Нераскрытое преступление 1984 года
Юрий Михайлов
© Юрий Михайлов, 2016
Глава первая
Вот и все. Отстучала земля по крышке гроба, обитого красным бархатом. Я схоронил школьного друга Гену Петрова. Его жена, Таня, не плакала, смотрела сухими глазами. Маму Геннадия, тетю Дусю, отнесли в автобус, потом ее забрала «Скорая помощь».
Я отошел к старой искривленной сосне, от которой начиналась аллея. По ней бегал маленький визжащий поросенок, сбежавший из сарая сторожа. В толпе милицейская форма выделялась на фоне гражданских пальто и плащей. Было много одноклассников. Они кивали, поднимали руки для приветствия. Молчали. Думали, что еще успеем поговорить позже, не сейчас.
Раздражал лысый полковник в позолоченных погонах и очках. Он покрикивал на почетный караул, расчищал дорогу генералу, вышедшему из машины, что-то шептал ему на ухо. Другой полковник, седой, коренастый, неподвижно стоял у края могилы. Прощаясь, он крепко поцеловал Геннадия в черные губы. В морге Гену старательно загримировали. Правый глаз и большая часть лба были перевязаны бинтом, от чего он походил на раненого солдата.
Подошел седой полковник, молчавший во время панихиды, повертел в руках очки с толстыми стеклами, сунул их в карман и сказал:
Нелепость, долго молчал, мне докладывали, вы друг Геннадия Николаевича. Вам могу сказать, почему все так произошло
Что все? перебил я его.
Нелепость вся эта Приходите завтра в райотдел. Уголок памяти капитана Петрова сделаем. Слова нужны будут. Бумагу поможете составить
Я молчал.
Понимаю. Мертвому ему ни к чему
Полковник Кузьмин! я вздрогнул от резкого голоса. Надеюсь, на поминках не будете отмалчиваться? Это поручение отдела по политико-воспитательной работе УВД, наконец лысый полковник не успел договорить.
Да, Фетров. Отмалчиваться не буду. Я к генералу, бросил Кузьмин на ходу.
Старость, сказал Фетров. Он смотрел на меня через запотевшие очки. Снял их, достал из записной книжки лайковую тряпочку и тщательно протер стекла. Как столица? спросил. Читали ваши опусы. Крепко сбито. Завидую. Сам когда-то грешил, был редактором одного издания, правда, милицейского. А вот сейчас отдел городского управления возглавляю Сколько бесед провел с капитаном Петровым. Строптив был, покойник, неуживчив. Хлопот с ним Как-то привел ко мне на квартиру семью патрульного сержанта. Вот, говорит, будет у вас жить. Я не сдержался, виноват, рявкнул, скомандовал им «кругом» и «марш». Он попросил сержанта, а у того малыш на руках, подождать у подъезда. А мне говорит: «Слово надо держать!» Как дитя, право дело. Ведь не буду я объяснять ему, что обещанную квартиру присмотрел наш главный кадровик из управления. Между прочим, ветеран войны А вы надолго? без перехода спросил он, увидев, что к нам направляется первый секретарь обкома комсомола Светлана Абалкина, моя однокурсница по институту.
Доброго здоровьечка, Светлана Аполлинарьевна, поприветствовал Фетров, вскинув руку к фуражке.
Поедем со мной, сказала она мне.
Куда?
Надо. Поговорить хочу, и, не дожидаясь ответа, пошла к стоянке автомашин.
В машине молча смотрели друг на друга. Светлана сказала:
Ты мало изменился
Как твои дела?
Что мои? Старая дева. Некогда мужа подобрать А ты как?
Я пожал плечами.
Помоги разобраться. Ты школьный товарищ Геннадия. Твой интерес здесь оправдан. Как все глупо получилось!
Что все? задал я тот же вопрос, что и старому полковнику.
Зачем я пошла на поводу у Петрова? Отпустила его в милицию. Ведь он же совсем неподготовленным был.
Свет, тысячи людей идут в органы МВД. И ничего. Осваиваются. Делают конкретное дело
Но он-то шел как виноватый. Ты думаешь, я не знаю, что он влезал в самое пекло. Все знаю. Кое-кто хотел бы представить его не в том свете
А в каком свете, думал я, можно представить Генашу Петрова? Он всегда был для меня в чистом свете. Второй день ношу в кармане телеграмму: «Погиб Генаша. Похороны субботу» и второй день не могу поверить в случившееся.
Прочитал телеграмму, бросился к телефону. Частые гудки сменялись длинными, абонент молчал. Позвонил жене:
Я сегодня уеду
Опять что-нибудь? сказала она, возьми сына из садика
Дня на три. Может быть, больше.
А что сказать детям?
Скажи: у папы погиб друг, уехал его хоронить то, что говорила жена, я уже не слышал.
«Жигули» завелись сразу. Бензина, думаю, хватит, чтобы заправиться основательно уже на выезде из города. Телеграмма лежала в кармане. Я несколько раз пытался достать ее, но в последний момент передумывал. Подъехал к редакции, поднялся на шестой этаж, не дожидаясь вечно занятого лифта.
Редактор не приходил? спросил секретаршу. У меня друг погиб. Предупреди Виктора, что я уехал. В понедельник буду. Если что, позвоню.
Напиши записку
Сбежал по лестнице. Думал: что-то я не доделал. Нет, что-то я не то, не так делаю. Я не верил телеграмме. Надо остановиться. Потом. В машине.
За город выбирался долго. На кольцевой дороге заправил бак и, наконец, вырвался на загородное шоссе. Я все время думал о Геннадии. Последний раз мы виделись несколько лет назад. Прилетел я с Севера, где работал в газете, перед самым Новым годом. Был вечер: таксист ворчал, одинаковых домов на бывшей окраине с традиционным названием «Сортировочная» настроили много, а дороги остались старыми, с колдобинами и колеями от тяжелых «МАЗ"ов.
