Благословите, батюшка.
Благословил он и говорит:
Собирайся в путь. Господь благословляет тебя к «Троице», к преподобному Сергию.
И вот я в Сергиевом Посаде. Подхожу к Лавре и с изумлением узнаю виденную во сне икону.
Поселился я, как обычно, в гостинице. Слышу, все толкуют о каком-то старце Варнаве. Я интересуюсь. Они: «Иди в Гефсиманский скит, сам увидишь». Иду. Народу, как в Оптиной и даже больше, всем старец нужен. Ну, думаю, где мне попасть. А он, человек Божий, вышел на крылечко и кричит:
Где тут лаврский монах? Поди сюда скорей!
Никто не откликается. Я сам озираюсь: и впрямь, никого в подряснике нет. А батюшка спустился с лесенки и всё своё:
Дайте же пройти лаврскому монаху.
Пробрался сквозь толпу прямо ко мне, взял за руку.
Ты, разве, не слышишь, что тебя зовут?
Я, батюшка, не лаврский монах, я из Белых Берегов.
Знаю, что там жил, а теперь здесь будешь.
Ввел в келью, побеседовал со мной.
Живи у преподобного, да меня, убогого, не забывай.
А если меня не возьмут?
Как так? Они уже тебя возле ворот дожидаются. Иди.
Пошёл я к воротам: действительно, игумен с двумя монастырскими монахами ждут кого-то. Подошёл к ним под благословение, так, мол, и так.
И приняли, конечно.
С того дня началось моё сораспятие. Почти ни от кого не находил я сочувствия, ни с кем не сходился.
Начал, было, молиться, но чётки отобрали: «Ты ещё не монах».
Направили в хлебную. Выпекать приходилось до 10 пудов. Так уставал, что спал прямо тут, на лавке, не раздеваясь. Вскоре поступил к нам в хлебную послушник Фёдор из Киева. И, надо сказать, оказался горьким пьяницей и преступником. Напьётся, бывало, идёт по двору и ругается. Братия: «Смотри, твой хлебный послушник кругами ходит, отведи его в келью, пока начальство не видит». С трудом дотащил я его до кельи.
Ушёл к себе, сижу, и что-то не спокойно мне на сердце. Дай, думаю, накину крючок. Через некоторое время стучат в дверь:
Открывай, а то дверь выбью.
Я молчу. Он колотит. Гляжу, дверь разломилась надвое и вваливается озверевший Фёдор. Схватил меня за волосы, стал бить головой об пол, пинать сапогами. Затрещали мои рёбра, лицо всё в крови. А тот насел и хрипит:
Ну что, жизнь или смерть?
Оставь на покаяние.
Клянись, что не выдашь.
Тут меня заело.
Не стану клясться, сам покайся.
Что-о? взревел он.
И чем-то стукнул меня по голове, кровь пошла горлом, из носа, из ушей. А тут ещё так пнул по челюсти, что сшиб с места.
Тут уж со мной, что-то сталось. Вправил я ударом кулака челюсть, схватил его, бросил, как щенка в угол и кинулся вон. Уже во дворе я потерял сознание и упал.
До утра пролежал на морозе, а дело было аккурат после Рождества. Снесли меня в лазарет, две недели я был без памяти. После этого злополучный Фёдор убил одного монаха и его отправили в тюрьму. Там выяснилось, что был он беглым каторжником. Живя в Киеве под видом инока, убил одного иеромонаха и убежал в Москву. Так ещё двадцати трёх лет от роду лишился я почти всех зубов. И долго не мог после того оправиться.
Перевели меня тогда из хлебной в больницу. Человек двенадцать в ней постоянно лежало. И надумал я тогда полечиться. Стал потихоньку от каждого больного, не разбирая, по ложечке лекарства потреблять. Удивляюсь, как не отравился, ибо какой только горечи не приходилось пить.
