Ялос-2016. Сборник Ялтинского международного литературно-музыкального фестиваля - Сборник 12 стр.

Дорогая, в час пик ошибись как-нибудь континентом!
Мы с тобою зайдём в ресторанчик на рыжей горе.
 Мир входящим!  приветливо, с тысячелетним акцентом
Скажет старый еврей при мобильнике и кобуре.

За горою Стена, сохранённая верой и горем.
Всё вернулось на кру́ги, но сколько же было кругов!
А на юге послушное голосу Господа море,
Что спасало народ, переживший врагов и богов.

Где все эти цари, фараоны, халифы, эмиры,
Превзошедшие прочих в жестоком своём ремесле?
И следа не найдёшь А Погонщик истории мира
По тропинке плетётся на старом ушастом осле.

Так давай не спешить. И пускай на кольце Соломона
«Всё проходит» написано, грусть отложи на потом.
Может быть, и не всё если я дожидаюсь влюблённо
Рук твоих и шагов, как и в тысячелетии том.

Ну, допустим, пройдёт А пока мы побудем с тобою
Вот за этим столом, где сошлись мировые пути,
И бокалы допьём, и пойдём за ослом, за судьбою
По тропинке наверх и кто знает, что ждёт впереди?

Город полон шуршаньем листвы и шагов
И тенями богов и людей.
Это город начал. Это память веков
В циферблатах его площадей.

Неразрушенный Храм тут за каждым углом.
Поверни, загляни он возник
Там, где музыку веры Давидов псалом
Выпевает, качаясь, старик.

Мальчик в белом и чёрном подходит к нему,
И склоняются две головы
А вот мне не дано не молюсь никому,
Да и ты, дорогая, увы!..

Но когда зазвучит нам в закатной тени
Божьим вальсом мальчишеский альт,
Будто вечность влюблённостью перечеркни
Красной туфелькой серый асфальт.

На полжизни всего нам достались взаймы
Эти город и вальс, а потом
Но не первые и не последние мы,
Кто танцует под этот псалом!

Давай грозу в кофейне переждём,
Где ароматно, людно, голосисто,
Где нерушим, промоченный дождём,
Союз аборигена и туриста.

Пока от кофе пар до потолка,
Мы тихо поприсутствуем при действе,
В котором гид гостям издалека
Рассказывает о Святом семействе.

Он увлечён! Он слушателям рад,
Забыв, что не оплачена квартира,
Что нездоров, что десять лет назад
В Твери играл он Гамлета и Лира.

 Благая весть Мария Назарет
Значительно ложится к слову слово,
И ничего важнее в мире нет
Паломникам из Тулы и Тамбова.

Четвёртый день в Израиле идёт.
Для них снята гостиница поплоше.
Был долог путь и дорог самолёт,
Но Гроб Господень всё-таки дороже!

Гроза умолкла. В свой военный мир
Спешит уйти, пересидев стихию,
Солдаточка, затянута в мундир,
Похожая на юную Марию.

Она идёт, божественно легка,
Отшучиваясь на наречье местном.
А сын её он будет Но пока
Нам ничего об этом неизвестно.

Нет, я не понимаю этот город
С его смешеньем лавок и веков,
С его оркестром святости и горя
В потёртом лоске чёрных пиджаков.

Равновелик в бессмертии и тлене,
Он стоек в вере, благостен и лют.
Придёт пророк все рухнут на колени,
Поднимутся, каменьями забьют.

Он падал ниц, он возносился гордо
На собственной и вражеской крови.
Я знаю не понять мне этот город,
Как вечности, судьбы или любви.

Он тянется до края и за краем
За тем, где даже тьмы не разглядеть
Мы без того, чего не понимаем,
Порой не мыслим жить и умереть.

Нет, я не понимаю этот город
С его смешеньем лавок и веков,
С его оркестром святости и горя
В потёртом лоске чёрных пиджаков.

Равновелик в бессмертии и тлене,
Он стоек в вере, благостен и лют.
Придёт пророк все рухнут на колени,
Поднимутся, каменьями забьют.

