Какова же природа столь полярных отзывов? Восторги, вызванные его стихами, сменялись недоумением от его переводов, их критикой, то мягкой, то жесткой, а подчас жестокой. Фет, как родной русский, знал немецкий язык. В пределах стандартного ученического курса знал латынь. Казалось бы, столь мощный поэтический талант должен был обозначиться и в деле переводов. Но переводы-то как раз и не устраивали образованную публику. Вероятно, причиной тому была позиция Фета по отношению к поэтическому переводу. Как уже говорилось, Фет был убежденным сторонником полексемного перевода, в результате которого приходится жертвовать благозвучием, музыкальностью стиха, правильностью управлений, стройностью синтаксических конструкций. Разумеется, такие переводные стихи не могли не резать слух публике, получившей классическое русское университетское образование.
Кстати, если говорить о благозвучии, то оно не всегда было идеальным и в собственно фетовской лирике. Очень редко, но иногда Фет допускал в своих стихах употребление слов в таких позициях, что их фонетическое звучание переставало соответствовать их лексическому значению. Тем не менее в самостоятельном творчестве Фет был свободен в выборе средств. В переводах нет. Он был полностью зависим от оригинала. Тут было не до благозвучия и тем более не до музыкальности.
Приверженец идеальной формы, Фет восторгался творениями латинских поэтов. «Чистую красоту» из ее античной колыбели он переносил в славянскую стихию. Уже в 4050-е годы он выступил страстным поклонником Античности и продолжателем «русского классицизма», сложившегося в поэзии Батюшкова, Дельвига и других поэтов. Интерес Фета к античному искусству воплотился в группе антологических стихотворений, большей своею частью написанных именно в это время. «Языческий культ» прекрасной плоти, выведенный в величественных образах греко-римской мифологии, сюжетная статика, речитативность придают его стихам характер созерцательности, а выбранные для изображения ситуации живописуют монументальность.
Кстати, если говорить о благозвучии, то оно не всегда было идеальным и в собственно фетовской лирике. Очень редко, но иногда Фет допускал в своих стихах употребление слов в таких позициях, что их фонетическое звучание переставало соответствовать их лексическому значению. Тем не менее в самостоятельном творчестве Фет был свободен в выборе средств. В переводах нет. Он был полностью зависим от оригинала. Тут было не до благозвучия и тем более не до музыкальности.
Приверженец идеальной формы, Фет восторгался творениями латинских поэтов. «Чистую красоту» из ее античной колыбели он переносил в славянскую стихию. Уже в 4050-е годы он выступил страстным поклонником Античности и продолжателем «русского классицизма», сложившегося в поэзии Батюшкова, Дельвига и других поэтов. Интерес Фета к античному искусству воплотился в группе антологических стихотворений, большей своею частью написанных именно в это время. «Языческий культ» прекрасной плоти, выведенный в величественных образах греко-римской мифологии, сюжетная статика, речитативность придают его стихам характер созерцательности, а выбранные для изображения ситуации живописуют монументальность.
Не только в собственных стихотворениях («Диана», «Влажное ложе покинувши, Феб златокудрый направил», «Кусок мрамора»» и др.) Фет использует устоявшиеся эпитеты и сравнения, ставшие традиционными средствами для выражения величественной античной грации, пластики. Если это кожа, то она «молочной» или «мраморной» белизны, если это бедро, то оно «округло». Если речь идет о волосах, то они принимают оттенки золотого цвета, если о «челе», то оно непременно «ясное» и «высокое».
Если для переводов из Горация, Овидия и других античных поэтов характерна неторопливая величественность, выраженная и образной системой, и ритмом, в частности гекзаметрами или сменяющими друг друга гекзаметрами и пентаметрами, то переводы восточной лирики полны движения, стремительности, страсти, выписанной откровенно и натуралистично:
Если вдруг без видимых причин
Затоскую, загрущу один,
Если плоть и кости у меня
Станут ныть и чахнуть без кручин,
Не давай мне горьких пить лекарств:
Не терплю я этих чертовщин.
Принеси ты чашу мне вина,
С нею лютню, флейту, тамбурин.
Если это не поможет мне,
Принеси мне сладких уст рубин.
Если ж я и тут не исцелюсь,
Говори, что умер Шемзеддин.
Или другое стихотворение:
..
В персях нежных, как лилейные цветы,
В этих округлённых двух, не откажи
Фет не знал арабского языка. Поэтому, обращаясь к переводам стихотворений Магомета-Шемзеддина (Хафиза), он в качестве подстрочника пользовался вольными подражаниями Г. Даумера, полностью доверяя немецкой точности и скрупулезности немецкого поэта. Вероятно, поэтому форма хафизовских газелей, приведенная нами выше, не соблюдена: Фет не всегда рифмует бейты9. «Не зная персидского языка, писал Фет во вступительной статье к данным переводам, я пользовался немецким переводом, составившим переводчику почётное имя в Германии; а это достаточное ручательство в верности оригиналу. Немецкий переводчик, как и следует переводчику, скорее оперсичит свой родной язык, чем отступит от подлинника. Со своей стороны и я старался до последней крайности держаться не только смысла и числа стихов, но и причудливых форм газелей, в отношении к размерам и рифмам, часто двойным в соответствующих строках»10. Но даже несмотря на отступления Фета от формального канона газелей, на то, что он заменяет восточные названия музыкальных инструментов европейскими, передана атмосфера восточной культуры, восточной техники любовной лирики.
