Один, один я. Ты узнал меня, я Петров Геннадий Николаевич.
Подойди к окну, отдам ружьишко. А то я двери подпер открыть не могу.
Гена вышел к окну, а из него два огненных столба. Один прямо в лицо, второй в сердце. Второй-то патрон с жаканом был. Гена на несколько метров отлетел. Уже мертвый. Ты и не узнаешь его по лицу-то, изуродовал его, подлец, всего.
Пока перезаряжал тот ружье, милиция вломилась в окна, связала Головкова. Народу целая улица. Растерзать его хотели, да милиция не дала. А Гену все знали: и по комбинату, и по комсомолу. Господи, сколько, слез было, пока его тело несли
Остаток ночи я не спал. Тетя Дуся и Татьяна постепенно успокоились. Вскипятили самовар, рассказали за чаем, что дядю Колю пришлось госпитализировать. Микроинсульт с ним случился после смерти Генаши. Но врачи успокоили: он выкарабкается. Родственников много приехало на похороны, остановились у Таниных родителей. Там свой дом, просторный. К похоронам все готово, от милиции его повезут на кладбище. И уже не завтра, а сегодня.
На улице вставало солнце
Глава вторая
К моей скамейке в сквере подошел капитан милиции, представился:
Старший инструктор политотдела Стулов. Полковник Фетров приказал дождаться вас и проводить до РОВД. Там поминки
Я бы не хотел То есть, я хочу поехать на квартиру погибшего
Его жена и мать тоже в райотделе. А потом поедете к родственникам. Так распорядился полковник Фетров.
Ехали молча. Меня усадили на переднее сиденье милицейской «Волги» с радио и маячком. Сержант за рулем лихо вел машину, нахально проскакивал на красный свет. Замелькали старые, красного кирпича неуклюжие дома. В одном из них я жил почти десять лет. Огромные, почти в сто метров длиной коридоры, на весь этаж одна кухня место общих сборищ. Двери комнат друг против друга. Все общее: заботы, радости, печали. Сюда частенько прибегал Генаша. Моя мама кормила нас, в остальное не вмешивалась. Уроки готовили сами, гуляли по просторным коридорам всех четырех этажей, встречались с молоденькими фэзэушницами, прибавляя себе в возрасте. Если нам не верили, то солидно доставали красные книжечки ДОСААФ, которые хранили тайну: возраст в них был записан на два года старше
Райотдел милиции располагался все в тех же старинных двухэтажных домишках, разбросанных на целый квартал.
А вот и знаменитый журналист товарищ Мартынов, Андрей, простите, не знаю по отчеству, сказал Фетров, как только мы с капитаном открыли дверь в Ленинскую комнату.
Столы стояли в три ряда. У дальней стены, возле трибуны, соединены поперечным столом, за которым восседали четыре полковника. Фетрова и Трофима Кузьмича я уже знал. Остальные поочередно представились. Первый оказался заместителем начальника областного управления по кадрам. Второй Капонин, молодой, подтянутый возглавлял в облуправлении уголовный розыск.
Трофим Кузьмич усадил меня с собой. С другой стороны стола притулились Татьяна и тетя Дуся. Над трибуной, выше наших голов, в траурной рамке висел портрет Геннадия. Перехватив мой взгляд, Фетров, наклонившись через Кузьмина, зашептал:
Я дал команду. Все-таки это Ленинская комната А они и портрет забыли. Он поднял голову, посмотрел на Кузьмина. Тот вяло сказал:
Это единственное место, где можно собраться. И занятия проводим, и вечера. Чего ж тут грешного?..
Вот вы всегда так. Это же место для политических мероприятий
Сегодня тоже политическое мероприятие, сказал Кузьмин, хотел еще что-то добавить, но неожиданно отодвинулся от стола и встал. Медали на его груди тихо звякнули. Он осмотрел зал. Все затихли.