За больными ходил, как положено, с молитвой. Лежал, помнится, в ту пору один скитский послушник. Когда стало ему плохо, попросил он посадить его на стул, и на стуле помер. Перед выносом положили его на кровать, больные тут стояли. Поражённый такой внезапной смертью, я взмолился про себя: «Господи, воскреси его, Тебе всё возможно». И к вящему страху моему он вдруг ожил и спросил:
Скажите, сколько часов?
А тебе сколь надо?
Мне все часы нужны
Побежали сообщить доктору. Но когда собрался народ, он опять почил.
В той же палате лежал маленький мальчик, весьма беспокойный, страждущий.
Давайте, предлагаю, братия, по нём Псалтырь читать.
Стали мы читать, малыш стал меняться, тихий такой стал, креститься часто стал и вскоре умер. Доложили начальству. И перевели меня опять в хлебную, а затем в трапезную.
Здоровье моё не поправлялось, стал я унывать. Пришёл раз в таком состоянии к отцу Варнаве.
Умру, говорю, не дождавшись пострига. Постригите, батюшка, тайно в мантию.
Зачем, возражает, тайно? Явно монахом будешь. Лечиться брось. Молись Господу. Я поручусь за тебя. Послушаешь, до ста лет доживёшь, будешь лечиться, раньше помрёшь. А всё желаемое получишь в своё время, ступай.
Продолжил я своё послушание в трапезной. И скажу вам откровенно, среди простого народа в то время рабов Божиих было больше, чем в монастырях. Однажды пришлось мне кормить одного благообразного старичка, а он и скажи: «Хорошо тебе тут, но скоро потребуют тебя к преподобному Сергию». И впрямь, в 1875 году благословили меня на новое послушание: к раке преподобного Сергия. И пробыл я тут три с половиной года. Затем был свечником у трёх мощей: Серапиона, Иоасафа и Дионисия. А в 1879 году назначили пономарём.
Многих моих сверстников уже постригли, а меня всё обходили. И то, надо сказать, было тогда время настоящего упадка подвижничества. Иные только по одёжке числились монахами: заводили любовниц, ели мясо, копили деньги. О стяжании духа Святаго Божьего, как говорил батюшка преподобный Серафим Саровский, не думали вовсе. Мне же чуть что говорили: «Жил бы, как люди, давно бы монахом был, а ты всё святошу из себя ставишь» Я не отвечал, но внутренне скорбел. Утешался словами старца Варнавы да молитвой. И всё же иногда очень горько бывало. Немощен человек. И если бы Господь не имел обыкновения испытывать нашу веру до конца, все бы превратились в фарисеев, уповая не на Его милость, а на свои заслуги.
Однажды в таком скорбном состоянии подошли ко мне два странника, старик с молодым парнем, лет тридцати, не более.
Что ты всё скорбишь о монашестве? И в миру выше монахов бывают. К тому же у тебя есть надежда, так?
Утешно мне стало от их слов, завёл я их к себе чайком угостить. Стал просить пожить в Лавре до моего пострига.
Поживёте, говорю, тогда имя моё новое узнаете.
Да твоё имя давно уже в книге лежит, ответил молодой.
А я и впрямь, ещё задолго до пострига написал имя, которое хотелось получить в постриге, и положил в Евангелие, в надежде, что Господь услышит. Никто об этом не знал. А тут такое
Возрадовался я духом. Не простые то, думаю, люди. Господь их мне послал в утешение. О непостижимость неизреченной милости Твоей, Господи! Было это 27 февраля. И долго, дабы не впасть в прелесть, молил я Господа, чтобы открыл, кто были эти странники, и попросил, что если появятся они ещё и посетят меня, пусть бы молодой прочёл что-нибудь из Апостола, Евангелия и Псалтыри.
Время шло. Стал я о них уже забывать, как во второй половине марта опять увидел за обедней. После литургии отправились они, было, к иеродиакону, но у него уже были гости, и он направил их ко мне.
Как только вошли, молодой странник достал из котомки книжку и, раскрыв, велел мне прочесть главу из Апостола Павла, послания к римлянам, затем главу из Евангелия от Иоанна, а потом спросил:
Что это за книга у тебя на аналое?
