Энциклопедия русской души (сборник) - Ерофеев Виктор Владимирович 8 стр.

И окажутся правы.

Толстой, описывая солдат, говорил, что главный русский тип покорный человек. Я думаю, что русский это тот, к кому не прилипает воспитание. Он лишь делает вид, что воспитан. О воспитании в России никто не заботится. Есть только один тип русских невоспитанные люди. Крестьяне, рабочие, интеллигенция, правительство все невоспитанные. А элегантный русский вообще анекдот.

 Саша!  урезонил я его.  Его же нет.

 Как нет?  поразился Саша.  Хотите пари? Он командует парадом.

 Пусть так. Но надо выпрыгнуть из себя, чтобы добраться до него.

 Обратимся к книгам. Не может быть, чтобы все, что написано о русских, было ложью.

 Из книг мы его не сцедим,  засомневался.  За исключением нескольких строчек Есенина.

 С Есениным не ошиблись,  пристально посмотрел на меня Саша.

 Ударим по кабакам? Искать его среди бомжей, сторожей жизни не хватит.

 Начнем с кабаков,  согласился Саша.  Все оплачивается.

Русский человек догадлив. Я догадался о существовании Серого.

Большинство умных русских в конце концов разочаровываются в русских. Но сначала думают о святых старцах, вологодских скромницах, нестеровской Руси. У русских есть воображение. Они умеют рассказывать. Русский мир состоит из слов. Он словесный. Убрать слова ничего не будет.

Ни одного солнечного дня.

Лучшие давно перебиты. Затем перебили более или менее приличных. Затем перебили умеренную сволочь.

Приметы наше единственное бомбоубежище. Русская жизнь бьющееся зеркало, страх вернуться. Мы нащупываем знакомую систему мирового фатализма. Перегибаем палку. И становимся уникальными.

Не могу понять тех писателей, которые уехали. Россия рай для писателей. Но я никак не пойму читателей, которые здесь остались. Россия ад для читателей.

Не могу понять тех писателей, которые уехали. Россия рай для писателей. Но я никак не пойму читателей, которые здесь остались. Россия ад для читателей.

Русских много, и они страшные. Это весело. Разнообразит мир. Гитлер хотел русских превратить в животных. И что бы вышло? Мир бы завял. А так мир движется своей боязнью, тревогой, беспокойством. Волнуются, сволочи! Хорошо. Блок это понял. Обрадовался, что понял. И написал. Но, правда, потом удивительно быстро умер.

Сначала Саша развеселился. Подвалил к бару, потребовал выпить. Схватил за руку стриптизерку. Нас вежливо провели в комнату, где все друг другу делали минет. Девки набросились на нас с открытыми ртами. Но Саша вдруг нахохлился, от минета отказался, в казино не пошел, призадумался.

 Превратили Москву в Амстердам,  проворчал он.

 Так слава Богу!

 Молодым скоро подрежут крылья. Покудахтают. Од ни разбегутся, другие угомонятся. Каждое поколение русских надо подпаливать на костре.

 Саша, что вы несете! Вы пьяны?  удивился я.  Мы же пришли искать Серого.

 Серый не любит изобильную радость. Ему отвратительны бляди и йогурты. Очереди за хлебом это Россия. Откуда вы знаете его имя?

Мы ушли с заложенными ушами.

 А может, Серый сидит за колючкой?  сказал я.  Россия загон.

 Ну.

 Послушайте,  сказал я,  а вы сами случайно не сидели?

Саша смутился:

 Меня оклеветали. Посидел немного. Выпустили. Кто в России не сидел?

В понедельник ко мне приехал озабоченный Пал Палыч.

 Лажа,  сказал он.  По агентурным сведениям им уже занимаются. В Москве крутится парочка: он американец, она француженка, помоложе. Он аккредитован как журналист, и она с той же крышей. Не приходилось пересекаться?

 Пал Палыч!  взмолился я.  Я не имею отношения к иностранцам вот уже десять лет. Когда-то они мне были нужны.

