Энциклопедия русской души (сборник) - Ерофеев Виктор Владимирович 15 стр.

Провести с ними индивидуальную работу, установить человеческий контакт и выйти на понимание.

Пообещать непомерные чаевые (развить инстинкт собственника).

Сильно испугать».

Сталинизм был неизбежен.

В крови инстинктивный империализм, но также и вечная забывчивость по этому поводу. Невеста прокусила мне руку до крови. Русский не может без идеалов. След зубов сохранился. Идеал очень русское слово. Родное мессианство построено на «плавающей» идее: русская форма существования оправдана наиболее божественным образом. Нация-солянка из золотых рыбок. Что общего у меня с тамбовским мужиком?

Россию заговорили до дыр. Отечественная техника самоанализа оформилась в образы, от Обломова через Платона Каратаева, Остапа Бендера, Василия Теркина до ученого алкоголика из Петушков. Всякий раз культовые герои были односторонни. Обломов хорош но Каратаев не хуже. Речь же идет не о типе, даже не об архетипе, а о гении места, грибнице, на которой растут и Обломовы, и Василии Теркины. Эта грибница и есть Серый.

Гений места оказался без места. Неукорененность в бытии приближает Серого к духам мятежным. Лежать на печи это тоже бродяжничать. Иван-дурак и Обломов бродяги. Не говоря уже об Остапе Бендере. Советский туризм с гитарой тоже бродяжничество. Нигде нет покоя. Оторвались от одних богов, не прописались к другим, к другому. Не потому что места много, в сущности, не настолько уж и больше, чем у китайцев, а потому что принципиально не обживается. Если безбытийность, то тогда никакой загадочности, совмещается несовместимое, пятое с десятым, целки с блядством. И потому христианство не укоренилось.

Безбытийность это еще и потерянность. Отсюда прилипчивость общих экзистенциальных идей. Русские задолго до Сартра прирожденные тошнотворцы, но разница в том, что на Западе богооставленность энтропия богов, а в России нутряное богоотчуждение. Сегодня церковь ставят, завтра атеизм безбоязненный.

Нация бомжей. Бродяжничать доблесть. Это идет на укрепление общего безделья. Дом против такого устава. Дом беззаконен. Семья необязательна. Баба обуза. Дети зачем? Опять-таки перепутали с христианством. Обознались. И многие, из простых, приняли за чистую монету и даже стали святыми по недоразумению. И как результат бродяжничества тюрьма. Вечный конфликт с государством.

Народ рвется бродяжничать. Не ногами, так головой. Марксизм и пьянство бродяжничать головой. Но бродяжничать не кочевать. Кочевники трудяги. Бродяги попрошайки. Мы нация попрошаек. Бродяги воры. Крадут, что плохо лежит. Они не убийцы по страсти, но могут. Бродяга это воображение. Это смекалка. Бродяга грязен. Мы не цыгане. Там уклад. Но косимся на них романтически с приязнью. Отсюда вечная неприязнь к мещанству. К фикусу. Черный передел народная память. Россия всегда взрывоопасна. Потому что собственность ворованная. Значит: любовь к блатному. Бог не освятил труд в России.

Как все бросились к Горькому! Русский бестселлер! Это наше. Да еще во славу! Оправдание бродяжничества. И, как один развернувшись: а почему это безбытийственность? Может быть, это и есть бытийственность?

Но как же у нас все подгнило! Народной подстилки под жизнь нет. Было сгнило. И мы безбытийственная страна. Стержня нет. И пока не впишемся в бытие ничего не будет. Но как же вписаться, если мы не знаем, что у нас его нет? Оттого так сильны консервативные идеи. Либерализм вся жижа потечет. И точно течет. И так будет всегда. И так было всегда. Ничему никогда не научимся. А как же бытие? Если тыща лет без него. Значит будем неприкаянными. Вот наша прозрачность. А все хором: не понять, не разобраться. Да понятно. Но только страшно. Во-первых, обидно. Как же так: все с бытием, а мы без. Во-вторых, несправедливо. И потому искоренение нации Сталиным было делом правым: всех бродяг в ГУЛАГ.

 Я,  признался мне Серый,  отрезан. Отрезанная пуговица. Вот такой как есть, такого меня и бери.

Мне стало не по себе. Так значит бежать отсюда. Куда глаза глядят. Вон! А сюда все равно идет очередной Сталин, всем свинтит голову, иначе развалимся. Но почему мне не хочется отсюда, когда так все прозрачно, бежать? Да, как на вулкане. Да, народ мутный. Но здесь весело! Здесь гульба. Но гульба это же плохо. Значит, я тоже бродяга. Значит, это моя земля. А вдруг проскочим? Никогда не проскакивали, а тут проскочим. Но мы не проскочим. Надежда в России умирает первой.

Серый подошел к зеркалу и долго стоял, недоверчиво почесывая щетину. Показал зеркалу обложенный язык, повинтил пальцем у виска.

 Ничего не показывает,  сказал он, обернувшись ко мне.

 Что не показывает?

 Меня не показывает. Не отражаюсь.

 Не может быть,  не поверил я.

Я подошел. Серый виделся в зеркале.

 Ну, чего придумываешь? Вот ты.

 Где?  он потрогал себя за нос.  Нет,  сказал он.  Не отражаюсь.

Что делать, если ничего не поделаешь?

Если с этой страной ничего поделать нельзя, может быть, выстроить здесь, на горе, обсерваторию, чтобы изучать природу человека? Или это только отклонение? Перверсия по-русски? А мы выдаем все это за правду.

Иностранцы сбегутся смотрите, как они о себе.

Закрывайте ворота.

Это я уже проходил.

Не надо обижать русских.

