Ипохондрия life - Алексей Яковлев 3 стр.

Часть II. Вероника

1

Ночь заплесневела, как добрый Roquefort20. Мертвая оса покоилась меж оконных рам. Тяжелая лоснящаяся бирюзовым малахитом портьера скрывала нехитрую тайну. На циферблате часов было давно за полночь. Восковое оцепенение объяло пространство.

Вероника в грациозной задумчивости сидит за старомодным потертым столом, сложив оголенные руки на коленях, неестественно (и даже чересчур) вывернув локти. Неподвижна. Недоступна. Непостижима. Исполнена почти бездыханной, безжизненной неги. Ее плечи, не таясь нежности, покрывает легкий лазоревый плед. По бледному лицу девушки украдкой скользят робкие болезненные тени. Русые волосы свободно огибают изящную шею, а глаза полны сверкающим магическим дымом многогранного раухтопаза и хрустальной полыньей застывших слез, отчего взгляд ее кажется немного пьяным и притягивающим. Ее светлый лик подобен чудотворной иконе. Едва заметна влага на щеках (и кто-то непременно восклицает о святом мироточении); Вероника печальна, холодна, величественна и, разумеется, слегка безумна. Невидимый, обреченно влюбленный и остающийся incognitus21 художник зачарованно пишет с нее портрет.

Комната наполнена горелым ароматом можжевелового лета. И уже, с сакральным трепетом, неспешно читая по губам, сквозь горький лимонный коктейль угадываешь красный сандал, плакучий кипарис, пряный (бурый цветом и рождественский настроением) оттенок жареного парижского каштана, елейное масло, дурманящий корень таинственной мандрагоры, ладан, едва различимую дикую гвоздику.

Кленовый лист, порхнув из темноты подобно птице, на мгновение жадно прижимается к стеклу и что-то неразборчиво шепчет, будто продрогший нищий на паперти, или целомудренная дева под церковными сводами, или влюбленный юноша, нежно прижимающий возлюбленную. Подчиняясь порывам ветра, судорожно содрогаясь в непрерывной эпилептической конвульсии, он безвозвратно плывет в пустоту

Косыми строками припозднившийся октябрьский ливень пишет на оконном стекле о неразделенной любви, о чьих-то потерях, о несбывшихся надеждах, об утраченных чувствах. А за окном угрюмо шагает одуревшая от неизлечимой тоски осень. Осень предпочитает пастельные тона: алебастр, бизон, багрянец и пахнущий в цветенье апельсином жонкиль. Хрупкие мечты, пестрая печаль, разлука.

Чужое равнодушие съедает воздух, отравляет пищу, отнимает небо. Казавшаяся бесконечной вселенная внезапно и неумолимо сужается до размера небольшой, неказистой, ставшей такой привычно-ненавистной комнаты, в которой все, к чему ни прикоснешься, бесполезно, безжизненно и искусственно, и, что пугает более всего, тленно. Все остальное исчезло, растворилось, разлетелось пеплом, повисло лохмотьями, обсело пылью, потускнело и навсегда потеряло цвет. Мир стал настоящим, таким, каким он никогда прежде не был

Осенние птицы безмолвствуют, литыми призраками существуя по ту сторону жизни, повиснув на электропроводах и окаменело уткнувшись в ночь.

В невидимой игре изломанных, кривых, изогнутых, перечеркнутых, связанных, переплетенных, искаженных, параллельных и расходящихся линий замыкается обреченный круг.

Вероника не сводит глаз со стола. В комнате очень душно и неуютно, и более всего давят стены. Слегка дурманит от плавящегося масла  письма, напоминания, запахи из приговоренного погибнуть и уже поблекшего красками лета, мысленно догорающие на ласковом лепестке огня, опрокинутой восковой свечи и в груде каминных углей, и во чреве чугунной печки, из которого удушливо тянет медово-смолянистой обжигающей влагой и привкусом еловой коры. Воспоминания будоражат в любом своем проявлении: неосязаемы, не обоняемы, незримы, они пребывают в нас имманентной субстанцией, чья суть неотделима от нашей души

На столе неподвижно (справедливее  «в немом испуге») лежит лист белой бумаги. Крупная бескомпромиссная, надоедливая и предсказуемая клетка. Все банально и отрепетировано, и, казалось бы, совсем не нужны слова. И все же

Очередная молния, сверкнув своим острым, искусно заточенным лезвием, глубокими лампасными разрезами (непревзойденный анатом) вскрывает небесные покровы. Вероника вздрагивает всем телом, и ее неподвижность рассыпается мраморной пылью в воздухе, потаенные мысли тяжелой скорбью отражаются в карих глазах, в насторожившемся зеркале смолью дрожит силуэт.

Вероника как будто отрешенно смотрит на белый лист, едва заметно шевелятся губы, проговаривая про себя, как заклинание, заученные строки: «Непостоянный друг печали мимолетной и краткой радости, мечтатель беззаботный, художник любящий равно и мрак и свет»22 Стены пугливо прислушиваются к ее дыханию и биению сердца. Частый пульс выдает волнение. Надрывно плачет осенняя ночь.

По стройным улицам уснувшего города уже летят, и кружатся, и падают на землю и темную гладь воды, и покрываются геморрагической пурпурой (неотъемлемый предвестник смерти), и стынут от безысходности опавшие листья. Голые деревья, отдающие все сполна этой осени, жадно цепляются пустыми руками за небо, страдая от надежды, исполненной явного лицемерия. Небо корчится в судорогах, потоком изливая черную болезненную желчь, и тем не менее, не обретая покоя, продолжает свою безостановочную агонию.

