В магазине была только одна женщина в белой пуховой шапочке, небольшого росточка. Она стояла ко мне спиной, разговаривала с продавщицей, молодой, рано располневшей женщиной с добродушным спокойным лицом. Были они как раз в том месте прилавка, где продавались радиоприемники, батарейки, фонарики. Я попросил фонарик и стал рассматривать его, откручивать-закручивать, пробовать пальцем хорошо ли держится лампочка? Стукнула входная дверь, но я не оглянулся: мало ли народу ходит в магазин? Мне показалось, что лампочка вкручивается как-то криво, и я попросил продавца, которая, прекратив разговор с женщиной, смотрела, как я разглядываю фонарик, показать мне другой. Она потянулась к полке, и в это время раздался звон разбитого стекла. Мы продавец, женщина и я разом обернулись на звон. Васька Губан с нахлабученной на лоб шапкой запустил руку в разбитую витрину прилавка, выгреб что-то оттуда, сунул руку в карман, повернулся, крикнул мне: Тикай! и рванулся к двери. Первой опомнилась женщина в пуховой шапочке и бесстрашно кинулась к нему наперерез, а продавщица тонко заорала:
Держите его!
Губан около двери отшвырнул женщину и выскочил на улицу.
Продавец по-прежнему кричала истошно и тонко:
Держите его! Держите! Она откинула крышку прилавка и, несмотря на свою полноту, стремительно бросилась ко мне.
Я только тут понял, что меня принимают за соучастника кражи, и тоже рванулся к выходу, но проем двери, раскинув руки в стороны, храбро закрывала маленькая женщина. Белая пуховая шапочка на ее голове сбилась в сторону. Я остановился в нерешительности: бить ее, отшвыривать! Если бы передо мной был мужик, другое дело. И в этот миг сзади меня цепко, судорожно обхватила продавщица, донесся громкий голос грузчика, спешащего из подсобки на помощь. Я понял, что сопротивляться бесполезно, мне не уйти, повернул голову к крепко обнимавшей меня продавщице и сказал спокойно, даже, кажется, улыбнулся:
Задушили! Отпусти и усмехнулся навстречу разъяренному грузчику.
Он был мордат и широкоплеч и не скрывал намерения врезать мне от души, пока держит сзади продавщица.
Я хотел вора задержать, а они меня схватили, дуры!..
Грузчик остановился в растерянности: верить мне не верить?
Отпусти! уже грубее крикнул я продавцу. Из-за тебя вор удрал!
Она неуверенно разжала мягкие объятия, говоря:
Не выпущу из магазина до милиции.
Маленькая женщина быстро поправила свою пуховую шапочку и выскочила на улицу, Надеясь догнать Губана, но быстро вернулась, сказала с горечью:
След простыл!
Выяснилось: Губан разбил витрину с золотыми изделиями и унес несколько золотых колец и сережек. Как позже посчитали, всего на сумму около двух тысяч рублей.
Милиция прибыла быстро. Отделение было неподалеку. Я думаю, мне бы удалось выкрутиться: разговаривал с ними я совершенно спокойно, что сбивало их с толку. Но они под конец допроса решили меня обыскать, и сразу обнаружили за пазухой финку, да и продавец с женщиной твердили в один голос, что я соучастник, отвлекал, когда тот воровал. Они отчетливо слышали, как вор крикнул мне: Тикай! Это «тикай» меня и погубило. Я был арестован.
Следователю я продолжал твердить, что зашел в магазин случайно, вора не знаю, никогда не видел и не могу сказать, почему и кому он крикнул: Тикай! Следователь мне не верил скорее всего потому, что я уже сидел один раз, значит, был способен на преступление. Сколько бывшего зека не корми, он все равно в тюрьму смотрит! Однажды следователь не выдержал моего упорства, вспылил, заорал на меня, распаляя себя, и врезал кулаком изо всех сил, целясь под дых, но промазал, попал в живот. Я свалился с табуретки на пол. Первый раз меня били. В прошлый раз было незачем. Я ничего не отрицал, все протоколы подписывал безоговорочно. Я упал на пол, скрючившись, прижимая руки к животу. А следователь яростно подскочил ко мне, размахнулся сапогом. О, сколько сил мне понадобилось, чтобы не заорать на него матом, не обозвать козлом, даже не глянуть с ненавистью, не откатиться к стене! Я лежал беззащитно и смотрел на него снизу вверх. Нога его задержалась в воздухе.
Зачем вы прошептал я беззлобно, с некоторой горечью и обидой.
Он опустил ногу, вернулся к столу и начал закуривать дрожащими руками. Я медленно поднялся, сел на стул. Руки я все прижимал к животу, показывал, что мне больно, мол, ударил он сильно, хотя боли не чувствовал. Он помолчал, спросил впервые о ноже:
Финку где взял?
Купил.
Где?
В Тамбове. В охотничьем магазине.
Проверим.
Нож я действительно купил там.
Ты знаешь, что за ношение холодного оружия статья до трех лет.
Это не холодное оружие
Ну да, это перочинный ножик, усмехнулся следователь.
Охотничий нож возразил я.
Слушай, не придуряйся ты на дурака не похож, вдруг вздохнул следователь. За один этот ножичек тебе три года светит, выдашь ли ты, не выдашь своего подельника
Следователь замолчал, пуская дым под стол и глядя на меня. Он не производил впечатления обычного дуболома мента. Молодой еще, видно, недавно окончил институт, еще не нахватался воровского жаргона, лицо не огрубело, глаза не потухли. Нутром чую, что ты не вор
А почему же не верите? вырвалось у меня.