Дверь открыла молодая женщина. Из квартиры доносились детские голоса, бас дяди Коли, отца Геннадия.
Разглядел миловидное лицо Татьяны. Рот по-детски чуточку приоткрыт, в черных глазах что-то домашнее.
Вы Таня!
Да
Я Андрей. С Севера
Генаша, это Андрей!
Он крепко обнял меня:
Ну-ка, выйди на свет, и вытащил меня в большую комнату.
На диване сидели отец и мать. Из-под большого стола высовывались две русые головки сыновья. Татьяна прошла на кухню, загремела посудой.
Друг мой возмужал, а, может, и постарел. Волосы поредели, большие залысины делали его намного старше. Во рту блестело золото. Говорил он с паузами, медленно. Голубые глаза вот что осталось без изменения.
Институт Геннадию пришлось заканчивать вечерний: как-то вдруг сразу сдал отец, ушел на пенсию по инвалидности. Он устроил сына в свою бригаду на текстильную фабрику, учеником печатника. Любил говорить: «Сын в меня пошел, продолжает мое дело».
Дядю Колю, крупного, костистого мужика, на текстильной фабрике любили. Он всю жизнь проработал в печатном цехе, исключая четыре года войны. Тетя Дуся, маленькая, беленькая, доходила мужу до подмышек, была словоохотлива. Прямо из деревни пришла в областную газету курьером, доработала до пенсии, и вот уже который год вахтер редакции. Это она в свое время посоветовала мне поработать в газете курьером, раз есть тяга к писанию. Мы с год виделись почти ежедневно, когда вечерами я приносил корректуру. Она надевала очки, просматривала полосы и, если находила мою заметку, то радовалась, наверное, больше, чем я.
Когда Генка стал работать, мы виделись реже. Потом я учился, служил в армии. Мы писали друг другу письма, вспоминали наших друзей. А когда я уехал на Север, встречались совсем редко. Но я знал о нем, кажется, все. Были у меня новые друзья, женился, мотался по городам и стойбищам оленеводов, а о Генке помнил всегда. Его письмам радовался искренне, отвечал ему длинными посланиями.
И вот я снова вижу все его семейство. Разговор повел дядя Коля:
А что, Андрей, про Китай слыхать?
Мать толкает мужа в бок, смеется, прикрыв рот маленькой ладошкой:
Чай, с дороги человек
Он редактор сейчас. Должон знать!
Потом, батя, все потом, говорит Генка. У тебя есть что-нибудь? он сжимает кулак с двумя оттопыренными пальцами.
Ха-ха-ох-ох! смеется отец. Была. Да мать вот березовых почек туда набросала. Отравила отраву! и опять смеется.
Эх, лекари-пекари. Сроду в доме нет запасу, говорит Генка и начинает лихорадочно одеваться.
А тебе и не положено в доме иметь, ерничает отец. Ты теперь сам людей воспитываешь
Ну, ты даешь, батя отмахивается сын.
Ночь на дворе, говорит уже серьезно отец. А Андрей устал с дороги.
Пьем чай с вареньем, беседуем. Дотошно выспросив все о моем житье-бытье, родители Гены вдруг разом поднялись, стали укладываться спать в своей комнате. Татьяна уже с полчаса возилась с двойняшками, кто из них Андрей, а кто Саша, я так и не научился различать. Приятно было услышать, что первенького, появившегося на свет малыша, назвали как и меня Андреем.
Ты теперь у него вроде крестного отца, сказал дядя Коля, хоть и не крещеные оне.
Ты теперь у него вроде крестного отца, сказал дядя Коля, хоть и не крещеные оне.
Мы остались за столом вдвоем с Геннадием. Доедали домашний салат да капусту с клюквой, которую в этом году удалось собрать на болотах всего лишь ведро. «Захирел торфяник, басил дядя Коля, кругом милиорацию провели. Ни грибов, ни ягод, ни хрена не стало». А раньше они клюкву бочками мочили.
Геннадий тихо, с паузами рассказывал о себе. Институт закончил хорошо, с фабрики не захотелось уходить. Был мастером, начальником цеха. В неполные тридцать стал руководить отделочным производством, членом парткома избрали. Фабрика выросла до комбината, в его подчинении не одна тысяча рабочих.
А в прошлом году избрали освобожденным заместителем секретаря парткома, закончил рассказ Геннадий.
Помолчали. О моей жизни он не спрашивал. Но дал понять, что кое-что знает, читал мои заметки в центральных газетах. Лишь раз спросил: «Не пора ли в родные края?».
Я уклонился от ответа, говорил, что Север затягивает, мне очень хорошо и на работе, и с друзьями, и в семье
Твои ребята сейчас в областной газете у руля. Ты только «захоти», вдруг сказал он, когда мы стояли на остановке, уже не надеясь, что троллейбус когда-нибудь пойдет по маршруту. А таксисты редко наведывались сюда. Надежды, что в ночи мигнет зеленый огонек, не было никакой.
Я опять промолчал. Генка, обняв меня, сказал:
Ничего, брат, у тебя есть главное: ты хорошо пишешь. Я горжусь тобой
И в это время из-под горы показался троллейбус, медленно подполз к остановке, едва осветив асфальтовый пятачок тусклым светом салона.
Мы расцеловались. Я не знал, сколько пробуду в городе, когда полечу назад. До Нового года оставался один лишь день.
Больше я Геннадия не видел. На второй день Нового года я улетел на Север. Летом в моей редакции работала целый месяц бывшая однокурсница по институту Ирка Окунева. Она хорошо знала Геннадия, рассказала, как необычно сложилась у него жизнь.