Он падал ниц, он возносился гордо
На собственной и вражеской крови.
Я знаю не понять мне этот город,
Как вечности, судьбы или любви.

Он тянется до края и за краем
За тем, где даже тьмы не разглядеть
Мы без того, чего не понимаем,
Порой не мыслим жить и умереть.

В роще ёлочек серо-зелёных,
Где не сыщется ветки прямой,
На скрежещущих каменных склонах,
Обнесённых небесной каймой,

На вместилище, малом до боли,
Грозных мифов, и высохших рек,
И озёр, омертвевших от соли,
И пустынь, коротающих век,

В предвечерье февральской прохлады,
Когда солнечный край невысок
И дымятся лучей колоннады,
Опираясь на тёмный восток,

Здесь, уже завершая дорогу,
Что восходит в Иерусалим,
Станешь близок ты дому и Богу,
Постигая их чувством одним.

Прекрасны были женщина и год,
А рухнули в разруху и разлуку.

Похожая на августовский мёд,
На яблоко, клонящееся в руку,
Была она. И было ей дано
Не делать ни движенья вполнакала:
Шла как летела, и пила вино,
И плавала в грозу, и хохотала.
В ней жара было больше, чем в огне!

В ней каждый выдох рвался на свободу!
Она и видом удалась вполне
В прекрасную славянскую породу.
Мужскому взгляду было не уйти:
Её задев, он плыл за нею, вторя
Свеченью линий бёдер и груди;
И меркло небо, и стихало море

Она и это чувствовал любой,
Во всём держась своей манеры броской,
Входила даже в воду, как в любовь,
С улыбкой и распущенной причёской.
Уплыв, ложилась на́ спину она,
В голубизне утрачивая тело,
И пепельных волос её волна
С морской волной сливалась и темнела.

Купалась в тонком. А могла и без,
И шла из вод, самой себя не пряча.
Славянка, Афродита, чудный бес!
Но Бог её ли, мой?  уже назначил
Судьбу, где в небе тает самолёт,
Где есть конверт с коротенькой запиской,
Мол, миновало

Я в далёкий год
Знал женщину. Тогда казалось близко.

Веря в то, что большое всегда отражается в малом
И что путь муравья так же важен, как трассы галактик,
Обманув тяготенье, вершим мы подкупольный слалом:
Ты блестяще-прекрасна, а я серебрист и галантен!

Там, внизу, всё не так неотчётливо, зыбко и ложно,
То ли да, то ли нет, то как хочешь, а то непременно
Наверху же, в юпитерах, кроме шарниров и лонжей,
Есть всего лишь два тела над черной воронкой арены.

А в начале как Слово!  раскрутка до свиста и гула.
Воздух бьётся в ушах и вселяется Бог в акробата.
Поворот Атлантида Ещё поворот утонула
Ну работай, партнёрша, чтоб Ною достичь Арарата!

Чтоб доплыл до америк сеньор Христофоро Коломбо!
Пируэт А за ним взлёт разгибом над озером Чудским!
И на спаренном сальто в секунде от ядерной бомбы
Мы поверим друг в друга с особенной силой и чувством.

И за восемь минут на мгновенья разбитой тревоги,
Когда воздух горяч и упруго податлив, как клейстер,
Так весь мир мы раскрутим, что взвизгнут железные блоки
И под купол, бледнея, посмотрит бывалый шталмейстер!

И очнувшись потом, после всех непадений и взлётов,
В центре вроде б знакомой, в огнях и опилках, арены,
Мы с тобою поймём, эти восемь минут отработав,
Что софиты нам светят уже в параллельной Вселенной.

И цветы, и поклон, и рука твоя, будто бы лебедь,
Обольстительным жестом взлетает в сиянье усталом!
Испытаньем своим нас трапеция заново лепит
Потому что большое всегда отражается в малом.