Откуда эта искра? Смесь говна и озона. Это тоже ни с чем не сравнимо.

Видится, приоткрывается что-то за жизнью, небольшое, дорого оплачиваемое муками удовольствия.

Вот говорят: пупок. Отвращение к телу. Серый явился ко мне в форме принтера «Паккард энд Хьюлет». Городской сумасшедший. Откуда у меня такое тщеславие? От мамы? От папы? Голый пупок. Русский не имеет никаких прав. Он без них влегкую обойдется. Я пришел. Они набросились. Я стоял губы облизывал.

Помнишь?

Помню.

Ты стала противной. И еврейка раздобрела. No questions. Но есть в России некоторые люди, которые этой искрой светятся. Они светятся независимо от того, что происходит с внешней, гнусной Россией.

Помнишь?

Помню.

Ты стала противной. И еврейка раздобрела. No questions. Но есть в России некоторые люди, которые этой искрой светятся. Они светятся независимо от того, что происходит с внешней, гнусной Россией.

Я буду сомневаться до победного конца.

В тебе.

В себе.

В квартире.

В твоей собаке.

В дочке твоей.

В твоей честности.

В твоих подружках.

В твоей чистоплотности.

В твоих запахах.

В твоем вкусе.

Я хочу в Америку.

Мальчиком Серый рано заметил, что мир красив. Да он и сам был красив. Кудрявый, только глазки колючие. Нехорошие такие глазки.

Я о Польше все, что думал, уже сказал. А потом передумал. Мы с невестой зашли в чужой подъезд. Она села на корточки между вторым и третьим этажом, поерзала и стала крупно срать, мучительно выпучив на стену свои близорукие глаза. Я стоял на атасе.

 Алло, гараж!  невеста никогда не называла меня по имени.  Есть чем подтереться?

 Нет.

Она подтерлась указательным пальцем и вывела калом на стене:

 Миру мир.

 Народ пиздюк!  раскричался, разволновался Грегори Пек, по-дружески схватив меня за руку.  Страна с подвижной, виртуальной историей. Страна, где от перемены мест слагаемых сумма меняется, если вовсе не исчезает!

Россия моих снов забор. Забор. Забор. Кладбищенский забор. Оградки. Весть о том, что Серый вышел из народа, имеет технологическую ясность. В то время, когда сон без труда проецируется на монитор или экран телевизора, странно подумать, что Серый не высветится.

Но вышел ли он из народа, как из леса или как из себя? Смотрю: Серый стал профессором Лихачевым. Стоит со свечкой. Ну, хорошо.

 Я готов воплотиться во всё,  сказал Серый.  Меня волнует понятие «всё».

Я выступил с позиции точного знания, что есть чефир и что Россия.

Серый сидел, удил рыбу.

Я рассказал ему, что Россия азиатская жопа. Я делал вид, что знаю больше его. Я с детства знаю, что Россия азиатская жопа.

 Интересно,  заметил Серый.

Мне пришлось затратить много времени, чтобы снова найти его.

У каждого русского тяжелое детство. Русское детство должно быть тяжелым. Иначе разве это детство?

У Серого было тяжелое детство. Родители Серого часто со стуком падали на пол. Серый, зажавшись в угол, смотрел, как родители падали. Его били. Рвали уши, запирали в сортире, мазали морду калом, душили до посинения, больно дергали за пипиську. Ели что ни попадя. В школе было много хулиганов. Во дворе тоже. Дети придумывали гадкие игры. У старух отнимали ручные часы, портили лифты, истребляли почтовые ящики, девчонок насиловали в подворотнях, маменькиных сынков изводили. Жгли мусор. Пылали костры.

Однажды Серый побил отца, как всякий русский. Хорошо, не убил. Но не мог вспомнить, за что побил. Впрочем, по этому поводу не мучался. Одно время Серый был грозой двора. Утром отец Серого пошел на завод. Он был рабочим. От отца пахло канифолью.

По ночам Серый спал без задних ног.

 Что такое соборность?  спросил я Серого.

Серый высморкался в песок.

 Боженьку надо менять,  сказал он.  Христу пора на пенсию.

 Я боюсь,  признался я.

 Боишься, а втихаря тоже так думаешь,  сказал Серый.

Серого заприметил тренер. Психологически его обработал. Не подмял под себя, а напротив: дал развиться его творческой индивидуальности. Серый стал чемпионом сначала района, потом города, потом России, потом всего мира. Тренировался. Прыгал через скакалочку.

Моя бабушка Серафима Михайловна любила кофе с молоком. Она вошла в комнату с чашкой. На столе лежала мама Маринки, ее обмывали.

 Ну что, обмываете?  спросила бабушка, хмуро посмотрев на свою умершую дочь.

 Бабушка, убирайся вон!  закричала Маринка.

 Ладно-ладно,  повернула Серафима Михайловна на кухню.

Русских надо бить палкой.

Русских надо расстреливать.

Русских надо размазывать по стене.

Иначе они перестанут быть русскими.

Кровавое воскресенье национальный праздник.

Серый ехал на шестисотом по делам. Спешил. Наскочил на запорожец. Тот перевернулся, загорелся. Там была семья. Семья горела и кричала. Мама, папа, дочка тринадцати лет. Собралась толпа. Но Серый не знал об этом. Он уехал. Он опаздывал.

Иначе они перестанут быть русскими.

Кровавое воскресенье национальный праздник.

Серый ехал на шестисотом по делам. Спешил. Наскочил на запорожец. Тот перевернулся, загорелся. Там была семья. Семья горела и кричала. Мама, папа, дочка тринадцати лет. Собралась толпа. Но Серый не знал об этом. Он уехал. Он опаздывал.