 Когда были диссидентом?

 Они меня прикрывали. Теперь какой от них толк?

 Кредиты,  сказал до тех пор тихо сидящий при начальстве Саша.

 Кисло,  ответил я.

 Страна крутится, все меняется,  заверил меня Саша.

 Вы крутитесь, и кажется все крутятся,  сказал я.  Пал Палыч, знаете, как зовут нашего мужика?

 Князь тьмы?  прикинул начальник.

 Серый.

 Кликуха?  спросил Пал Палыч.

 Да вы притворщик!  зашумел Саша.  Еще неделю назад уверяли, что его нет, а теперь знаете, как зовут.

Вид у него был, действительно, изумленный. Пал Палыч гнул свою линию:

 Пускай будет Серый. Вон в зоопарке и то животным дали клички. Правильный шаг. Даже если он не Серый. Что делать с американцем?

 Его как зовут?  спросил я.

 Грегори,  сказал Саша.

 Грегори Пек?

 Как актера? Кликуха,  заметил Пал Палыч.

 А «Пал Палыч» не кликуха?  не выдержал я.

Генерал смолк.

 Я знаю Грегори,  сказал я.  Он был пламенным антисоветчиком. Внешне похож на Байрона. И бабу его французскую знаю.

 Я в курсе, мы проверили,  сказал Пал Палыч.  Этот ваш Байрон ненавидит все русское.

 А что вы не попросите патриотов найти Серого?  спросил я.

 Они не найдут. Им вообще лучше не знать. Они возьмут этого Серого как знамя и этим знаменем начнут нас пиздить по головам.

 Допустим, мы его с Сашей найдем. Что дальше?

 Пусть он вникнет в наше положение,  сказал Пал Палыч.

 Раньше не вникал, а теперь вникнет?  рассмеялся я.

 Раньше мы были сами знаете, кем,  грустно сказал Пал Палыч.  Нарушали права человека. Рубили головы. Вообще нарубили дров. А теперь идем к нормальной цивилизации. У нас не все получается, много дряни, но мы искренне стараемся и в душе демократы.

 Демократы, которые в кустах ищут Серого, чтобы упросить его вникнуть в наше положение.

 Я буду с вами предельно откровенным,  сказал Пал Палыч.  Мы установили, что у вас мало человеческих качеств. Вы сбиваете людей с толку и получаете от этого удовольствие. Вы не церемонитесь. Но не берите хотя бы меня за горло. Мы платим вам деньги.

 Мы будем ловить Серого по электричкам,  предложил я.  Он выплывет на нас в качестве ревизора.

 Думаете, он маскируется под народного типа?  спросил Саша.

 Каждый из нас может замаскироваться под народного типа,  сказал Пал Палыч.  Я сам народный тип.

 С другой стороны, возьмите Сашу. Он-то не похож на народного типа.

 Думаете, он маскируется под народного типа?  спросил Саша.

 Каждый из нас может замаскироваться под народного типа,  сказал Пал Палыч.  Я сам народный тип.

 С другой стороны, возьмите Сашу. Он-то не похож на народного типа.

 Новое поколение,  сказал Пал Палыч.  С им еще не все ясно. В среднем классе я бы не стал искать Серого.

 А роль мещанства в русской жизни?  удивился Саша.  Все русское просвещенное общество ненавидело мещанство. Может быть, мещанство и есть тормоз общества?

 Отставить,  сказал Пал Палыч.  Мы с мещанством дали маху. Правда, кто-то из литераторов любил мещан, забыл, кто.

 Как же вы представляете себе Серого?  спросил я.  Суперлешим с тоскливым взглядом, как у Врубеля?

 Мало, что ли, нечисти на нашей земле!  вскричал Пал Палыч.  Непонятно, с чего начинать. Кого куда нужно перезахоронить прежде, чем выровняется плоскость морали.

 Всех не перезахоронишь,  вздохнул Саша.

 Вернемся к американцу,  предложил генерал.

