И ничего более, ни единого пенни, чтобы благословить её счастливое вдовство.
То было в высшей степени завещание дельца, а не поэта.
В нём не упоминалась ни единая книга.
Книги в ту пору были гораздо ценнее мечей, позолоченных серебряных чаш и второсортных кроватей, так что когда умирающий обладал хотя бы одной, он заносил её в завещание на почётное место.
В завещании не упоминалось ни пьесы, ни стихотворения, ни незаконченного литературного труда, ни клочка рукописи.
Многие поэты умерли в бедности, однако он единственный за всю историю, который умер настолько бедным; все прочие оставляли после себя какое-нибудь литературное наследие. И книжку. Или две.
Если бы у Шейкспира была собака но не будем об этом: мы знаем, что он наверняка указал бы её в завещании. Хорошую собаку получила бы Сюзанна; посредственная пошла бы на утешение вдовствующей жены. Жаль, что у него не было собаки, не то мы могли бы увидеть, с какой скрупулёзностью в своей аккуратной деловой манере он разделил бы её между домочадцами.
Завещание он подписал в трёх местах.
В предыдущие годы он подписал два других официальных документа.
Эти пять подписей по-прежнему сохранились.
Никаких иных образчиков живости его пера не существует. Ни строчки.
Может, он относился к искусству предвзято? Его внучке, которую он любил, было восемь лет, когда он умер, однако она не училась, он не оставил ей средств на получение образования, хотя был богат, а в зрелые годы она не умела писать и не могла отличить рукописи своего мужа от чьей-либо ещё она думала, что это рукопись Шейкспира.
Когда Шекспир умер в Стратфорде, в событие это не превратилось. В Англии его кончина произвела не больше шума, чем смерть любого другого позабытого актёра. Никто не приехал из Лондона. Не появилось скорбных элегий, ни панегириков, ни слёз национального масштаба стояла кромешная тишина. Разительный контраст с тем, как когда Бэн Джонсон, Фрэнсис Бэкон, Спэнсер, Райли и другие прославленные литераторы шейкспировской поры уходили из жизни! Ни один хвалебный голос не возгласил о почившем Барде с Эйвона; даже Бэн Джонсон прождал семь лет, прежде чем поднять свой.
До сих пор мы знаем и можем доказать, что Шекспир из Стратфорда-на-Эйвоне за всю жизнь не написал ни единой пьесы.
До сих пор мы знаем и можем доказать, что он за всю жизнь не написал никому ни одного письма.
До сих пор мы знаем и можем доказать, что за всю жизнь он получил лишь одно письмо.
До сих пор мы знаем и можем доказать, что Шекспир из Стратфорда написал лишь одно стихотворение в жизни. Оно подлинное. Он действительно его написал сей факт неоспорим; он написал его целиком; он взял его полностью из собственной головы. Он велел, чтобы это творение было запечатлено на его гробовой плите, и его волю исполнили. Там оно и пребывает по сей день. Вот оно:
Good friend for Iesus sake forbeare
To digg the dust encloased heare:
Blest be ye man yt spares thes stones
And curst be he yt moves my bones.
Мой друг, молю тебя, постой!
Не трогай тлен под сей плитой!
Будь счастлив, камни пощадивший,
И проклят, прах пошевеливший.
В приведённом выше списке изложены все доподлинно известные факты жизни Шекспира, такой же скудной и ограниченной, как и сам перечень. Кроме этих подробностей мы не знаем о нём ничего. Вся остальная часть его великой истории, приукрашенной биографами, построена, слой за слоем, на догадках, умозаключениях, теориях, домыслах эдакая Эйфелева башня искусственных измышлений, вздымающаяся до небес, но стоящая на очень плоском и очень тонком фундаменте незначительных фактов.
Глава 4 Домыслы
Историки «предполагают», что Шекспир учился в «свободной школе» Стратфорда с семи до тринадцати лет. Не существует ни малейшего свидетельства того, что он вообще ходил в школу.
Историки «высказывают догадку» о том, что латынь он изучал в школе в школе, которую он посещал «предположительно».
Они «предполагают», что когда дела его отца пошли на спад, ему пришлось оставить школу, в которой он предположительно учился, и взяться за работу, чтобы поддержать родителей и их десять детей. Однако нет никаких доказательств того, что он когда-либо посещал или покидал школу, в которой, как они предполагают, учился.
Они «предполагают», что он помогал отцу-мяснику; что он, будучи ещё только мальчиком, участвовал не во всём процессе, а лишь резал телят. Кроме того, что всякий раз, убив телёнка, он произносил по этому поводу высокопарную речь. Это предположение зиждется на свидетельстве одного человека, которого в то время там не было; человека, который слышал об этом от человека, который мог бы там быть, однако не сказал, был он там или нет; причём оба они не подумали упоминать об этом на протяжении десятилетия, десятилетия, десятилетия и ещё двух десятилетий после смерти Шекспира (когда старость и слабоумие освежили и воскресили их воспоминания). Двух фактов о давно покойном выдающемся гражданине у них в запасе нет, но есть один: он резал телят и при этом разражался речами. Любопытно. У них только один факт, хотя выдающийся гражданин провёл в том крохотном городке двадцать шесть лет добрую половину жизни. Однако, если присмотреться как следует, это самый важный факт, практически единственный важный факт из жизни Шекспира в Стратфорде. Если присмотреться. Ибо опыт важнейшее средство писателя; опыт это то, что вкладывает в его книгу мышцы, даёт дыхание и пускает горячую кровь. Если присмотреться, забой телят объясняет «Тита Андроника», единственную пьесу а разве нет? которую когда-либо написал стратфордский Шекспир, и единственную, которую все пытаются у него отнять, включая бэконианцев.