Не верю, что не знаешь вора, не верю, произнес он с какой-то горечью. Но верю, ты его не выдашь, отсидишь за него Если бы ты сейчас хоть чуточку шевельнулся, указал он глазами на пол, Я бы тебе все почки отбил
Почему же остановился?..
Лицо у тебя Он подбирал слово, но видно, не нашел точное, не бандитское И добавил: Глаза не врага!
Я не понял его тогда. Но позже, когда учился в Москве во ВГИКе, преподаватель драматургии, интересуясь мнением студентов по какому-то вопросу, обратился ко мне с такими словами:
А что скажет молодой человек с внешностью положительного героя?
Да, как я понял потом, у меня была внешность положительного человека. Может быть, потому, что я всегда любил людей, не абстрактное человечество, а конкретных людей, тех с кем меня сталкивала жизнь, даже в лагере. И люблю до сих пор и, возможно, это читается в моих глазах. Думается, и люди отвечали мне тем же. Конечно, бывало, и я невольно обижал близких, и меня обижали, получал и я неожиданные тумаки, но мне всегда казалось, что это от непонимания меня, моих поступков. Я никогда долго не сердился на обидчиков, не старался отомстить, верил: жизнь сама все расставит на свои места. В юности, выбирая подсознательно сюжеты и героев для своих произведений, я не думал, что пишу о светлом. Григорий Михайлович, руководитель литературной студии в Харькове, как-то сказал мне:
Жизнь корежила, ломала тебя, а в произведениях твоих этого не чувствуется. Почему?.. Не надо, конечно, писать с обидой на жизнь, но некоторая жесткость тебе не помешала бы.
Помню, в те юные годы я дал себе слово никогда не писать о тюрьме и о начальниках, только о простых людях. Слово это я, к сожалению, нарушил: есть среди моих персонажей президент России, а теперь я пишу о своем лагерном прошлом.
На суде я тоже не назвал имени Васьки Губана. Прокурор просил дать мне шесть лет по двум статьям, но судьи почему-то отмели статью о ношении холодного оружия, а по второй статье получил я три с половиной года.
Ни хата, ни зона меня не пугали. Все было знакомо. Только теперь я должен был сидеть не с малолетками, а в колонии для взрослых. Мне шел девятнадцатый год. Из Тамбова нас, человек двадцать зеков, поездом отправили в Саратовскую область в Александров Гай на строительство газопровода «Средняя Азия Центр».
Строили мы не газопровод, а компрессорную станцию к нему неподалеку от степного городка, где когда-то сражался Чапаев. Степь была здесь ровная-ровная, а земля коричневая, не земля глина. Вода в колодцах соленая, поэтому питьевую нам привозили в цистерне. Жили мы в низких соломенных бараках, сляпанных на скорую руку. Когда я оказался там, корпуса компрессорной уже стояли, и меня определили в бригаду изолировщиков. Мы должны были изолировать турбины, обматывать, обвязывать их шлаковатой в несколько слоев. Шлаковата сыпалась на лицо, набивалась за шиворот, в рукава, впивалась в тело. Изолировщики потом всю ночь чесались, и кожа в открытых местах постоянно была в красных точках, как у чесоточных. В лагере, хоть он и был временным, было все, что положено при общем режиме: санчасть, столовая, клуб, где два раза в неделю крутили фильм, библиотека, школа и Ленинская комната. В ней зеки в свободное время обычно играли в карты. Меня подмывает, руки просто чешутся описать ряд интереснейших случаев из лагерной жизни, о событиях, но тема рассказа моего другая. Как-нибудь в следующий раз. Хорошо, отвлекусь на миг, расскажу, как меня в первый же день чуть не сделали «козлом». Козлами или ссученными называют тех зеков, которые согласились работать на администрацию: бригадиры, библиотекари, завклубом, завстоловой и тому подобный состав. Ниже «козлов» по положению в лагере только петухи, педерасты.
Только устроился я в бараке по прибытии в лагерь, застелил шконку, разложил в тумбочке вещи, слышу дневальный кричит:
Алешкин, Кукленко, на выход!
Выходим мы вдвоем на улицу. Возле барака нас ждет лейтенант в полушубке с двумя граблями.
Видите, на запретке сугробы намело, указывает он нам на запретную зону. Быстренько снег разровнять. Чтоб ровненько было! Марш! сунул он нам грабли.
Кукленко взял свои, а мои упали рядом со мной на тропинку.
В чем дело? рявкнул он на меня. В карцер хочется?
В запретной зоне вспаханную землю летом регулярно разравнивали граблями, чтобы на земле могли остаться следы, а зимой ровняли снег, чтоб за гребнем сугробов не прополз незамеченный беглец. Делали это козлы, активисты. Я понял, если войду на запретку с граблями, все я козел, не пойду непременно окажусь в ШИЗО на пятнадцать суток. А в таком холоде карцер не мед. Бога благодарить надо будет, если только с воспалением легких вынесут. Меня осенило вдруг, надо придуриться, и я сделал испуганное лицо, опустил глаза и прошептал с наигранной дрожью в голосе.
Не пойду в запретку!
Бери грабли! снова рявкнул лейтенант.
Я в ответ только сгорбился сильнее, но не шевельнулся.
Иди пиши объяснительную за отказ подчиниться. И в ШИЗО на пятнадцать суток.
В конторе мне дали листок и ручку. Вместо объяснительной я написал заявление прокурору, что вопреки правилам, по которым зек не имеет права не только входить в запретную зону, но и приближаться к ней, мне приказывают идти в нее якобы для работы, но я понимаю, что им нужно, чтобы охранник меня подстрелил и получил за это отпуск. Это заявление я передал дежурному, попросив передать прокурору. Он прочитал и захохотал, позвал лейтенанта. Тот тоже захохотал над моим заявлением. Насмеявшись, они порвали бумагу и сказали мне: