Из жизни комочников
Валерка шёл на работу. Лучше бы сегодня остался дома мозжила кость, и каждый шаг отдавался в теле звенящей, стерильно-невыносимой болью. Протез натирал культю, она кровила. Не сильно. Пока он сидел в «комке», в относительном покое, ранки затягивались тонкой корочкой. Но по дороге домой всё повторялось. Снова и снова. «Лучше бы я умер в госпитале. Валерка вытащил ключ, вставил в амбарный замок, повернул с хрустом два раза. Если б не сын лежал бы сейчас в арыке бухой и счастливый. С утра выпил весь день свободен. А так, с утра мука, вечером мука. И весь день мученье. А пацана до ума довести надо».
Невесёлые мысли перебил голос тёти Куляш её ларёк стоял слева от валеркиного:
Салам, сосед. Валерка кивнул, криво усмехнулся в ответ. Нога опять болит?
Ногой я афганскую земличку удобрил. Вот здесь болит. Он постучал по груди. И здесь болит. Треснул себя кулаком по голове. И здесь. Швырнул на землю ключи. Дожили. Я боевой офицер дрянь китайскую продаю. Фатька водку палёную. Ей учиться надо, с парнями гулять, а она! И ты, учительница сеешь разумное, доброе, вечное писюками резиновыми торгуешь. Голос с крика сорвался на визг.
Тётя Куляш поджала губы:
Всем плохо. Думаешь, от хорошей жизни этим торгую? Дочка в аварии погибла троих внуков оставила мне их поднимать. Родня в праздники хороша, а в горе раз помогли потом давай, Куляш, сама. А сколько в школе платят, знаешь? Не знаешь. А ботинки детские, учебники, хлеб-сахар сколько стоят, знаешь? Знаешь. Хозяин говорит, ты старая, приставать не будут. Торгуй, что сверху твоё. Жалеет. И зарплату платит раз в неделю, а не в полгода. Вот и продаю писюки. Кто знакомый мимо проходит, под прилавок прячусь. Погладила Валерку по плечу. Всем плохо.
Он схватил маленькую коричневую ладошку, притянул к губам:
Прости, апашка, прости. Не со зла. Застонал сквозь стиснутые зубы. Н-не могу больше.
Ладно, ладно, балам. Давай, открывайся. Время. Сейчас клиент пойдёт.
Незаметно подошла Фатима. Неделю назад её прислали на смену прежней продавщице Аське. Разбитная грудастая Аська пошла на повышение в «точку» при хозяине, на вокзале. Когда новенькая знакомилась с соседями-«комочниками», рассказала, что ей девятнадцать, живёт с братом. Братик в шестом классе, умный, шахматы любит. Родителей нет. Ну, почти нет. «Три года назад папа зарубил маму топором, приревновал. Фатима говорила просто, без слёз и надрыва. Мама очень красивая была. Топор большой, блестит. Потом папа на нас кинулся. Мы с братиком убежать смогли. Папа вернётся. Он хороший, только выпивать нельзя ему. А мы к деду приехали, в Алма-Ату. Хорошо жили дедушка добрый. Не стало его весной, Бог забрал. Надо работать. Ренат вырастет, дальше учиться пойду». Ох, злым ветром занесло эту девочку, птичку малую, в железную клетку с палёной водкой.
Здрасьте, дядь Валер. Нога болит? Слова можно было скорее угадать, чем услышать так тих голос. Давайте, я вам сладкого чаю принесу. От боли помогает.
Принеси, если не жаль. Валерка улыбнулся. А что это ты всё боком. Ну-ка на тебя полюбуюсь, и без чая полегчает.
Не полегчает. Фатима повернулась. Левая половина лица превратилась в сплошной багрово-фиолетовый синяк, на скуле белела полоска пластыря. Тётя Куляш прошептала:
Опять гад приходил. «Гад» огромный, потный мужик повадился ходить за водкой после того, как соседи по прилавкам расходились по домам и Фатима оставалась одна. Он крыл продавщицу площадной бранью, угрожал, забирал бутылку водки. Денег не платил. Фатима вкладывала свои. Бутылку требовал. Фатимушка не дала, так он своей поганой ручищей И водку отнял.
А «крыша»? Валерку трясло от бессильной злобы.
А что «крыша»? Сказали, пока ларёк не подломит или товар не побьёт не ихняя проблема.
Надо же что-то делать.
Много мы сделаем пенсионерка, инвалид и ребёнок.
Сделаем! В глазах Валерки зажёгся безумный огонёк.
И придумали они план. Детский, нелепый, ненадёжный либо пан, либо пропал. Невозможно уже стало терпеть такую жизнь, когда любая мразь безнаказанно может раздавить тебя, словно букашку.
Наступил вечер: тётя Куляш принесла Фатиме наручники, закрепила одно кольцо на решётке и заняла пост в телефонной будке, Валерка с автоматом, стреляющим пластиковыми пульками, засел в кустах.
И Гад пришёл. И потребовал водки. И нагло просунул руку в окошечко за своей «законной добычей». Фатима успела защелкнуть второе кольцо наручников на его запястье, выскочила из киоска, захлопнула дверь. Тётя Куляш уже кричала по телефону о нападении вызывала «крышу». Гад дёргался, ругался страшными словами, киоск трясся, и тут вступил в бой Валерка влепил серию пулек в самые мягкие и незащищенные места. Гад взвыл, задёргался изо всех сил под грохот и звон разбивающихся бутылок, киоск завалился в арык.
Визжа покрышками у «комков» затормозила машина примчались братки.
Тётя Куляш в телефонной будке прижимала к себе Фатиму, а в кустах, стискивая в руках игрушечный автомат, плакал Валерка.