Товарищи! Сегодня мы проводили в последний путь нашего соратника, бойца, друга, любимого сына, мужа и отца Геннадия Николаевича Петрова. Смерть нелепо вырвала его из наших рядов. Кто-то склонен считать, что к этому трагическому концу капитан Петров пришел сам. Неправда это!
Кузьмин долго молчал. Заговорил совсем тихо, в раздумье:
Смелость она всегда остается смелостью. Да, он нарушил наши инструкции. Не стал посылать под огонь более обученных и подготовленных сотрудников. Он принял огонь на себя. Но ведь от этого никто не был застрахован. На его месте могли оказаться сержанты Стеклов, Трухин, участковый инспектор капитан Зимин. Петров знал преступника, ему казалось, что не может даже самый озверевший бандит стрелять в безоружного человека. Он верил, понимаете, верил людям. И мы должны запомнить это светлое чувство, которым обладал наш замполит. Как профессионалы, мы должны до конца быть честными, чтобы детям его, сказать со временем, что отец их был настоящим героем.
Выдержав паузу, Трофим Кузьмич закончил:
Не надо ради спасения чести мундира искать вину в поступке замполита. Он до конца выполнил свой долг. Он поступил так, как ему велела совесть, как поступали в годы войны Я это знаю. Я это видел на фронте
Простите, не дав закончить Кузьмину, поднялся Фетров. Трофим Кузьмич, конечно, заслуженный человек, ветеран. Но полковник Кузьмин глубоко ошибается. Мы, и начальство в управлении придерживается той же точки зрения, не можем брать с капитана Петрова пример. Именно потому, товарищ полковник, что, говоря вашими словами, мы профессионалы. Мы не должны лгать себе. Как мы можем учить новое поколение на поступке капитана Петрова?! Я правильно говорю? повернулся Фетров к замначальника управления по кадрам. Насколько мне известно, и товарищ генерал Миронов такого же суждения. Да и в обкоме партии
Зал загудел. Присутствующие на поминках офицеры, рядовые поставили стаканы, стали переговариваться друг с другом.
Cядь, Фетров, тихо сказал Кузьмин. Ты все-таки на поминках, а не на коллегии управления докладываешь. И что ты трясешься? Я пока начальник РОВД, я и отвечу
Фетров растерялся, сел, хотел снова наклониться ко мне, но Кузьмин оперся о стол. Тогда Фетров повернулся в сторону полковника из кадров и что-то стал ему говорить.
Трофим Кузьмич, сказал я, наверное, мне надо забрать Татьяну и тетю Дусю и уехать. Там родственники ждут.
Не прощаюсь. Мы еще увидимся, сказал полковник Кузьмин. Машину возьмите в дежурной части.
Глава третья
Сегодня же выходной
Я, кажется, вчера наобещал встреч.
Не ходи никуда, пожалуйста. Побудь со мной. Впервые за двадцать лет
Она долго ходила по комнате, но все время возвращалась ко мне, садилась в кресло:
Любила ли я тебя? Наверное, да. Но потом это как-то забылось. Завертела жизнь. Бессрочная работа, без выходных, без праздников. Был и муж у меня. Но к тебе все примеряла. Не знала уже тебя, а примеряла. Ты для меня оставался символом каким-то
Иллюзия. Напридумывала
Не перебивай! Я никогда такого не говорила. Знаешь, каким я тебя вспоминала? Строгим. Помнишь в институте? Ты был редактором газеты А сейчас? Кто ты сейчас? Какой ты? Светлана встала с кресла, снова стала ходить по комнате.
Я чувствовал, не о том она говорит, что-то терзает ее. Мы уже переговорили обо всех знакомых, и вот она подошла к чему-то главному.
