Дышать больно - Ева Ли

Дышать больно

Ева Ли

© Ева Ли, 2016

© Александр Дьяков, фотографии, 2016

Корректор Ксения Кованная

Предисловие

За этот текст я садилась несколько раз, но дальше общих фраз и банальных мыслей дело не шло: я была не готова, не готова и сейчас.

Для того, чтобы написать эту историю, нужно очень много сил  и физических, и душевных. Ни тех, ни других у меня давно уже нет.

Но однажды я обещала ей, что напишу нашу историю такой, какой она была, какой она могла бы быть, какой она никогда не была и уже не будет.

Это текст о моей единственной подруге, которую я называю не иначе как «постигшая звук», ибо меня она сполна постигла.

Это текст как реквием по ней, так рано умершей, словно мне в наказание, словно мне в благословение.

Это текст о том, что стоит за моей третьей татуировкой. Татуировкой лилий. Это текст о том, почему я отвечаю, что ненавижу эти цветы.

Это случилось именно так, как я все и описала, неверно расставлены только некоторые запятые, да и точки не на тех местах, точки вместо многоточий; неверны и мы сами.

Мы были вместе ровно год, двенадцать месяцев, поэтому и повествование разбито на эти самые двенадцать кровавых месяцев. Самое тяжелое время, самое темное. От него я не могу отойти до сих пор. И что-то мне подсказывает, что вряд ли смогу.

С того самого дня, четвертого мая девятого года, прошло уже семь лет, но каждый раз, стоит мне только спуститься в метро, я понимаю, что и не было никаких семи лет, что все было буквально вчера, что все эти года прошли мимо меня, что жизнь для меня остановилась в тот самый миг, когда моей подруги не стало.

Все началось в мае, и в мае же закончилось

Я всегда плохо переносила зиму, и она это знала. Моей мечтой с детства было переехать в какую-нибудь страну, где будет ровный климат круглый год. Я даже нашла пару таких стран

Но спустя семь лет после того, как ее не стало, я все еще в Питере. Все эти годы я училась обходиться без нее и, кажется, даже привыкла к ее тотальному отсутствию, но этой зимой, особенно холодной, особенно снежной, я поняла, что ни черта я не научилась, ни черта не привыкла и вряд ли уже когда-нибудь привыкну, или смирюсь, или приму.

Я поняла это, когда больная насквозь (я не вылезаю из хронического бронхита, не слезаю с антибиотиков, на моих обветренных и запекшихся губах постоянно выскакивает герпес, хронически низкая температура, хронически холодные руки, ни одни перчатки не спасают от питерских холодов, от питерских снегов, хроническая тоска по ней) ехала в метро с работы.

Десять станций. Каждый вечер я снова и снова пересчитываю их, но их снова и снова ровно десять: не больше, не меньше. И все эти десять станций я думаю только о ней. С того времени, как пошел снег, а в этом году он начал идти рано. Впервые за семь лет. Это первая снежная зима после нашего девятого года.

Все мои мысли только о ней, без конца и края, как в заезженной пластинке. Воспоминания вперемешку с воспоминаниями

а проснулась я от звуков лютни: камерная музыка, эпоха ренессанса, золотой век Европы, Нидерланды тоже входят в список.

Нидерланды

Страна, где Мари родилась

Мари?!

Я вскочила в постели, постель была не моя, да и комната была чужой, в этом городе я впервые ночевала не дома, хотя этого дома у меня еще здесь и не было: за окном было утро третьего мая восьмого года, Питер, пахло лилиями, букет стоял рядом, на столике рядом с кроватью, кровать была не моя, ее. Да и квартира тоже была ее.

Тихая камерная музыка играла еле слышно, создавая иллюзию, что это все мне приснилось: вчерашняя прогулка по набережной, заходящее солнце, ее рука в моей, ее улыбка мне, ее длинные с красным отливом темные волосы, развевающиеся на ветру, ее мотоцикл и ее тело в моих руках,  все это не более чем сон, ведь не могли же мы вот так встретиться, просто вот так, я шла по мостовой, она ехала на спортивном темно-синем мотоцикле, нет, мчалась, рвала ветер на части, разрывала мир своим бешеным рыком, своими отчаянными мыслями обо мне, как и я  о ней, мы не знали ничего друг о друге ровно до той секунды, когда наши пути пересеклись  вот так просто!  посреди дороги, я слушаю музыку, пьянящий транс, не смотрю по сторонам  по сторонам смотрят только дураки, они же придумали тормоза и подушки безопасности  она мчится, не разбирая дороги, почти двести, вдруг замечает меня, громко, безжалостно сигналит, я поворачиваю голову  что-то, какой-то посторонний шум вмешался в мою неземную, невозможную, доводящую до слез музыку, и вижу ее, заносящую на повороте, иначе она меня собьет,  время замедлилось, нет, оно просто перестало существовать, оно перестало быть по определению, и я вижу только наездницу мотоцикла, которая стремится избежать столкновения.

У нее это получилось, ее отнесло на несколько метров вперед, она упала на асфальт вместе со своим верным железным другом, прочертив неровные полосы на нем. Колеса еще крутились, когда я подошла к ней и сняла наушники, выключив музыку.

 Fucking bitch!  вот первые слова моей подруги мне. Она сняла шлем, отбросила с лица свои прекрасные волосы.