Дальше-то что?
Ничего. Как говориться, не замай. «Крыша» есть «крыша» фирма веников не вяжет, фирма делает гробы.
А комочники?
Не знаю я, не зна-ю. Коммерческие киоски немного погодя из центра стали убирать. Время «комков» своё оттикало.
Безысходно как-то.
Жизнь. Вот так. Удачного, спокойного дня всем нам.
Ночь третья: Голос покинутого дома
А комочники?
Не знаю я, не зна-ю. Коммерческие киоски немного погодя из центра стали убирать. Время «комков» своё оттикало.
Безысходно как-то.
Жизнь. Вот так. Удачного, спокойного дня всем нам.
Ночь третья: Голос покинутого дома
У меня был чудесный дом. Построили его из тянь-шаньской ели в конце девятнадцатого века для купца первой гильдии Григория Андреевича Шахворостова. Человека почтенного и в городе весьма уважаемого. Ещё бы, он одним из первых основал коммерческое предприятие по торговле «колониальными товарами»8. За несколько лет небольшая лавка превратилась в крупную фирму «Торговый дом Г.А.Шахворостова с сыновьями и Пестов Фёдор Александрович». В первом разряде9, на углу улиц Торговой и Капальской10, выстроили основательное здание Торгового дома. Магазины и лавки фирмы работали не только в Верном, а и во всём Туркестанском крае, верненский же магазин называли «туркестанский Мюр и Мерилиз». Год от года богател купец Шахворостов, исправно платил десятину и на благотворительные пожертвования не скупился. За всё это был отправлен делегатом от Семиречья на коронацию царя Николая Второго и подносил тому серебряный поднос с хлебом-солью.
Говорят, каждый мужчина за свою жизнь должен посадить дерево, построить дом и воспитать сына. Григорий Андреевич деревьев посадил немало, воспитал четырёх сыновей и каждому построил дом. Уже после смерти отца, братья Сергей и Пётр построили суконную фабрику11 в окрестностях Верного на реке Узун-Каргалы, и в моём доме стал жить Сергей. А потом грянула революция, дом национализировали и кто там только не обитал: губернская чрезвычайная комиссия, губернские комитеты РКП (б) и РКСМ, позднее областной санитарный совет, Наркомат здравохранения, первое городское медицинское училище. Из огня, да в полымя. Когда в 1978 открыли в моем доме Музей истории медицины и здравоохранения Казахстана я подумал, всё, теперь отдохну от этого мельтешения учрежденческого. Да недолго пришлось радоваться. Отобрали у музея дом и отдали под американское посольство. И тогда я не выдержал. Называйте, как хотите струсил, сбежал. Сбежал в другой дом, небольшой, в котором всего восемь квартир такие ещё сохранились в городе: с заплетёнными диким виноградом балконами, с тихими двориками. В дом, который не огорожен глухим железным забором. В дом с приветливо открытыми окнами. У моей временной обители тоже непростая судьба, но там живут добрые люди, и оттуда я присматриваю за старым особняком. Я жду и надеюсь на чудо. Я очень хочу вернуться. А пока живу здесь, в этом старом восьмиквартирном доме, где мы с вами собрались, и где под Новый год произошла эта история.
Новый год
Недалеко от пересечения двух очень больших проспектов стоял дом старый и серый. Жили в нём люди, и не было у них праздника со всех сторон на старый серый дом наступали небоскрёбы. Уныло в колодце.
Приближался Новый год. Днём подмораживало, а ночами с завидным упорством валил снег и ветер, свистящий заунывно тонко на пределе слуха, закручивал рыхлые хлопья в тугие спирали: то ли Дикая охота, то ли ведьмины зимние пляски. Жильцы всех семи (в восьмой уже давно никто не жил) квартир серого дома по привычке готовились к празднику: выбивали ковры, закупали продукты всё, как всегда.
А тридцать первого декабря утром от Кирсанова ушла жена. Оделась, накрасила губы, буднично сказала: «Прощай» и ушла. Насовсем. «Н-да, новогодний подарочек, думал Кирсанов. От такого либо в петлю, либо в запой до розовых слонов. Фиг ли. Не дождётесь». Его не прельщали ни прочувствованные речи на гражданской панихиде, ни тёплая водка с карамелькой на троих. Тем более что речей он бы не услышал, а сладкого терпеть не мог с детства.
И тогда Кирсанов потащился гулять бродил по скверу, заглянул в кофейню, несколько раз прошёл мимо собора, но зайти не решился. К вечеру, окончательно промёрзнув, завернул в магазин купил шампанское, пять кило апельсинов угощать соседей, и побрёл домой.
Свет из окон освещал небольшой двор. В центре двора стоял снеговик. На снеговика смотрели дети Лялькины:
Дядь Коль, откуда он здесь? спросил старший.
Не знаю.
Мы с обеда горку строим не было никого, а теперь стоит, сказал младший. Кирсанов посмотрел на снеговика. Снеговик как снеговик: три шара один на другом, по бокам на туловке ещё два маленьких руки и снизу впереди два ноги. И всё. «Снеговик без лица. Стёртый, как моя жизнь, ужаснулся Кирсанов. Потерпи, потерпи». Трясущимися руками высыпал апельсины в снег и стал выкладывать вокруг нижнего шара. Получалось красиво снеговик в оранжевом солнечном круге. Бутылка шампанского, воткнутая снеговику в лапку-шарик, довершала картину.
Ну, ты, Коляныч, даёшь!
Кирсанов обернулся. Коренастый круглолицый Тынштык сосед по этажу, в сопровождении двух невозможно красивых высоченных девиц стоял, держа на плече ёлку, и с интересом разглядывал Николая.