Нет успокоения и нет разочарования, нет надежды и нет мечты, нет разлуки и уже нет любви Любовь, ее окоченевший зачумленный труп гниет в подвалах осени, он обернут багряным саваном позднего октября, от него удушливо тянет влагой, и сыростью дождливых ночей. Любовь Похороните ее в безликом торфянике, пусть ее поглотит заунывная болотная топь, замогильная невыносимая пустота, пусть тело ее обрастет мхами Да будет ей успокоение! Что песнь о любви, что слова и признанья?! Все погибло, все искалечено, все потонуло в бессмысленных муках терзаний и унижения. Кто не испытал в любви хоть на мгновение страдания и отчаяния, тот не изведал ее в полной мере, не вкусил ее парализующих ядов, увы, не сошел с ума.

Чувства обостряются. Хочется разбить окно и жадно дышать морем, уйти темным коридором в вечнозеленую кипарисовую рощу, открыть дверь в солнечный день, забраться на крышу дома и хотя бы на одну минуту увидеть не только небо, но и космос.

Вероника с тяжелым скрежетом открывает трудно поддающееся, по обыкновению окно, и комната проваливается в ночную мглу (совсем «как нос сифилитика»23). По металлическому карнизу и ладоням Вероники барабанит безжалостный дождь. С открывшейся улицы доносится пьяная ругань, чей-то громкий нездоровый смех и визгливый женский плач. Слышны лишь отголоски фраз, заглушаемые шумом воды, и где-то угрюмо лают сиротливые собаки.

Холодный воздух поспешно заполняет пространство, проникая во все углы, играет переливом гардин, с лукавой осторожностью дотрагивается до пледа, неловко поднимает краешек листа на столе, и тот трепещет, повинуясь невидимой руке. Капли дождя столь же бесцеремонны, они падают на бумагу, и под ними медленно распухают и расползаются чернила. Луна заглядывает через плечо склонившейся над столом Вероники и поспешно читает, наполняя комнату своим сонным шептанием:

«Мне хочется уйти в эту ночь, чудовищно прекрасную ночь Все должно закончиться, я должна умереть (зачеркнуто) скончаться. Просто боль стала невыносима, просто от одиночества некуда деться, и нет успокоения. Говорят, все проходит, кроме одиночества Кроме одиночества! Все так лживо, нелепо, бессмысленно стало в одночасье И с каждым днем все хуже и страшнее. Так странно испытывать страх, так странно свыкаться с мыслью, что ничего уже нельзя вернуть. Да я и не стала бы ради этого хоть что-то делать, все вокруг рухнуло, и с этим приходится смириться; все бесполезно. Я не ищу оправданий, я не ищу виноватых, каждый получает лишь то, что заслужил. Стало быть, и мне по заслугам. Ухожу к мертвецам, хочу уйти в эту ночь

Больше писать не могу и не надо. В окне  ночь, на часах  ночь, что за число сегодня  умирающий октябрь Прощаюсь»

Дальше пустота

Ветер усердно обрывает с деревьев листья, наслаждаясь своей неоспоримой властью. Растут и ширятся лужи на земле. Истощенное небо чернеет, будто застывшая кровь.

В пальцах играет мелкая дрожь, и Вероника опасливо кутается в плед, нервно играя светло-голубым переливом приятной на ощупь шелковистой ткани. Из вазы на столе ей горько улыбается засохшая и ставшая мертвенно-вишневой флорибунда. Прятаться нет возможности, ибо символы печали предательски разбросаны по квартире, они висят на стенах и лежат на полу, они громоздятся повсюду и упрямо тычут пальцем в испуганное лицо девушки. Пространство искажается недобрым знаком, кривясь, и гримасничая, и даже, кажется, давясь от своего невообразимого гомерического и безобразного хохота. Или все это только иллюзия, психоделический ноктюрн в осенних инсталляциях, и звуки темных улиц нехорошо играют с больным воображением. Месяц умер наваждение.

Надо бы выбежать прочь из комнаты по залитому черничной пеленой коридору. Спастись бегством, пока это еще кажется сносным решением. Но бежать некуда. Помощи ждать не приходится, и потому время прибавляет ходу на циферблате настенных часов, а ночь млеет в непрекращающемся плаче дождя и принимает в себя амальгаму, аметист, гелиотроп, жженую умбру, антрацит, ржавый бистр и миллион иных едва ли угадываемых оттенков.

Надо бы выбежать прочь из комнаты по залитому черничной пеленой коридору. Спастись бегством, пока это еще кажется сносным решением. Но бежать некуда. Помощи ждать не приходится, и потому время прибавляет ходу на циферблате настенных часов, а ночь млеет в непрекращающемся плаче дождя и принимает в себя амальгаму, аметист, гелиотроп, жженую умбру, антрацит, ржавый бистр и миллион иных едва ли угадываемых оттенков.

Осознание неотвратимости уже ощущается под кожей и вселяет неподдельный, сродни первобытному, страх. Фатализм Неизбежность

Край.

Стены перешептываются, и монотонно раскачиваются. Что-то тяжелое сдавливает виски и стягивает горло так, что становится трудно дышать. Веронике хочется пить, и она выходит из комнаты. Походка становится какой-то ломаной, и пол под ногами плывет в стороны, чередуя, как в калейдоскопе, квадраты, ромбы и иные геометрически совсем уже сложные фигуры. И что крайне неуместно и более всего неожиданно  где-то звонит телефон (как некстати!). И вновь все оказывается по ту сторону