Псалтырь.
Прочти 90 псалом.
Стал я после чтения псалма молиться на матушкино благословение: «Заступница Усердная, Мати Господа Вышнего» Читаю про себя, а молодой говорит:
Возносится фимиам к Божией Матери Брат, помяни меня через два года и три поклона положи. Помяни и через десять лет и три поклона положи. И через двадцать лет помяни и три поклона положи.
Что ты, возражаю, не проживу я столько.
Ничего он на это не ответил, а лишь сказал:
Епископ Святитель Через два года города, губернии, Питер, потом назад вернёшься. И будут у тебя три креста.
После этого благословили они меня иконой старца Варнавы и ушли
Забегая вперёд, скажу: слова их сбылись в точности. Вскоре я получил рясофор с именем Зосимы, что в Евангелии хранил. Через два года послан был митрополитом Иоанникием в Петербург. И там в церкви увидел огромных размеров икону Пресвятой Троицы, вспомнил странников и сотворил три поклона. Пробыл я там действительно недолго и по неграмотности отослан назад. Через десять лет меня посвятили в диаконы и опять направили в Петербург. И вновь при встрече с иконой положил я три поклона. А через двадцать лет в Москве, в Даниловом монастыре, в храме Пресвятой Троицы возвели в архимандриты. Совершал чин владыка Серафим Чичагов. Пришлось и тут положить три поклона. И три креста я действительно получил: первый царский, второй синодский, третий архимандритский.
Как говорил Амвросий Оптинский, «в монастыре нужно терпения не воз, а целый обоз». И кто поступает в монастырь, не думая об этом, тому приходится трудно, многие не выдерживают. В житиях многих святых говорится о неизреченных Божиих дарованиях, Фаворском свете и благодатной осияванности души. И сие имеет место. Однако, как уверял старец Макарий Оптинский, существо христианской жизни не в получении утешений и дарований, а в терпении находящих скорбей. А преподобный Серафим Саровский утверждает: «Нет скорбей нет и спасения». Конечно, вслед за Господом: «Многими скорбями надлежит вам войти в Царство Небесное». И внутрь своего сердца тоже, добавлю я.
Так что немало бывало и у меня, ещё неопытного в духовной жизни, минут, когда помыслы подобно чёрным воронам, не переставая каркать, врывались и полоняли сознание, как жертву у дороги, рвали сердце на части. И ничего мне не помогало, кроме молитвы ко Господу и Пречистой Его Матери. И скажу наперёд, ничего и никогда не начинайте без молитвы. Она дыхание воздыханное. Всякий раз, приступая к чему-либо, не ленитесь брать благословение у Царицы Небесной. Пред Её ликом произнесите молитву Иисусову, а во время дела возбуждайте в себе мысли о присутствии Божием.
Старайтесь каждое движение, каждое прикосновение к предмету соединить с молитвой. Она рождает смирение, а без смирения нет спасения. Окончив дело, вознесите благодарение Господу и Царице Небесной. Даже когда по лестнице подымаетесь, дорогие мои, на каждой ступеньке творите про себя по словечку из Иисусовой или «Богородице Дево, радуйся» Молитву творите неспешно: и для души и тела это оздоровительно полезно.
Каждое святое слово великая творческая сила, способная воскрешать даже мёртвых. Не даром воздух бьём, каждое слово молитвы приближает нас к Богу, как шаги путника к цели. Даже если о житейском глаголем, надо держать молитву в сердце, а кто не навык этому, пусть хоть помнит, что говорит он в присутствии Бога, и всё, что скажет, почувствует всё это видит Господь.
Никогда не будем забывать о Его вездеприсутствии. Для водворения в сердце непрестанной молитвы требуется, чтобы молящийся не говорил ничего лишнего, праздного, а также, чтобы не мечтал, не беспокоился и необдуманно ничего не делал, а во всём соотносился с волей Божией. Трудно это, но не невозможно. Пусть не достигнем, но хоть положим начало.