Уж действительно ебаная сука Ебаная сука  это относилось ко мне. «Fucking bitch!»,  так я всегда ругалась, от души, туша сигарету или швырнув в стену чашку капучино: я тогда узнала, что она смертельно больна, и жить ей осталось чуть больше года: гребаный май восьмого года, гребаные белоснежные лилии: я их покупаю раз в месяц, в день, когда она умерла: четвертое число.

Чашка с грохотом разбилась, оставив на обоях темный след от кофе, брызги попали на лепестки лилий: у нас всегда было много лилий, она их просто обожала, всегда притаскивала их охапками домой, скупая почти все магазины в округе.

 Sorry1,  только и смогла я пролепетать в ответ, стоило мне на нее взглянуть, как я сразу поняла, что она нерусская, ну не могут русские так изящно ругаться матом, одновременно смотря с улыбкой мне в глаза.

В глаза и стоило нам посмотреть друг другу в глаза, ей с ненавистью, мне виновато, как все все стало на свои места

Все разговоры были после, у нас было чуть больше года для бесконечных, долгих, терпких, одиноких, истеричных разговоров, мы говорили, говорили, говорили, и никак не могли остановиться, сон как короткая пауза между нашими разговорами, диалогами, монологами, сон да мои занятия по китайскому языку, с ней мы говорили только на английском, она не знала русского, я  голландского, Роттердам ее родной город, откуда она сбежала два года назад в Питер, на закате майского дня, в тот вечер мы не говорили, мы не говорили в наш первый вечер, мы просто стояли на набережной, слушали плеск волн и крики чаек, которые рассекали волны в поисках рыбы.

От звуков лютни я и проснулась.

 Доброе утро,  сказала она мне, садясь на край кровати рядом со мной, пахнущая теплой шарлоткой и лилиями.

 Привет,  я зевнула и сладко потянулась.  Который час?

 Десять утра,  она взяла мою руку, словно боясь, что я исчезну, что это сон. Боялась и я.

 Мне нужно забрать вещи,  проговорила я.

Мой английский был паршивым, very bad2, как его охарактеризовала моя подруга, когда мы вчера приехали к ней домой, десятая линия Васьки, двухкомнатная квартира в только что построенном доме.

Стоило нам переступить порог ее дома и сварить кофе, как начались наши разговоры, разговоры о нас, о нашем прошлом, о нашем настоящем, мы не говорили тогда о нашем будущем, я чувствовала, что это ненадолго, не навсегда, наши разговоры прекратились в момент ее смерти, четвертого мая девятого года.

 Я тебе помогу. Я больше не отпущу тебя,  пообещала мне Мари.

Она сдержала свое обещание: мы не расставались ни на день, только ее смерть разлучила нас.

А лютня эпохи ренессанса все звучала и звучала. Я поднялась с кровати, привела себя в порядок, в большой светлой кухне, залитой солнечным светом, мы не спеша позавтракали, шарлотка, приготовленная ею, и свежевыжатый апельсиновый сок, еще я сварила нам кофе: одна чашка для нее, другая для меня. И так было всегда весь этот год. Но тогда я еще ничего не знала об этом. Глупая наивная девочка.

Да и что я могла знать в свои двадцать два, почти двадцать три года? Буквально на днях я окончу первый университет, филология, и сразу же поступлю во второй, на этот раз востоковедение. Так было решено на семейном совете месяц назад, незадолго до госэкзаменов и защиты диплома.

Все пророчили мне научную стезю: и декан, и мой научный руководитель хором уговаривали меня пойти в аспирантуру, мол я рождена для этого. Что сделала я? Правильно, послала все и ушла в китаеведение. Декан до сих пор со мной здоровается сквозь зубы, если не делает вид, что не узнала меня. Господи, восемь лет прошло, а простить мне этого не могут до сих пор

А тогда мы с Мари забрали мои вещи, которые уместились в одну сумку, со съемной комнаты в коммуналке (ирония судьбы, та же десятая линия Васьки, только через несколько домов) и вернулись обратно.

А после пошли гулять. Так мы впервые оказались в кафе, которое навсегда стало самым любимым которое навсегда стало самым ненавистным.

Я до сих пор, когда оказываюсь проездом на шестой линии (на Ваське я не живу со дня ее смерти, я всегда выбираю свои новые дома как можно дальше от этого проклятого острова), всегда нахожу пару минут, чтобы забежать в него. Посидеть. Повспоминать.

А тогда мы с Мари забрали мои вещи, которые уместились в одну сумку, со съемной комнаты в коммуналке (ирония судьбы, та же десятая линия Васьки, только через несколько домов) и вернулись обратно.

А после пошли гулять. Так мы впервые оказались в кафе, которое навсегда стало самым любимым которое навсегда стало самым ненавистным.

Я до сих пор, когда оказываюсь проездом на шестой линии (на Ваське я не живу со дня ее смерти, я всегда выбираю свои новые дома как можно дальше от этого проклятого острова), всегда нахожу пару минут, чтобы забежать в него. Посидеть. Повспоминать.

Внутри все осталось так же, как и тогда, семь лет назад, официанты только сменились, хотя порой я готова поклясться, что все они остались на своих местах, все они были прежними, просто не хотят меня узнавать, не хотят причинять мне боль своим узнаванием, ведь ее-то больше нет

Подумать только, кафе пережило мою подругу!