Проснулся я в маленькой, жарко натопленной комнате рабочем кабинете отца. Он находился в недавно открытом ателье по пошиву и ремонту офицерского обмундирования. В углу стояло высокое, до потолка, трюмо в резной раме. В зеркале отражался массивный письменный стол с такой же резьбой и аналогичным стулом с высокой спинкой. На столе стояла бронзовая лампа с зеленым матерчатым абажуром. А под лампой сидел плюшевый мишка с поднятой лапой. На лапе у мишки висела плетенная из соломки маленькая корзинка, наполненная тоненькими, остро отточенными мелками.
Совсем рядом зарычала собака. Гулко щелкнули каблуки. Раздалось громко и четко: «Хайль Гитлер!» Я вздрогнул. В ярко освещенный кабинет вошел невысокий щуплый генерал в пенсне и черном мундире с бросающейся в глаза повязкой на рукаве. Сразу же за спиной генерала выросли два рослых широкоплечих офицера в таких же черных мундирах.
Совсем рядом зарычала собака. Гулко щелкнули каблуки. Раздалось громко и четко: «Хайль Гитлер!» Я вздрогнул. В ярко освещенный кабинет вошел невысокий щуплый генерал в пенсне и черном мундире с бросающейся в глаза повязкой на рукаве. Сразу же за спиной генерала выросли два рослых широкоплечих офицера в таких же черных мундирах.
Здравствуйте, господин генерал! на немецком языке, дрогнувшим, каким-то чужим голосом, ссутулившись и склонив голову, сказал отец.
У меня двадцать минут свободного времени; давай, Иван, примерю мундир.
Отец проворно стянул со стоящего у окна манекена белейшую, без пылинки, простынь. Затем, быстро обернувшись к столу, со стула с высокой резной спинкой молниеносно сдернул такую же стерильную салфетку. Многочисленные блики вспыхнули на дубовых листьях и аккуратно застегнутых пуговицах мундира, на расшитой тулье и кокарде фуражки.
Мой Бог, да он волшебник! взяв фуражку со стула и поправив пенсне, сказал генерал. Человек не может сшить за двое суток нарядный мундир и фуражку. Признайся, Иван, тебе по ночам помогают гномы?! Мастер такого класса есть только у фюрера. Если ты тут генерал как-то странно не то кашлянул, не то чихнул. Я забрал бы тебя в Берлин, но ты русский. И с твоим «Маленьким Муком», Иван, пока еще не все ясно.
Генерал достал из кармана брюк маленькую плоскую баночку и, постучав по ней пальцами, сказал:
По труду тебе, Иван, будет и вознаграждение.
Жестом подозвал к себе офицеров, с их помощью полностью надел мундир и стал крутиться у трюмо. Он отходил от зеркала и подходил к нему почти вплотную
Маленькое, из разноцветных лоскутков одеяло уютно облегало меня, а многочисленные обрезки сукна, застланные простынкой, были не хуже перины. Генерал задавал отцу вопросы, отец в почтительном поклоне отвечал. Похвалив его за знание немецкого языка и приличное произношение, генерал поинтересовался, в каком училище отец учился, так как видит у него офицерскую выправку. Спросил, в каком чине и на каком фронте воевал в Первую мировую войну Я пытался запомнить весь их интересный разговор, но из темноты ко мне стал приближаться электрообогреватель на фигурных ножках, с медленно краснеющей спиралью
Господин генерал! Господин генерал! откуда-то издалека раздался голос отца. Вы забыли баночку с монпансье.
Муку, не оборачиваясь, уже у самых дверей негромко сказал генерал. И, шагнув к порогу, также, не оборачиваясь, спросил: Что у тебя за глазомер?! Ты сшил мне мундир с одной прикидки, о фуражке вообще не сказал
Я художник-модельер, господин генерал.
