Понимаешь, ты своего добился: защитил диссертацию и, так скажем, повысил потенцию. Ты делаешь неплохие копии Ци Байши, ты вообще неплохо многое делаешь. С тобой здорово. С тобой будет здорово любой женщине около-моего-плюс-минус-возраста. А мне нужна собственная изначальная структура. Хочешь, я познакомлю тебя с какой-нибудь классной девочкой? С классной, Джим! Ее главной изначальной структурой будет твоя потенция. Хочешь, Джим? Девочку хочешь? А мальчика? Тоже нет?..
Джим улыбался и ничего не говорил: он привык к моим выпадам. Я вздохнула, замолчала, задумалась. Из какого материала была сделана рука китайца? Сколько прошло времени? Зачем действительно стрелялся Пушкин? Нужно ли переводить для некоторых приматов Набокова с русского на русский? Мы шли и шли; я замерзла, и Джим дал отхлебнуть мне рисовой водки. Идти стало веселей: белые мухи кружились вокруг да около моей, спрятанной где-то очень далеко, «изначальной структуры». Джим насвистывал спиричуэлс. Будто украденная, тишина вставала между нашими шагами и мыслями, обволакивая их. Когда же мы оказались у той самой избушки, где пили по осени рисовую водку за ящиком из-под марокканских апельсинов, то заметили Бо Вэна. Он остался почти таким же, только казался каким-то «подтаявшим». Он смотрел на солнце и в то же время на нас. Рядом с ним сидели Старик, Женщина, Мужчина и Ребенок мне показалось, что когда-то я видела их, но не могла вспомнить где. Старик писал очередной свод дурацких законов, Женщина делала вид, будто улыбается, Мужчина адреналинил по поводу и без повода, а Ребенок довольно дебиловато то смеялся, то хныкал.
Мы с Джимом остановились, не решаясь войти в избушку, и в тот же самый момент я поняла, что начинаю светиться (ничего себе, да? нагло так светиться внутри себя самой!), что во мне разливается такое количество теплоты, от которого раньше я просто взорвалась бы! Джим отошел слишком ярким показался ему тот свет. А мне стало жарко, потом горячо, потом больно. Я разделась и ощутила беззащитно-голыми ступнями такой же беззащитно-голый снег.
Наконец-то она вернулась, сказал Ребенок, и засмеялся.
Никуда я не возвращалась, я развод отмечаю, слабо засопротивлялась я и позвала китайца: Зачем ты тогда рассыпался? А? Зачем? Я готова была полюбить тебя по-настоящему, а ты испарился как самая банальная иллюзия испарился
Вокруг закивали: «Да, да, это она». Я ничего не понимала; китаец же молчал и смотрел не на меня. И чем дольше он смотрел не на меня, тем яснее вырисовывалась моя собственная «изначальная структура». Я знала, что такое Тень, Любовь и Архетип. Я только не представляла, что являю собой Архетип Тени Любви и нахожусь в какой-то странной связи со всеми этими типами, существовавшими задолго до г-на Юнга с типами, не подозревавшими, что они и есть это треклятое «коллективное бессознательное», адаптированное в книжечках для домохозяек, интересующихся не только ценами «на пеньку и мед».
Ладно, пусть я Тень. Даже «архетипичная». А где тогда сама Любовь? спросила я Великую Китайскую Стену.
Спит Любочка, спит себе не одну тысячу ответила вместо Стены Женщина, и я заметила, что у нее два лица. На лбу первого висела табличка «Архетип Матери», на лбу второго «Anima», и я вспомнила про давно не открываемый томик Карла Густава с некоторым раздражением.
И сколько еще она будет спать? И почему я Тень? Это из-за нее я мучаюсь, что ли?! А ну, покажите-ка мне эту вашу Любочку!
Мужчина с табличкой «Архетип Героя» строго посмотрел на меня:
Сколько надо, столько и будет.
Ребенок с клеймом «Архетип Дитя» захныкал, а Дед с татуировкой «Архетип Старика» шлепнул его, после чего дитятко заорало на весь лес. Через какое-то время все типы исчезли, и лишь китаец помаячил подольше: допивал рисовую водку. Он поздравил нас с разводом и угостил пейотами, но те на нас с Джимом никак не повлияли после рисовой нельзя пейоты, они неэффективны, это я знаю теперь наверняка (не ешьте, да не разочарованы будете). Однако в какой-то момент всем стало удивительно хорошо, но всех троих, вместе с тем, как будто бы что-то сильно напрягало.
Что это был за напряг, я где-то как-то догадывалась, но не могла сформулировать формулировал ведь только Карл Густав. И все же, кажется, самой главной точкой напряга являлась спящая Любочка. Кто не знает Любочку? Оказывается, никто не знает Любочку! Любочка спит себе не одну тысячу, а я ее тень отбрасываю по совместительству Да я насквозь архетипична! Ой, мамочки, ой, не могу больше, ха-ха, вот ччеерртт, Любочка спит, и все ей по фигу, а я с негром и китайцем сижу непонятно где закусываю рисовую водку пейотом, кто бы разбудил Любочку?
Начали звать Майтрейю: Майтрейя не являлся. Начали звать г-на Юнга: г-н Юнг не являлся. Тогда начали звать всех подряд: все подряд приходили, но Любочку разбудить не могли. Тогда я позвала собственную изначальную структуру. Я предполагала, что ее или не существует, или она не отзывается из вредности. Но тут она вдруг засуществовала и не свредничала я увидела ее на ладони: там сидела Любочка та самая Любочка, что дрыхла не одну тысячу. Она была Дюймовочкой, она была я, она была Любовь, я тоже была Любовь, а еще ее тень отбросы безотходная технология ремёсел из плоти и крови
Я зажала чудовище в кулаке, но не сильно, чтобы кроха случайно не задохнулась и, улучив момент, когда Джим с Бо Вэном отвернулись, побежала в направлении города.
