Я не видела, как умерли бабушка, тетя Вера. Все казалось: войди в дом и найду их! Пилят дрова у сарая, поругиваясь, или ушли в магазин, даже в город, но подожди и вернутся. Не могу принять, что их нет: ветер стонет, слышу зовут или плачут. Слышу с дороги, куда выходит окно светелки. Из окна видна старая черемуха, где стоял дом прабабушки Прасковьи низенький, простой. Под рябиной крапива тетушка Анфиса жила, дальше, за двумя елками Ангелина Акинфовна, на скате под липами Алевтина Афанасьевна. Оставили, бросили: живи как знаешь, твой срок. Ну, пойду я за ними по той дороге, словно впрямь, что понимаю, ну, до поля дойду, травой заросшего, на взгорки посмотрю голубые, на деревни оставленные. Ну, на колени встану, зареву, но встану: беда над нами, родные! Так и глаза жжет: не то Мамай с пожарами прошел, не то поветрие моровое, смолу палят, черная гарь по стране летит!
Да мне ли звать тех, кто на погост отправился, отпахав, отстрадав свое сполна? Страшусь встретиться лицом с ними, ну как спросят, что и могил их досмотреть не сумели? Что скажут и прабабушка Прасковья, и прадедушка Серафим, что скажут уже безымянные, кто предков моих на руках качали? И я не зову их, молчу. И в ответ мне ни слова, ни прощения
А у нас все солнце всходит, да петька горланить пытается, и дожди идут, и птицы летят, и поруганная колокольня смотрит на все это. Я недавно была там. Железная дверь на замке. Свод еще не разрушился, и это хорошо. А кругом крапива, да море разливанное иван-чая. Я набрала листьев, промяла, чтоб сок выступил, лишь потом подвялить, да засушить на печке. Нарочно обошла кругом всю церковь, потрогала ее тесаные камни, они от времени совсем гладкие. Хотела по старинке под окном послушать: не «упокой» ли поют? Тихо. А увидеть бы паникадило светящее, и люди, все деревенские, наши, Символ поют, и ангел крылом осеняет! Нарушили святое жилище. Теперь как есть сироты
А когда спускалась с горки, у прудика меж тальника вдруг поняла, что не все ушло, а обратилось в какую-то тайну. Именно тайну, таящуюся под гладкими каменьями, в елях, сторожащих погост, на песчаной дорожке, размытой дождем, в запахе березовых листьев, тучах на небесех Она есть, она живая, она дышит! И, главное, она нужна нам, одичалым, измученным. И теперь я ищу ее.
Может, это последнее, что я смогу сделать, но я найду ее целебное слово, и прежде, чем и мне придется ползти, умирая, из дому, я положу это слово на еще теплую грудь, к бьющемуся в клетке сердцу. Кто найдет, того, может, и спасет оно. И кто-то одумается, увидев, наконец, настигающую погибель. Пусть не всем, а одному, мне не жалко, пусть человек прикроется мной или этим исковерканным вслепую телом.
1992Птичьи следы на черном асфальте
«Родник любви» и вода ожгла холодная, чистая, выплывающая плоскими струйками из недр нависающего взгорка. Только не смейся, мало ли что примерещится спросонок. А вода стекает с лица, обвивает шею Но что блеснуло в ней теплым утром раннего мая, когда солнце еще раздумывало, показаться ли из-за горы, а долина в сиреневом туманце еще не снимала ночное белье? Лишь бесцеремонный рассудок жестко выговаривал слово за словом: «Подумаешь, дали тебе воду из рук в руки, как ты говоришь, любимый, ты давно и благополучно все забыла, ты стара, без сантиментов, у тебя не разгибаются отекшие ноги, а если талия еще и есть, то ты все равно ничего не добилась в жизни, тебе смеются в лицо!» И он был прав. Но точки, которая подразумевалась и требовалась, я не поставила. Поставила запятую, взяв паузу, и попыталась вспомнить нечто очень важное
Птичьи следы на черном асфальте
«Родник любви» и вода ожгла холодная, чистая, выплывающая плоскими струйками из недр нависающего взгорка. Только не смейся, мало ли что примерещится спросонок. А вода стекает с лица, обвивает шею Но что блеснуло в ней теплым утром раннего мая, когда солнце еще раздумывало, показаться ли из-за горы, а долина в сиреневом туманце еще не снимала ночное белье? Лишь бесцеремонный рассудок жестко выговаривал слово за словом: «Подумаешь, дали тебе воду из рук в руки, как ты говоришь, любимый, ты давно и благополучно все забыла, ты стара, без сантиментов, у тебя не разгибаются отекшие ноги, а если талия еще и есть, то ты все равно ничего не добилась в жизни, тебе смеются в лицо!» И он был прав. Но точки, которая подразумевалась и требовалась, я не поставила. Поставила запятую, взяв паузу, и попыталась вспомнить нечто очень важное
Светка, как механическая машинка, что-то рисует кончиком туфли на песке.
А ты знаешь, что он со мной встречается?
Делайте что хотите
Так что я прослежу, не будешь ли ты звонить.
Это от себя, или он попросил?
Это его желание.
Она жаждала победы! Пришлось недоуменно пожать плечами и заметить, что ее ноги не совсем подходят к этим туфлям, посоветовать изменить походку. Будто что-то можно было переменить! Победа улетучилась, и она показала зубки.
Ты же знаешь, какое положение он сейчас занимает, и женщина рядом с ним должна быть не чете тебе!
Ты что ли, того стоишь? У тебя, конечно, и папа с креслом под задницей, барашки бумажками несутся сами, и у самой вторая задница в бюстгальтере, можно и мужика прикупить по экстерьеру
Она изошла на шипение:
Я тебя уничтожу!
