Потом началась перестройка «лихие девяностые». Мы с чадом тоже не растерялись крутились, вертелись, изыскивали разнообразные средства, чтобы прожить. Однажды нам повезло: мы случайно купили путёвки на дефицитную теплоходную экскурсию в Кижи, и там, на теплоходе, познакомились с женщиной, которая сыграла самую главную роль в нашей жизни. В итоге мы стали сдавать её московскую квартиру и на эти деньги объездили весь мир, а дочь закончила элитную гимназию, где обучение стоило очень недёшево, и институт, тоже уже платный. Успела даже немного поучиться в Англии.
Потом всё рухнуло. Сначала мы насмерть поссорились с дочерью, когда она потребовала продать квартиру в Питере и переехать в Москву, где она в то время нашла очень денежную работу. Я, как последняя идиотка, согласилась, и в итоге мы все остались без квартиры времена были действительно «лихие»
Потом умерла подруга, она была уже очень старой 85-и лет, а года за три до того она впала в старческий маразм и умерла ещё при жизни, потому что из интересного, очень необычного человека превратилась в полный овощ.
Дочь от меня отказалась, и я стала одинокой, никому не нужной тёткой. Поначалу были какие-то деньги, я ещё немного попутешествовала, прокатилась даже до Америки, где поработала представьте себе! нянькой. Это, конечно, было тяжело и физически, и морально чужая страна, наши несносные люди, сбежавшие туда от тягот нашей жизни (образ напрашивается дюже банальный: крысы с тонущего корабля), от кого-то я уходила сама, кто-то с треском меня выгонял, но бесценного жизненного опыта я хлебнула на полную катушку
Потом деньги, которые, как известно, имеют свойство таять, как снег на солнце, быстренько закончились. А я не заработала себе даже маленькой пенсии, потому что всю жизнь легкомысленно относилась ко всяким бумажкам и формальностям. Я почему-то была уверена, что не доживу до старости.
Потом деньги, которые, как известно, имеют свойство таять, как снег на солнце, быстренько закончились. А я не заработала себе даже маленькой пенсии, потому что всю жизнь легкомысленно относилась ко всяким бумажкам и формальностям. Я почему-то была уверена, что не доживу до старости.
Дожила, дожила, ещё как дожила! И старость моя обещала быть просто беспросветной, хоть вешайся на первом попавшемся суку!
Но тут вдруг во мне прорезался талант. Ну, во-первых, это вообще стало модным поветрием, у нас не пишет только ленивый. А так вся страна вдруг превратилась в Толстых, Чеховых и Достоевских и совершенно неважно, что многие еле-еле могли связать несколько слов и в одном слове делали кучу ошибок! Ну а мне-то заниматься сочинительством сам Бог велел! Я ещё с детства поражала своих педагогов по русскому языку и литературе недюжинными способностями лучше всех писала сочинения, причём могла натрепаться много и убедительно на абсолютно любую тему, одно время даже прирабатывала в местной газетке городка, где родилась, внештатным журналистом, и все были уверены, что пойду я именно по этой стезе. Впрочем, педагоги музыкальной школы тоже были уверены, что я стану каким-нибудь известным музыковедом. Увы и ах. Обманула я все ожидания, и никем не стала. Я никто и звать меня никак, но от этого ничего не меняется я живу и продолжаю наслаждаться своей беспутной жизнью
Во-вторых, ну что ещё делать в этой жизни потерпевшему такой сокрушительный крах человеку??? Самое милое дело лежать на постельке (правда, чужой, сколько я уже сменила этих бесчисленных ободранных сдаваемых жадными до дармовых денег русскими людьми халуп!) и строчить, строчить, как из пулемёта на стареньком ломанном-переломанном ноуте! Это, кажется, по-научному называется сублимацией ты снова и снова переживаешь все свои неприятности, когда их описываешь, и от этого острота твоих негативных эмоций становится всё меньше и меньше
Как я написала в самом начале, у меня было какое-то туманное слабое предчувствие, что в итоге я изображу нечто гениальное и дико прославлюсь. В сладких грёзах мерещилось нечто вроде:
«Слух обо мне пройдет по всей Руси великой,
И назовет меня всяк сущий в ней язык,
И гордый внук славян, и финн, и ныне дикой
Тунгус, и друг степей калмык.»
Я всегда была девушкой с большим чувством юмора.
Моей единственной отрадой в этой жизни был мой кумир гениальный пианист Даниэл Баренбойм. Я могла слушать его бесконечно (когда-то скачала видео с сонатами Бетховена в его божественном исполнении), и самые лучшие идеи приходили ко мне именно в эти минуты. Его гений будил во мне тоже что-то похожее
Но мне было не до творчества. Я элементарно пыталась выжить на это уходили все мои силы и способности.
Я бесконечно скиталась по чужим и чуждым мне людям, по их неприятным домам, подвергаясь их мещанскому напору люди ведь устроены так, что когда они видят перед собой попавшего в беду человека, они и не собираются протягивать ему руку помощи, нет, они с радостью и злорадством пытаются спихнуть его ещё ниже, чем он уже пал. По крайней мере, НАШИ люди таковы, может быть, западные более милосердны, в чём я очень сомневаюсь Но наши люди злорадствуют, когда встречают человека, которому хуже, чем им.