Генерал действительно щедро одарил отца. Он отдал оставшийся от отреза на мундир кусок материи штучный бостон, изготавливавшийся исключительно для избранных мира сего королей, и две почти полных катушки с золотой и серебряной нитью. Прислал коробку с продуктами, где находилась умопомрачительная гастрономическая роскошь бутылка русской водки, круг копченой колбасы, банка сардин, буханка белого хлеба и шоколадка но это присказка. А вот сказка-быль:
Е. К. Беляева была переведена из спецбарака в общий и допущена к мытью полов и выносу пищевых отходов из столовой. Ей был выдан пропуск на право с подъема до отбоя находиться вместе со мной в мастерской И. Г. Булатова под полную его ответственность. И самое главное на мое имя, точнее, фамилию, так как изначально я был наречен родителями именем Николай, было выписано германское метрическое свидетельство, где значилось: «Булатов Николай Иванович, 1940 г. рожд. 5 января. Урож. Смоленской обл. Вяземского р-на, д. Вадино. Отец Булатов Иван Герасимович, 1895 г. рожд. Мать Булатова Евдокия Кузьминична, 1904 г. рожд.» (Имя Георгий я получил в Ленинграде не позднее 1950 года в Никольском соборе, при крещении в православную веру.) Более того, отец был поставлен на унтер-офицерский паек, и ему было разрешено набирать по своему усмотрению специалистов швейного дела из числа военнопленных. Но в то же время отцом была дана подписка, что в случае сокрытия в мастерской офицеров и коммунистов он будет расстрелян. Нисколько не сомневаясь в неминуемом разгроме фашистской Германии, отец под видом специалистов пошивочного мастерства перевел из разных бараков в мастерскую трех советских офицеров, выдавших себя за рядовых солдат. Он тайком обучал их швейному мастерству, делил с ними выданный ему по приказу генерала унтер-офицерский паек. Одним из его учеников оказался полковник-чекист по фамилии Сорокин. (Фамилия не вымышленная, я ее хорошо запомнил.) Фамилии двух других офицеров забыл. Знаю, что один из них был майором дивизионной разведки, другой армейским капитаном. Впоследствии эти офицеры, разысканные чекистом Сорокиным, ходатайствовали в Москве о реабилитации отца. Пробыв несколько месяцев под следствием, отец был реабилитирован и восстановлен на прежнем месте работы в той же должности. Он считал Сорокина одержимым бредовой идеей фанатиком, но по-своему порядочным человеком. К сожалению, дальнейшие события показали, что отец ошибся.
* * *
Документы на право наследства, Железный Крест полковника-коменданта г. Бромберга, а также иконка Николая Чудотворца с вложенной, спрятанной под бархат этой иконки, фотографией Николая II с его собственноручной подписью «Благословляю дочь Анастасию Николаевну и офицера гвардии И. Г. Булатова. Полковник Николай II» все это хранилось в нашей семье до 1957 года. Фотография императора, а также его собственноручная подпись была переснята комендантом
г. Бромберга и им лично в Берлине, в Рейхе, передана какому-то генералу. Комендант, по совету отца, хотел передать фотокопию Шелленбергу, но встреча не состоялась. И все же радения коменданта не пропали даром. Переданная полковником фотокопия в Рейхе не минула недремлющего ока Гиммлера, так что мною были съедены мятные леденцы, оставленные Гиммлером «Маленькому Муку», и довелось носить куртку «москвичку» и кепку из штучного бостона, изготовленного исключительно для сильных избранных мира сего.
В первой половине октября 1957 года, на моих глазах, моя приемная мать Евдокия Кузьминична выбросила с Кокушкина моста в канал Грибоедова завернутые в пакет именной браунинг отца, Железный Крест полковника коменданта г. Бромберга, фотографию императора Николая II с его собственноручной подписью, мое германское метрическое свидетельство о рождении, а также документы на право наследства.