А третья промеж ушей!
Фейерверк! Но острый край камня рассек мне ухо, и предательски подвернулось колено. Да, до такого опускаться еще не приходилось.
Это с тобой мы так и не поговорили
Могла б накрутить телефон, чтобы просто услышать этот тенорок, отдающий валерьянкой, вечный обман, но тешит все к месту, все правильно, все к лучшему Не позвонила. Не снизошел и ты. Не сказал, не написал сам. А если бы я пришла к тебе все б началось сначала. Но я не согласна на меньшее, и не было той силы, которая б повергла меня!
Горько пахнет тополями, женщины умываются у родника, подмурлыкивая что-то в нос. А моя музыкальная память, как и вся жизнь, вдруг подсунула немыслимое. «Аве, Мария!» проснулся голос. Расправились по старинке плечи для воздуха в застоявшиеся легкие и, поперхнувшись сигаретным дымом до слез, вдруг понимаю, что помню все, даже слова иноземной молитвы, затесавшейся в русское сознание. Усмехнешься от взгляда за кулисами:
Хороша! Чертовски хороша!
Унимаю дрожь в коленках, чтобы с улыбкой на высоченных шпильках проплыть к роялю сейчас под жестким светом надо положить правую руку на крышку и посмотреть прямо в шелестящий голосами зал, немного наклонить голову в приветствии этой черной пропасти. Вступление и я пою, и я слепа. Но вот аплодисменты, вновь улыбка и вижу, как эта толстуха рядом с тобой уплетает батончик.
Светкин папа любит детей меня выкинули с работы в два счета. Выставили двоих меня и канцелярскую мышку Лиду за шибкое знание законов о труде. Вышли из проходной, чувствуя себя вполне свободно, как осенние листья на ветру, посмотрели одна на другую.
Кофе дернем? предложила она.
Это мы еще могли себе позволить. Она уже узнавала, что работу ныне найти практически невозможно, а без великой протекции и с желтым билетом только на стройке. А какие из нас при таком-то сложении штукатуры?
Мы пытались не расставаться: до осени мыли посуду в какой-то забегаловке на пляже, вечерами устраивая меленький пир из остатков, потом я пристроилась дворником, а она
Взмокли бы со смеху все в коммерческом автобусе, набитом товаром, и выползшие на санитарную остановку с отхожим местом у дороги и родничком поодаль, но хочется тронуть голос, бывшее меццо. Как прозвучал бы в сонных утренних горах, по листве горьких тополей у большой дороги, по птичьим следам в нотных линейках дорожек, по которым прошла душа некоего Шуберта, по черному от шин асфальту шоссе, где бьется моя, Аве, Мария!
Все измучены тяжкой дорогой и уже не ссорятся по пустякам просто пьют, отрыгивая вчерашний перебор и не зная с утра: опохмеляться или продолжить дальше? Домой доберемся лишь к вечеру. Где-то дремлет себе комнатка с распускающейся сиренью за окошком в терпеливом ожидании: где носит тебя? И зачем бы вся мука и натиск торгующего люда, вопросившая словами Ленки, разбитной девицы:
Я-то каждый месяц езжу, при деньгах, а ты кто?
А я не скажу. Не знаю. Человек, которому жилось прекрасно и больно на этой планете. И было же что-то свое, невиданное, неведомое, вдруг проснувшееся на днестровском мосту под тяжким взглядом джинсового молодца, поднимающего автомат, и, при всей моей инженерной нежности к железу, вдруг все прошедшее и все будущее оказалось меньше круглого отверстия в стволе.
Казаки?
Нет, и ангел-хранитель купно с бесом противоречия добавили, к сожалению.
«Родник любви» примерещится ж
Расстреливать! Закричал в троллейбусе тщедушный старикашка на переднем сиденье. Расстреливать, кто не работает!
Ну, зачем же? Добродушно возразила полная женщина, похожая на мужчину. В тюрьму. На пять лет достаточно. А если и это не поможет расстреливать! Народу-то жить надо, пояснила непонимающим.
Лидкины глаза наполнялись безумием.
Слышишь? Отчего-то шепотом спросила она. О какой любви ты говоришь? Мы ж давно только жареный хлеб едим, больше ни на что нет. А если заболеет кто, умрет?.. А это хорошо, если меня расстреляют. И не мучаться. И за казенный счет.
Она вдруг успокоилась, словно нашла что-то, уставилась в угол, потом подняла свои огромные волглые глаза:
Правильно они говорят. Расстреливать!
Лида, нынче за товаром люди ездят, дернем?
А потом на рынке торговать?
И на рынке торговать.
Но она безнадежно качает головой:
У тебя спирту еще не осталось?
Да что в голову взбрело: торгашки, тополя, или спивающаяся Лидка, наконец отдавшая своего ребенка в интернат?
Не отставай! Челноки живописно расположились на молодой травке неподалеку.
Говорю ему: дурак, зачем она тебе? Ну, миленькая, да с рожи не воду пить! Обуза на шее ни за душой, ни профессии подходящей. Ты же, говорю, парень отличный и одет, и на ногах «Саламандра», и жилплощадь! Найди себе бабу шуструю, она и в доме, и в дом, а книжки продай, цена стоит
А с шустрой тут у нас тоже история была
Ленка мучительно краснеет и зажевать слезу достает конфету большую бяку на палочке, но, лизнув пару раз, спохватывается:
А у меня конфетка есть! И, повернувшись к напарнице Анюте, завертела ею так и сяк. А у тебя нет. Такая конфетка вкусная, на нашем рынке такую не купишь. А будешь паинькой дам откусить конфетку. Такую конфетку вкусную