь
Свою мы не украли,
Нам нужно бочку соли съесть
И выпить чан печали.
Слукавит умник в свой черед,
Ведь он умен и так.
Дурак бедняге не соврет,
На то он и дурак
Из козьей маковки рагу,
У корня зла приляг.
Солжет правдивый дураку,
На то он и дурак
Всего важнее в дураке
То, что он потерял
И жмет ботинок той ноге,
Которой явно мал.
Бог с тобой!
Коль порох сух, то Бог с тобой!
Монета есть кошель тугой.
С желудком полным дуралей
На небо смотрит веселей.
А если все наоборот,
Сиди, дерьма набравши в рот.
Все тяжелей идти вперед
И кажется, что нет
Весенних слов, которым свод
Вручает лучший свет.
Чем ты жил? Бабку кокнул? Да! В то время Мандельшпрот был росл, статен, сурмян. Кандыбобер. Усов не носил принципьяльно, хотя его не раз подталкивали к этому его собутыльники, коллеги-баснописцы и сослуживцы пера. Лука. Зато бороденка его была великолепна, в серебряном окладе с чернью. Веймарский Филистер. Голос его был истошен, как Иерихонская труба на рассвете цивилизации планиды Земли, слог прост и доходчив до омерзения. Лоботряс. Что тут- Особенно нравились всем его большие выразительные выпученные очи, слегка остекленевшие и как бы на выкате личика. Фаюмский портрет. «Барин, ну истинный барин, голосок бархатный», шептались мужики в народе. Лицо опившегося вермутом младенца. А достиг он такого великолепного ветеринарного эффекта ежедневным употреблением спирта с натуральным неженским огурьцом. Только помирая, секрет свой выдал, гадость ползучая! Мистик! И последние будут последними. Роза в свинарнике! О-о-о-о-о-о-о-о-о-о-о-о-о-о-о-о-о-о!
30 августа 1932 г.
Случайность вот коварный и бездушный бог современной цивилизации. Соседнее здание, населенное местной архитектурной элитой со своими прекрасными модернистскими формами, пришедшее в совершенный упадок ввиду отсутствия ремонта, обрушилось всеми своими консолями на землю и окутало округу матовой дымной пеленой разврата. Бац одного прибило! Бац другого пришибло! Бах третьего завалило! О как! И люди-то всё какие хорошие, товарищи как на подбор! Взирая на чудовищные разрушения, я со стыдом на какую-то секунду почувствовал себя Нероном, озирающим пожар Рима. Виновником несчастья оказался слесарь, менявший краны в умывальной комнате и по рассеянности пробивший слишком большую дыру в немощной несущей стене. Горе его было неизбывно. Если бы он знал хотя бы некоторые законы Ньютона, он никогда бы не допустил такого промаха. Я всегда думал, что чудовищная кувалда, которую он носил на плече, не доведет его до добра. Если бы я бил своим серебряным молоточком по колкам рояля с такой силой, у меня скоро не осталось бы объекта для применения моих талантов. Вот бы увидеть, как рушится и полыхает Эмпайр Стейт Билдинг его название звучит не менее чеканно, чем присяга, данная мной советской родине, нашей державе! Фановой, запевай! Ать! Бать! Тать! Драть!
Новые времена
Грусть моя испепеленье воли.
Старый Джокер,
Что ты смотришь вниз-
Сатаной начертанные роли
Клоуны исполнили на бис.
Завершилось время тихим всхлипом.
Хохот оборвался. Тишина.
Отчего же ты припала к липам
С ликом обмороженным, страна-
Отчего ты смотришь, не мигая
Щепки рубят, долу лес летит.
Я не слышу более средь лая
Сладостные звуки аонид,
Не Шанелью освященный запах.
Я не умер, но и не живу.
Пред лотками на куриных лапах
Молох, воздаю тебе хвалу.
Ты нас обокрал и обескровил,
Превратил в руины города.
Кончилась любовь на полуслове,
Полувздохом кончилась мечта.
Новый век. Кровавые кумиры.