На базаре сюжет загадочен
Не фантазия и не сон!
Человек во фраке и бабочке
И толпа с четырёх сторон,
И внимает она до одури,
Как в иной ипостаси души
Кларнетист Тель-Авивской Оперы
Музицирует за гроши
Над толпой мотив извивается,
Завораживает, гнетёт
Раз в неделю он отправляется

В Хайфу, в Тверию, в Акко, в Ашдод,
И с собою не фирменный возит он
Чёрный с золотом свой кларнет
Костяную, колена козьего,
Дудку чуть не библейских лет.

Он обычаю свято следует,
Богу клятву дав потому,
Что от рук отцовых и дедовых
Эта дудка досталась ему.
И как гены неандертальцев,
Что глубинно таятся в нас,
Сами правят душой и пальцами
Острия музыкальных фраз.

Так пляши над торжищем мусорным,
Память-музыка, всё быстрей,
Ты, чей автор не Моцарт, не Мусоргский,
Авраам, Давид, Моисей!
Ты полна пастушьего свиста,
Бурь и засух! Твой норов лют!

Плачут, слушая кларнетиста.
Плачут, слушают, подают

На базаре сюжет загадочен
Не фантазия и не сон!
Человек во фраке и бабочке
И толпа с четырёх сторон,
И внимает она до одури,
Как в иной ипостаси души
Кларнетист Тель-Авивской Оперы
Музицирует за гроши
Над толпой мотив извивается,
Завораживает, гнетёт
Раз в неделю он отправляется

В Хайфу, в Тверию, в Акко, в Ашдод,
И с собою не фирменный возит он
Чёрный с золотом свой кларнет
Костяную, колена козьего,
Дудку чуть не библейских лет.

Он обычаю свято следует,
Богу клятву дав потому,
Что от рук отцовых и дедовых
Эта дудка досталась ему.
И как гены неандертальцев,
Что глубинно таятся в нас,
Сами правят душой и пальцами
Острия музыкальных фраз.

Так пляши над торжищем мусорным,
Память-музыка, всё быстрей,
Ты, чей автор не Моцарт, не Мусоргский,
Авраам, Давид, Моисей!
Ты полна пастушьего свиста,
Бурь и засух! Твой норов лют!

Плачут, слушая кларнетиста.
Плачут, слушают, подают

Христос воскресе!.. Плакали и пели,
Убогим клали сласти и рубли,
Близ церкви умывались из купели,
Наполненной от матери-земли.

И крестным ходом, со свечой из воска,
Брели под колокольный перезвон,
В своих платочках, светлых и неброских,
Похожие на лики у икон.

Я их кто постарей и кто моложе,
Счастливых и у горя на краю
Несуетно хранящих имя Божье
Немало повидал за жизнь свою.

И, чуждый этой веры от рожденья,
Я, выросший вдали от слова «Бог»,
Дивился связи силы и терпенья,
Чьего единства я постичь не мог.

И мне далось не логикой, не мерой,
А будто взмахом удивлённых крыл:
Бог если был, то был силён их верой,
А если не был, всё равно он был.

Несли они не страх, не покаянье,
Но тихое величие своё,
И был их Бог любви иносказаньем,
Прекраснейшей метафорой её.

Горький сон мне явился сегодня под утро некстати,
Что поставлен я паузой в Божьей великой сонате
И меня, как скалу, огибают летучие звуки,
Простирая в пространство прозрачные крылья и руки.

Мне ли критиком быть высочайшей Господней работы,
Где в великой гармонии встали великие ноты?
Но надмирный Маэстро, увы, не узнает, что значит
Быть молчащим меж тех, что смеются, поют или плачут.

Я себя утешаю: молчание необходимо!
Ведь недаром прекрасно немое отчаянье мима,
И затишье заката, и ночь, где ни ветра, ни звука.
Ах, не верьте, не верьте! Быть паузой тяжкая мука.

И что мудрость в молчанье вы этому тоже не верьте,
Потому что звучать есть отличие жизни от смерти,
Потому что иначе идти невозможно по краю!
Может быть, я проснусь. Может быть, ещё что-то сыграю.

Ах ты гордый, смешной, одноногий, влюблённый и смелый,
Верный воинской дружбе, уставу, присяге и чести,
Неизменно готовый погибнуть за правое дело,
Даже стоя на месте!