Историки считают себя «правомочными верить», что юный Шекспир незаконно проник в оленьи угодья сэра Томаса Люси, за что его приволокли к этому мировому судье. Однако не существует ни малейшего достоверного доказательства того, что нечто подобное имело место.
Историки, решив, мол, раз это могло произойти, то это определённо произошло, без труда превратили сэра Томаса Люси в мистера Джастиса Шэллоу8. Они давным-давно убедили мир догадкой, не основанной ни на чём достоверным, что Шэллоу и есть сэр Томас.
Следующее дополнение к стратфордской истории юного Шекспира не составляет труда. Историк строит его из предположительного воровства оленей, предположительного разбирательства у мирового судьи и предположительной сатиры, побуждённой местью, на мирового судью в пьесе: в результате юный Шекспир был таким диким, диким, диким, о каким диким проказником, и эта беспочвенная клевета отныне утверждена на веки вечные! Именно так мы с профессором Осборном составили колоссальный скелет бронтозавра, который, пятидесяти семи футов длиной и шестнадцати футов высотой, стоит к восторгу всего мира в Национальном историческом музее, самый величественный скелет из существующих на планете. У нас было девять костей, а остальные мы подладили ему из гипса. Гипс кончился, а то мы бы слепили бронтозавра, который сидел бы рядом со стратфордским Шекспиром, и никто, кроме специалиста, не мог бы сказать, кто выше или в ком больше гипса.
Шейкспир назвал поэму «Венера и Адонис» «первым плодом своего измышленья», явно намекая на то, что это был его первый опыт литературной композиции. Не стоило ему этого говорить. Для его историков она на протяжении многих лет была помехой. Им приходится делать вид, будто он написал это изящное, изысканное и безупречное произведение перед побегом из Стратфорда от своей семьи в 1586 или 1587 в возрасте двадцати двух лет или около того. Потому что на протяжении последующих пяти лет он сочинил пять замечательных пьес и не мог бы улучить минутку, чтобы написать хоть одну лишнюю строчку.
Всё это чрезвычайно затруднительно. Если он начал резать телят, воровать оленей, радоваться жизни и учиться английскому поелику возможно рано, скажем, в тринадцать, когда предположительно вырвался из школы, в которой предположительно запасался латынью для будущего литературного использования в таком случае его юные ручонки были заняты, более чем заняты. Должно быть, ему пришлось отставить свой ворикширский диалект, который не поняли бы в Лондоне, и приналечь на английский со всем усердием. С усердием да ещё с каким, если в результате за каких-то десять лет сей труд увенчался гладким, округлым, подвижным и безукоризненным английским «Венеры и Адониса»; за то же время он превосходно освоил высочайшую литературную форму.
Всё это чрезвычайно затруднительно. Если он начал резать телят, воровать оленей, радоваться жизни и учиться английскому поелику возможно рано, скажем, в тринадцать, когда предположительно вырвался из школы, в которой предположительно запасался латынью для будущего литературного использования в таком случае его юные ручонки были заняты, более чем заняты. Должно быть, ему пришлось отставить свой ворикширский диалект, который не поняли бы в Лондоне, и приналечь на английский со всем усердием. С усердием да ещё с каким, если в результате за каких-то десять лет сей труд увенчался гладким, округлым, подвижным и безукоризненным английским «Венеры и Адониса»; за то же время он превосходно освоил высочайшую литературную форму.
Однако мы лишь «предполагаем», что он справился с этим и много с чем ещё: познал законодательство и его лабиринты, сложные процедуры судопроизводства, узнал всё о службе в армии, о мореходстве, о манерах и традициях королевских дворов и аристократического общества, а, кроме того, собрал в одной голове все виды знания, каким тогда обладали учёные, а также всё то скромное знание, которым обладали низы и профаны, добавив к нему ещё более широкое и глубокое знание великой мировой литературы, античной и современной, чем обладал кто-либо из живущих в ту пору ибо ему предстояло блистательно, легко и неотразимо восхитительно воспользоваться этими замечательными сокровищами в тот самый момент, когда он доберётся до Лондона. А если опираться на догадки, то именно так он и поступил. Да, хотя в Стратфорде не было никого, кто бы научил его этим вещам, равно как и библиотеки в этой крохотной деревеньке, чтобы оттуда их выудить. Отец его не умел читать, и даже предполагатели предполагают, что библиотеки в доме не было.
По предположениям биографов, юный Шекспир получил обширные знания юриспруденции и познакомился с привычками и профессиональным жаргоном юристов, будучи некоторое время клерком в стратфордском суде; точно так же, как какой-нибудь смышлёный пострел, вроде меня, выросший в деревне на берегах Миссисипи, должен был обрести превосходные знания в области охоты на касаток в Беринговом проливе и набраться словечек, которыми пользуются ветераны этого авантюрного предприятия, удя рыбёшку с дружками по воскресеньям. Однако это предположение портится тем фактом, что нет ни единого доказательства и даже устного предания того, что юный Шекспир служил клерком в каком-либо суде.