День, как ночь. Цепь зла и на часах
Три кита, на коих сфера мира:
Жадность, Похоть и звериный Страх.
Грусть моя. Моя. Не оттого ли,
Старый Джокер, все ты смотришь вниз-
Сатаной начертанные роли
Клоуны исполнили на бис.
18 сентября 1932 г.
Что бы ни говорили, а я не могу найти убедительных причин, способных отвратить меня от исполнения долга с мужеством и стойкостью, достойными Гомера или Вергилия. Сегодня кактус, мой бедный кактус, чье место на окне было безусловным, как скрижали Вильгельма Оранского, засох. Целый год я боролся за его жизнь, поливая благодатную почву в горшке вином, чаем и кофейной гущей. Мои усилия оказались напрасны. Борьба за чью-то сомнительную жизнь это всегда борьба с природой! По всей видимости, его жизненные силы были подорваны какими-то внутренними причинами. Я вынес мой бедный кактус во двор и, воздев горестные глаза к небу, произнес короткую, но очень красивую заупокойную речь, более похожую на молитву францисканца. Затем я вывалил его из плошки вместе с землей. Он мягко упал в мусорный ящик, и я новыми глазами в последний раз узрел его бездыханное, утыканное иглами тело. Острая жалость к другу в течение всей ночи не давала мне спать. Если горестная бессонница продолжится, то моя плоть не устоит перед искусом лунатизма. Как трудно порой противостоять своим естественным инстинктам и ставить перед жалостью защитные барьеры, когда обладаешь тонкой и чувствительной душой, трепещущей и взмывающей при каждой дисгармонии мира. Кто сможет понять и оценить мои метания? Кто увидит их в свете всеобъемлющей любви, наполняющей мироздание?
Людские косность и равнодушие несомненно были причиной гибели многих талантов. Гидра чиновничества много постаралась для того, чтобы мой герой не смог обрести подобающего ему места в анналах русской литературы. О, как бренно слово, какая это хрупкая материя и как трудно доказать даже таким корифеям, что они не напрасно поедают свой хлеб и не даром пьют свою кипяченую воду. В этой стране любят богов, по крайней мере, внешне, но пророков не переносят и бьют их по голове. Всегда. Всегда. Всегда. Всегда. Сейчас, когда я окунаю перо в чернильницу и аккуратно вывожу каллиграфические буквы, когда эти горестные строки заполняют страницы, я боюсь даже взглянуть в зеркало, боюсь увидеть скорбь в своих сильно расширенных зрачках. Мне будет трудно в придачу ко всем жизненным горестям прибавить еще одну. Я не перенесу такой картины. Это было бы выше моих сил. Тьма, укрой своего страдальца мягким пологом сна и укрепи его силы в борьбе с новыми испытаниями. Дуй, ветер, дуй, пока не лопнут щёки, затылок и живот пока не лопнут и не начнут дома и колокольни плясать свой дикий танец! Ветер! Ветер! Раздуй огонь в кострах, печах, заслонках, жги эти крыши, балки, всё сметая, раздуй над этим гадостным мирком пожар пожаров, в коем сгинет скверна.
Людские косность и равнодушие несомненно были причиной гибели многих талантов. Гидра чиновничества много постаралась для того, чтобы мой герой не смог обрести подобающего ему места в анналах русской литературы. О, как бренно слово, какая это хрупкая материя и как трудно доказать даже таким корифеям, что они не напрасно поедают свой хлеб и не даром пьют свою кипяченую воду. В этой стране любят богов, по крайней мере, внешне, но пророков не переносят и бьют их по голове. Всегда. Всегда. Всегда. Всегда. Сейчас, когда я окунаю перо в чернильницу и аккуратно вывожу каллиграфические буквы, когда эти горестные строки заполняют страницы, я боюсь даже взглянуть в зеркало, боюсь увидеть скорбь в своих сильно расширенных зрачках. Мне будет трудно в придачу ко всем жизненным горестям прибавить еще одну. Я не перенесу такой картины. Это было бы выше моих сил. Тьма, укрой своего страдальца мягким пологом сна и укрепи его силы в борьбе с новыми испытаниями. Дуй, ветер, дуй, пока не лопнут щёки, затылок и живот пока не лопнут и не начнут дома и колокольни плясать свой дикий танец! Ветер! Ветер! Раздуй огонь в кострах, печах, заслонках, жги эти крыши, балки, всё сметая, раздуй над этим гадостным мирком пожар пожаров, в коем сгинет скверна.