Переводя с арабского и английского, Фет был зависим от немецкого текста-посредника. Другое дело его переводы с немецкого языка: И.В. Гёте, Г. Гейне, Ф. Шиллера, Э. Мёрике, Ю. Кернера, Ф. Рюккерта. Здесь Фет был точен в самом строгом буквалистском понимании. Его переводы из Гейне и Гёте практически дословно передают текст оригинала.
Особенно это касается сложнейших текстов из Гёте, к которым обращались многие его современники и потомки. Мы скажем несколько слов об одной балладе Гёте, которая привлекла внимание критиков, поэтов, рядовых читателей, переводов которой на русский язык существует больше дюжины. Речь идет о знаменитом гётевском «Рыбаке» («Der Fischer»)11. В силу сложности трактовки и полемичности оценок этого стихотворения, мы позволим себе сделать небольшой историко-критический экскурс истории этой баллады.
Стихотворение повествует о встрече рыбака с русалкой12. Обитательница реки вознегодовала на человека за то, что тот «при помощи хитрости» (имеется в виду удочка с наживкой) ловил рыбу, покровительницей которой она себя считала. Русалка очаровывает рыбака своими словами и таинственным пением. И человек, то ли по собственной воле шагнув в воду, то ли влекомый русалкой, «исчезает из виду».
Столь неоднозначная концовка, характерная для жанра баллады вообще и для баллад Гёте в частности, указывает на продолжение поэтом традиции, начатой им еще в период «Бури и натиска» (70-е годы XVIII в.). Конфликт баллады: человек «демонические силы природы» основывается на системе образов: рыбак стихия русалка13.
Противопоставление дано в первой строфе, где Гёте говорит о неспокойности водной стихии и о «безмятежном» (ruhevoll), «холодном сердцем» («Kühl bis an Herz hinan») рыбаке. В результате «неживая стихия полна жизни», а «живое тело» статично14. Появившаяся женщина нарушает отчужденность и делает все, чтобы устранить безмятежность рыбака. Она упрекает его в неблагородном занятии вытаскивать из воды ее детенышей (в оригинале «выводок» («Brut») в «смертельное пекло» («Todesglut»). А последние два стиха второй строфы напрямую говорят о его «болезни»:
Du stiegst herunter, wie du bist,
Und wurdest erst gesund.
Русалка манит его в первозданную стихию. И человеческое сердце не выдерживает.
Баллада породила множество споров среди ее интерпретаторов. Сам Гёте об этом стихотворении сказал: «В этой балладе выражено только ощущение воды, её прелесть, что летом манит нас искупаться, больше там ничего нет»15 Трудно с точностью определить, почему автор дал именно такое истолкование своей балладе. Стихотворение в его время было довольно популярным и имело множество трактовок. Гёте не всегда был «холоден» к критике. Иногда она его раздражала, и со стороны поэта следовал немедленный отпор, будь то отзыв положительный или отрицательный. В словах поэта заметен полемический тон. Вероятно, Гёте предостерегал читателей от чрезмерного субъективизма при истолковании баллады. Вряд ли замысел Гёте был столь тривиален. Само же произведение не может оставить чуткого и вдумчивого читателя на уровне столь одностороннего толкования стихотворения.
Читатель (исследователь) констатирует факт нарушения полярности, факт синтеза полярных элементов: стихия рыбак (жара требующий охлаждения организм), где связующим звеном является мистическое существо. Оно возбудитель «томительного чувства». Но что стоит за этим?
Согласно трактовке ряда немецких исследователей16 эта баллада побудила Гёте сделать «шаг назад» к концепции периода «Бури и натиска» относительно понимания природы. Они приводят слова Гёте о том, что художник должен улавливать в природе некие свободные колебания, где с каждым толчком будет проявляться магический мир, невидимый и неощутимый для остальных. В итоге «божественную сущность природы он ставит в центр. Он (художник) идет по пути возможностей человека в его постижении природы. Отсюда вытекает его (Гёте) концепция разделения природы и общественной жизни человека»17. Человек заражен рационализмом. Он не видит «особенности случая». Природа, по мнению Е. Штойке-Бальк, не трогает сердца рыбака, но сердце человека способно чувствовать. В результате напрашивается противопоставление: рыбак, «больной рационализмом» (читай: односторонностью), русалка (воплощение естественной гармонии).
По мнению немецкого исследователя, человек остается один, ибо на стороне русалки вся природа, в том числе вода, «обнявшая босую ногу рыбака», вода, которая в данном случае может трактоваться как «символ бесконечности и отражения макрокосма»18. Данный мотив прослеживается и в других произведениях Гёте этого периода («Границы человечества», «Песнь духов над водами»).
Основные моменты, характеризующие философскую позицию автора, это эпизоды, где говорится о «нездоровье» рыбака (вторая строфа: Du stiegst herunter, wie du bist / Und wurdest erst gesund // (Ты сойдёшь вниз таким, какой ты есть / И станешь сразу здоров //); где сердце рыбака «оттаивает», т.е. оказывается способным к восприятию природно-магических сил (четвертая строфа: Sein Herz wuchs ihm so sehnsuchtsvoll / Wie bei der Liebsten Gruss // (Его сердце переполнилось томительным чувством / Как при приветствии любящих); наконец, момент, повествующий об исчезновении рыбака (четвертая строфа: Halb zog sie ihn, halb sank er hin / Und war nicht mehr gesehn // (Отчасти она его тянула, отчасти он сам шагнул туда / И не стал больше виден //). Именно по тому, как переданы эти места в русских переводах (не исключая, разумеется, близости к оригиналу и общего контекста), мы, на наш взгляд, можем судить о близости внутреннего содержания перевода оригиналу.