 Старик!  обрадовался он мне на старомодном жаргоне.  Давай увидимся!

 Возьми Сесиль,  сказал я.  Пошли в грузинский ресторан.  Я знал, что Грегори прижимист.  Приглашаю.

В ресторане нас, конечно, пожелали подслушать, но я запретил Саше даже думать об этом.

 Или доверяете мне, или до свидания,  сказал я.

 Что же все-таки, по-твоему, революция 1917 года?  задумчиво спросил Грегори.  Случайность или закономерность?

Он писал книгу о России уже десять лет и никак не мог кончить. То власть менялась, то концепция.

 Случайная закономерность,  безошибочно предположил я.

 Как? Как?  Он бросился записывать в блокнот.

Мы вспомнили ужасы диссиды. Пришли в умиление. Это было тысячу лет назад, когда на праздники давали пайки-заказы с синей курицей, баклажанной икрой и зеленым горошком, и мне стало странно, что я жил тысячу лет назад. Грегори был тогда похож на молодого Байрона с полуметровыми ресницами. Я работал «одним молодым писателем» в качестве цитат для его влиятельной газеты, и органы не могли вычислить, кто бы это мог быть.

 Да вычислили!  сказал мне Пал Палыч при следующей встрече.  Вычислили, но не сажать же было вас всех!

 Значит, подслушивали?

 Не всё,  признался Пал Палыч.  Аппаратура забарахлила на самом интересном месте.

Грегори любил русскую поэзию и грузинские рестораны, но был настроен непримиримо. Он считал, что Россия неисправима, и ее ослабление благожелательно для всего человечества. Любой провал России на Украине, в Прибалтике, Чечне, Ираке, где угодно, он воспринимал с облегчением.

 Меня тошнит от твоей Америки,  чистосердечно сказал я.  Пластилиновая страна.

 А меня тошнит от твоей России,  рассердилась француженка Сесиль.

 От твоей Франции меня тоже тошнит.

 От Франции-то почему?  не понял Грегори.

 Мертвые души!  хмыкнул я.

Правда, когда мне резали шины или воровали на даче, мне казалось, что Грегори прав, и чем дальше, тем больше. Я понимал, что если со мной что-то случится, я поверю ему целиком, потому что индивидуальный опыт важнее общественного счастья, по крайней мере, для меня. Но, с другой стороны, Грегори меня раздражал. Он делал вид, что в стране ничего не происходит.

 Но ведь вся ваша сраная советология провалилась. Никто ни черта не понял. Даже не могли предсказать перемены.

 Перемены!  скривился Грегори.

 Только не говори, что было лучше.

 Не знаю.

 Есть немало эмигрантов, которые накачивают вас, потому что их не позвали. Писать об этой политической возне одна тоска,  сказал я.

 Для заработка полезно.

Положение было парадоксальным. Я принимал игру с бывшими палачами за деньги, а Грегори вел честную игру, отстаивая свои идеалы для заработка. Но с Сесиль у меня были особые отношения, и я решил встретиться с ней отдельно. Мне с женщинами проще.

Если Россия когда-нибудь кого-нибудь любила, так это Францию. Она отдала всю свою славянскую душу за Францию. Не спросив позволения, она бежала за Францией, как дворняжка. Она облизала каждого французского учителя, приехавшего учить барских детей, каждого французского повара. Она любила Францию за бесконечную разницу, которая была между ними, за то, чего в ней никогда не было и не могло быть: за изнеженность носовых дифтонгов, ясность понятий, неминдалевидные глаза, будуары, за «р», неподвластное рабской натуре.

В погоне за Францией она уже никого больше не встретила, ни на кого не оглянулась, немцы, голландцы и шведы остались на обочине без должного внимания. Краткая предоктябрьская симпатия к англичанам не смогла развернуться, кроме как в изучение второго языка у питерских барчуков, а климатический рай Италии, помноженный на музеи и простонародный тосканский характер, имел прикладное, художественное значение Юга.