Робинзон
В чужой отчизне я как Робинзон,
Язык родной в устах у Каннибала
Я не могу уже понять нимало.
Я не живу, но и не умерщвлен.
Раскинул сеть мой город, как паук,
Топыря швы слоистого хитина,
Из зеркала выглядывает мина
С глазами в обрамленьи грустных дуг.
Надежда объявляет карантин.
Не вижу ничего, никто не снится,
Ни фрак не нужен мне, ни власяница,
На Рождество я мертв и не молиться
Господь мне указал, как господин
Всего того, что прячется вдвойне,
И вопреки всему, живет во мне.
Мандельшпрот еду поглощал жадно, без задней мысли, большими кусками, почти не жуя и не глотая. Лукулл. Схватит шоколадку и в рот, схватит крендель и в рот. И пищу почти не переваривал совсем, как истинный неандертальский человек. Копь. Нам, кроманьонцам, все бы это было удивительно и ново, да и не скрою, завидовали порой мы ему, как будто он нам укор какой дал. Вот фря-то какая! Мелкий он был человек и ничтожный, этот Мандельшпрот. Даром, что фамилия у него была такая. Не советская. Намотай себе! Сдо- Даже неандертальцу подобают не разнузданные телодвижения органов и дикий смех, а скромность и застенчивый румянец на морде. Отце! Пососю! Пососю!
Дурак
Все говорят, что он дурак.
Трудолюбив, как вол.
И дом его пустой чердак,
И голова котел.
Он так неловок и сутул,
И шляпа, точно гриб.
Ему сосед придвинул стул,
И он к нему прилип.
Я знаю, он не так уж плох,
Он лямку все тянул,
И у него язык отсох,
И ум его уснул.
Он ноги стёр, он руки сбил,
Сгибаясь от труда,
И никого он не любил
Нигде и никогда.
Дождавшись ночи, он уснёт,
Умрёт он белым днём,
Он ляжет в землю, не сморгнёт,
И может, кто-то вспомянёт
И погрустит о нём.
Все говорят, что он дурак,
Что жаден он и зол,
Что дом его пустой чердак,
А голова котёл.
19 сентября 1932 г.
Моя поистине детская доверчивость иногда играет со мной скверные шутки. Я отдал секретарше, очаровательной девушке бальзаковского возраста роскошный том сочинений товарища Сталина, хотя он нужен был мне самому. Прошел уже месяц, и сегодня девушка вбежала ко мне, посыпая себя пеплом, куриным дерьмом, поташем, и сбивчиво сказала, что не может отыскать книгу и не знает о ее судьбе ничего. Я представил себе мое лицо, мои скорбные интеллигентные глаза, плотно сжатые губы и вдруг осознал, что только крайняя степень потрясения, искупающая вину этой подлой мерзавки, эти опущенные чувством вины плечи не дадут мне силы размазать ее по стене, и я ограничусь грустной шуткой и, смягчив свое возмущение, прощу ее грех. Не знаю, как я обойдусь без запомнившегося абзаца на четвертой странице, в котором вождь в очень простых словах призывает народ к единству и сплоченности, особенно в сферах, где отсутствие бдительности стало уже вопиющим. Какими пророческими показались мне эти строки. Как этот великий человек умеет обращаться с такой тонкой материей как слово. Лучше бы я подсунул ей Спинозу, памятуя о том, что моя предусмотрительность имеет свои пределы. Книга это всегда освежающий душ, а хорошая книга это баня с парилкой и сауной. Придется моей бедной душе ходить немытой. Грязь! Грязь! Глина! Слипс!