Где я только ни приземлялась, и всё это было сущим экстримом! Последнее моё прибежище сначала показалось просто земным раем. Это была небольшая мини-гостиница. Там было уютно, и хозяйка поначалу изображала из себя этакую неординарную личность, она и денег-то больших с меня не брала добренькая, ох, добренькая, и каким же боком мне в итоге вышло это добро! Я сбежала от неё со всех ног, она просто замордовала меня какой-то невообразимой глупостью высшей пробы и уникальной приставучестью, она не давала мне шагу ступить, не сказав мне какой-нибудь гадости в мой адрес и не сделав мне очередного идиотского втыка!
Я могла бы и на берегу под лодкой очутиться, лишь бы не подвергаться этому активному дебилизму, но судьба привела меня ещё «лучше» в жуткую развалюху, где с меня содрали по полной программе, но там нельзя было помыться, и, простите за такие подробности нормально сходить в туалет. Так жить было абсолютно невозможно. Я согласна была на что угодно, но не мыться я не могла. Ну не виновата же я, что будучи уже целых десять лет бомжом, я сохранила до малейших деталей все привычки нормально живущего человека!
К тому же, эта развалюшка продувалась насквозь, а в нашей стране, как всегда зимой, начались ужасные катаклизмы, сопровождающиеся дикими аномальными морозами и штормовыми ветрами.
И я совершила ужасный шаг стала жить «не по средствам». Это тоже могло закончиться плачевно. Но что оставалось делать? Я хотела писАть! Это стало моим наркотиком, моим единственным доказательством, что я живу не зря.
Мне хотелось позлорадствовать, как ловко я в очередной раз обманула эту сволочь Дьявола, который в последние годы так и норовил сделать мою жизнь сущим адом ещё здесь, на Земле, но я боялась, что он разозлится и вышвырнет меня на мороз у него ведь было много способов сделать человеку какую-нибудь страшную гадость! Кто я и кто он?!!
А пока что я сидела в тепле, чистенькая, принявшая горячий душ (ну ничего мне больше не надо для счастья, честное слово!) и строчила, строчила, омываемая волнами очередной эйфории, которая может кончиться так резко и так внезапно. Ну и пусть зачем думать о том, что может быть? Не умнее ли жить настоящей минутой?
Лунные ландшафты одиночества
Никто так никогда и не узнал, от чего умерла эта молодая женщина. Она легла спать, как обычно, а утром её нашли мёртвой. Патологоанатомы исследовали потом клетки её мозга, но так и не смогли дать никакого заключения. Да, она была больна неизлечимой болезнью, потому что в войну, подростком, голодала, но с этой болезнью люди вполне могут дожить до глубокой старости и даже иногда выздоравливают. Достоевский страдал этим же самым, и это не помешало ему создавать шедевры а может быть, даже помогало? Дело в том, что человеческий мозг, в отличие от других органов, непредсказуем. И случаются разные парадоксы, которые давным-давно описаны. Например, существовал человек, попавший на афганской войне под артиллерийский обстрел, рядом с ним разорвалась бомба. Контузия была обширной, но когда он пришёл в себя, он вдруг заговорил на всех мыслимых языках даже на тех, на которых уже говорить перестали.
Она сама ничего особенного из себя не представляла обыкновенная ничем не примечательная личность, из-за своей болезни ей так и не удалось получить высшего образования, она могла бы оформить себе инвалидность, но предпочла устроиться на какую-то нехитрую работёнку. А вот детей иметь ей врачи строго-настрого запретили. Но существует такая страшная вещь, как инстинкт продолжения рода, который не её первую уловил в свою неумолимую ловушку, и она, когда была ещё совсем молодой, не долго думая, выскочила замуж и родила ребёнка. Впрочем, личная жизнь не заладилась, неизвестно, что тут сыграло роль, может быть, всё-таки болезнь, а может и нет разводы случаются на каждом шагу у вполне здоровых людей.
А вот ребёнка девочку у неё отобрала мать, она действовала категорически, долго не размышляя, таков уж был у неё характер, решительный и властный, как у мужика, потому что на её долю выпало кормить и содержать всю семью, так уж получилось, что с мужчинами их роду не везло изначально. Век был бурный, то революции, то мировые войны, мужиков уничтожали пачками, а сколько миллионов погибло в том же Гулаге, никто не считал.
Девочка росла странным ребёнком, не похожим на других детей. Совсем в раннем детстве, можно сказать, в младенчестве, было замечено, что она смотрит на всех таким отсутствующим взглядом, обращённым внутрь себя, сосредоточенным на чём-то неведомом окружающим. Казалось, что она находится где-то не здесь, а возвращалась в этот мир только тогда, когда при ней начинали что-то читать. Бабушка была старой интеллигенткой, любила литературу, особенно русскую, часто читала вслух русских классиков стихи Пушкина, Лермонтова, Тютчева Никому и в голову не приходило, что ребёнок, которому не исполнилось и двух лет, впитывает в себя всё это, как губка, пока её не повели на ёлку на бабушкину работу, и тут она выдала такое!
Её поставили на стульчик, ожидая, что она подобно другим детям пролепечет какой-нибудь детский стишок и получит конфетку. А она начала с самого начала, со знаменитой всем известной фразы: «Мой дядя самых честных правил» и стала бойко чесать дальше, прошло десять, пятнадцать минут, она не останавливалась, народ очнулся никто не собирался слушать её до вечера, и пришлось стаскивать ребёночка со стульчика силой под её оглушительный рёв.