В квартиру я попала только под утро. Включенное радио встречало меня одной из самых оптимистичных песен «Крематория»:
Ведь мы живем для того,
Чтобы завтра сдохнуть,
Ла-ла-ла, ла-ла-ла, ла-ла-ла
Я села на пол и замедленно замурчала соль-бемоль-мажорный, из 25-го опуса, этюд ведь больше всего на свете я любила Шопена: даже больше, чем одну из самых оптимистичных песен «Крематория». Потом я сняла с холодильника запылившийся портрет в овальной рамке и заглянула Шопену в глаза. Нет, определенно г-жа Дюдеван чего-то не понимала в них! И в его этюдах под пиво и без У композитора была выразительнейшая мимика если б не клавиши, стал бы актером.
а хоронили с почестями: живому гению таких не полагается. Поговаривают, будто живой гений непременно должен страдать: только так шедевры на свете сером и появляются (а коли не пострадаешь в энциклопедии не окажешься). Я могла бы поспорить с умниками на примерах моего прадеда или Феликса Мендельсона (оба были богаты и талантливы). Однако мой прадед это совершенно другая история, а Мендельсона в гении «не записали», признав «невероятную одаренность» да оставив набившую оскомину темку «Свадебного марша»
Я подышала на стекло и снова заглянула Шопену в глаза: совершенно больной, он давал в Лондоне концерты и уроки.
«Я же ни беспокоиться, ни радоваться уже не в состоянии совсем перестал что-либо чувствовать только прозябаю и жду, чтобы это поскорее закончилось», читала я по глазам его письмо[24].
Позвольте пригласить вас в гости, я поднесла фотографию к губам и поцеловала.
Он долго отказывался, а потом неожиданно согласился.
Резкий звонок в дверь. Два раза очень коротко, остро. Дождь со снегом. Сердце Шопена намокло, изящные пальцы озябли; он с трудом стянул перчатки.
Проходите, проходите же! Я жду вас больше, чем спала Любочка! выпаливаю.
Шопен снял плащ и цилиндр, а потом спросил:
Так неужели к вам теперь никто не приходит?
Никто.
И вам не бывает одиноко?
Отчего же Но одиночество это как самое абсолютное состояние, так и самое относительное
Пожалуй, вы правы, он помолчал. А как вы узнали мой адрес?
Отправила «до востребования». Это ведь не сложно. Главное верить, что востребуется.
Вы непонятная женщина странная ломкая вы похожи на мою последнюю мазурку[25], фа-минорную
Вчера мне сказали, что я похожа на Архетип Тени Любви.
Как странно Впрочем, не верьте! Не верьте никому, кроме себя самой! Самое ценное, что есть у вас, это вы. И не думайте, будто я повторяю прописную истину в вас-то она пока «не прописана»!
Иногда хочется, чтобы рядом кто-то ходил. Говорил. Не всегда, даже очень редко, но я закашлялась и отвернулась.
Это ничего, это пройдет, вы же женщина Прежде всего женщина, и не отпирайтесь, не отпирайтесь Вы только не делайте, главное, противного вашей душе. Или пишите «до востребования» нам тоже приносят почту Правда, мне только от вас. А у вас, признаться, очень красивые, выпуклые письма даже не представлял о существовании подобных У вас доброе сердце! Позвольте поцеловать вашу руку Я благодарен вам за само ваше существование Даже за этюды, как вы пишиете, «под пиво». Хотите, я сыграю вам?
Через мгновение половину моей комнаты уже занимал огромный концертный рояль. Шопен сказал:
Помогите открыть крышку, и в тот же момент открылась крышка моей пыльной домовины. Я встала из гроба и огляделась: то, что называлось когда-то пафосным «жизнь», являлось ее противоположностью.
Через мгновение половину моей комнаты уже занимал огромный концертный рояль. Шопен сказал:
Помогите открыть крышку, и в тот же момент открылась крышка моей пыльной домовины. Я встала из гроба и огляделась: то, что называлось когда-то пафосным «жизнь», являлось ее противоположностью.
Фридерик! только и смогла произнести я. Фридерик!
Он тем временем начал свой первый, до-мажорный, этюд. Искристые пассажи напомнили мне золотые брызги забытого Совершенного Чувства я обретала искомое.
А он играл, и я сама становилась одной из золотых искристых капель тем самым искомым, которому нельзя найти определения в мире вещей и «нормальных людей». Я переставала быть «тенью»; теперь я знала наверняка чувствовать можно только так.
На последнем аккорде я еще не уверилась в желании своего невозвращения «туда». Хотя «там» нет такой музыки, нет такой любви! Нет «там» и Шопена: только инфляция и менструация там, а Шопена нет!
Не уходите Не уходите же Прошу Я не смогу Возьмите меня с собой умоляла я.
Это от меня не зависит, увы, грустно улыбнулся Шопен. И вы еще не сделали, насколько мне известно, самого главного. Как только вы это сделаете, вас сразу заберут, смею уверить.
А что это главное? Какое оно?
У каждого свое. Каждая машина или тело, как угодно действует исходя из заложенной в нее или в него программы. У меня, например, было четыре баллады Прощайте же, да будьте здоровы! сказал Шопен и, раскрывая зонт, перешагнул через подоконник и поднялся в воздух.