Причиной было то, что все перечисленное, за исключением браунинга, было показано мною классной руководительнице преподавательнице русского языка и литературы Тюленьевой Елизавете Кузьминичне в 257-й школе. (Все имена, а также события в повести не вымышлены.) Произошло это так или примерно так. На уроке литературы речь шла о Декабрьском восстании. Я поднял руку и громко, на весь класс сказал:
Декабрьское восстание сорвал мой далекий предок командир 14-го Егерского полка полковник Андрей Он не вывел в поддержку восставших свой полк, находившийся в Петропавловской крепости. Знаю об этом от отца, он говорил только правду.
В классе поднялся невообразимый шум. Крышки задних парт застучали.
Во врет, это ж надо!! И не краснеет, лопоухий! выкрикнул Боря Шварцбрем.
Он всегда врет, добавил Коля Федоров.
А мне сказал, что ему в парикмахерской на ногах ногти бесцветным лаком покрывали, негромко, залившись краской, сказала Ира Логочева.
Дети, тише! встав из-за стола и постучав указкой по спинке стула, сказала Елизавета Кузьминична.
Шум прекратился не сразу. Еще некоторое время раздавались какие-то нелестные реплики в мой адрес, но прозвучал звонок
Дети, уроки закончены; все свободны. А ты, Булатов, останься.
Так я привлек к себе повышенное внимание и расположение классной руководительницы Елизаветы Кузьминичны Тюленьевой. Она очень заинтересовалась моим отцом. Я рассказал Елизавете Кузьминичне все, что знал о нем. Не скрыл, что отец собственными глазами видел расстрелянных детей царя. И что у нас есть фотография Николая II «Кровавого».
Юра, это маловероятно; по всей видимости, у вас дома хранится вырезка с фоторепродукцией из старого журнала, сказала классная руководительница. И дотошно стала расспрашивать, где, в каком месте, при каких обстоятельствах отец все это видел.
Елизавета Кузьминична постоянно возвращалась к этой теме. Выбрав момент, я стащил у матери ключ от верхнего ящика буфета, где хранились документы. Фотографию Николая II, мое метрическое германское свидетельство, дарственную на наследство коменданта г. Бромберга и его Железный Крест принес в школу. Внимательно просмотрев все, что я принес, Елизавета Кузьминична побледнела, схватилась за сердце и положила под язык таблетку. Немного успокоившись, спросила: показывал ли я кому-нибудь из ребят документы и фотографию царя? Я сказал, что показывал только фашистский крест. Елизавета Кузьминична убедительно попросила меня фотографию и документы никому не показывать и взяла с меня честное слово. Я тогда был настолько далек от всего этого, что даже не удосужился прочитать надпись на фотографии. Об этой надписи, сделанной собственноручно императором Николаем II, я узнал из автобиографии отца. Узнал и вскоре забыл на долгие годы.
* * *
В идеально начищенных офицерских хромовых сапогах, сидя на кушетке и положив ногу на ногу, отец курил в темной прихожей. Делал он это не часто, когда собирался идти в магазин или к хорошим знакомым. На работу в Дом моделей и другие места он надевал обувь по сезону. Сандалеты не признавал, считал их обувью для юга, а не для «Северной Пальмиры», так он изредка называл Ленинград. Обычно я пользовался таким моментом взгромоздясь к нему на ноги, просил качать меня и пускать колечки дыма. Как правило, отец выполнял мою просьбу, но при этом постоянно напоминал мне, что я уже большой и ему тяжело.
* * *
В идеально начищенных офицерских хромовых сапогах, сидя на кушетке и положив ногу на ногу, отец курил в темной прихожей. Делал он это не часто, когда собирался идти в магазин или к хорошим знакомым. На работу в Дом моделей и другие места он надевал обувь по сезону. Сандалеты не признавал, считал их обувью для юга, а не для «Северной Пальмиры», так он изредка называл Ленинград. Обычно я пользовался таким моментом взгромоздясь к нему на ноги, просил качать меня и пускать колечки дыма. Как правило, отец выполнял мою просьбу, но при этом постоянно напоминал мне, что я уже большой и ему тяжело.