Тебя жизнь ломала? спросила напрямик Светлана. Можешь не отвечать. Я кое-что знаю. Ведь ты дружил с Окуневой. Я ее всегда не любила: ханжа она. Но тут пошла на унижение, чтобы о тебе узнать. Она, баба, все это прекрасно поняла. С каким-то упоением рассказывала о твоих мытарствах. Хотя я знаю: она тоже переживала. На Север, в отпуск, она приехала из-за тебя. Номер одноместный в гостинице сняла Ты думаешь, ей Север был нужен? Светлана, видимо, уже плохо владела собой. Она и за Семена-то вышла замуж назло тебе. Ты помнишь Семена? Совсем спился. Вызывала его в обком. Ну, что за друзья у тебя были?
Он талантлив. Помнишь, какой очерк написал об Ирише Самоховой?
Вот как И ты туда же? Вы все, чокнутые, любили ее. Она крутила вами, как хотела. Конечно, чемпионка мира. Летчица
Свет, ты не о том говоришь.
О том. Я же видела, все знаю. Ты ездил к ней на Волгу. Ты был у нее! А потом, когда ты уехал, с ней Семен был. Он со многими, черт, пьяница, жил. А ты не знал
Знал. Так уж вышло. Он ее очень любил.
Ты и уехал-то, скорее, сбежал, отсюда поэтому.
Может быть, Но Семен ее любил. Он потом, через год, прислал мне неожиданное письмо. Это уже после того, как она разбилась. Плакал. Просил устроить его на Севере. А я не ответил ему.
Ты правильно поступил. Он подонок. Быстро к Окуневой переметнулся. Ребенок у них теперь незаконнорожденный
Господи, Боже мой, откуда ты все знаешь?
Да уж так получилось. Все это с тобой связано. А когда он не удержал Окуневу от поездки к тебе, то обозлился. Это он распек райком за дружинников. Гадко так: привел слова растерявшегося Геннадия. И статью, первую, назвал «Беспризорный оперативный». А вскоре и вторую напечатал: «Конец беспризорного оперативного».
Я знаю. Теперь узнал. Татьяна мне показала вчера эти вырезки из газеты.
Это он тебе мстил. Рад был, что твоего друга приложил.
Глупости. Он и не знал, наверное, о Генаше.
Ну, ты словно блаженный. А я думала, что ты приедешь, разберешься. Постоишь за честь друга. Ведь ты из большой газеты. Разве ты не понял, что задумали сделать с добрым именем Геннадия?
А может, ты тоже честь мундира защищаешь, комсомольского только?
Да?! Светлана задохнулась. Ну, знаешь ли? Мы поссоримся сейчас Моя вина в одном: отпустила его в милицию. Кому это было нужно? Ему? Нет! Мне? Тоже нет. А в итоге? Я его сорвала с настоящей работы. Ты знаешь, каким он был специалистом по краскам! Он мог по запаху определить, на какой фабрике выпускали ткань.
Света, каждый должен нести свой чемодан. Понимаешь, свой. И ты права: он тащил не свой чемодан в парткоме, райкоме, черт знает, где еще. Не в свою упряжку влез и в милиции
Нет, не скажи. Он ведь был прекрасным замсекретаря парткома на комбинате. Его сразу же полюбили
Света, каждый должен нести свой чемодан. Понимаешь, свой. И ты права: он тащил не свой чемодан в парткоме, райкоме, черт знает, где еще. Не в свою упряжку влез и в милиции
Нет, не скажи. Он ведь был прекрасным замсекретаря парткома на комбинате. Его сразу же полюбили
Ты не права. Он был свой человек на комбинате. Потому что вырос там до большого человека. Вот и надо было ему работать на производстве, и никуда не лезть
Успокойся, не кури так много. Я знаю, что ты тоже считаешь себя не на своем месте. Но я так не думаю. Читала твои статьи. В них ты мудр, добр
Это называется «набить руку». Профессионализм. А здесь нужно что-то от Бога иметь. И это сразу стало заметно в большой газете. Понимаешь, сразу чувствуешь, что есть только опыт, мудрость жизненная. А таланта нет, легкости ничего нет. Господи, Боже мой, так ужасно