Не были совершенно чужды экзальтированному Невзорову и представления о Наполеоне-Антихристе; во всяком случае, в его рукописных сочинениях встречается характеристика Александра I как апокалипсического ангела, связывающего Сатану на 1000 лет40. В официально печатаемых текстах он, однако, избегает подобных идей, и встречающиеся там выражения типа «чадо князя тьмы» и «совершенно антихристовское действие» (об умерщвлении пленных в Египте) носят риторический характер. Мысль о Наполеоне продолжала его тревожить и после ссылки; так, в письме к А. Н. Голицыну от 10 декабря 1818 г., с которым Невзоров делился своими мистическими переживаниями, он рассказывал, что ему привиделось, что Наполеон бежал с острова Святой Елены41.
Книга вышла по просьбе и на средства сенатора И. В. Лопухина, орденского наставника Невзорова, его друга и благодетеля, оказывавшего ему материальную и моральную поддержку в издании «Друга юношества». По его же предложению она была снабжена гравюрой, изображающей обнаженного человека с хлещущей изо всех жил кровью с подписью «Плоды Наполеоновой политики» то, что, по мнению сенатора, Наполеон принес миру.
В своей усадьбе Ретяжи в Орловской губернии И. В. Лопухин установил памятники в честь победы над Бонапартом: крест с изображением всевидящего Ока, надписью «Благочестию Александра I и славе доблестей русских в 1812 году» и выдержкой из манифеста императора Александра в Карлсруэ 6 декабря 1813 г.; каменное кресло с вырезанной на нем датой взятия Парижа (19 марта 1814 г.); восьмиконечный крест из необработанных камней с надписью «1814. Вечная память за Отечество на брани убиенным воинам из здешних поселян». И. В. Лопухин отмечал, что после сооружения этих памятников Орлиная пустынь стала еще больше привлекать соседей. Особое символическое значение имела имитация могильного камня, на котором было вырезано «И память вражия погибе с шумом». Подробное описание этих памятников было опубликовано в «Друге юношества»42. 9 мая 1814 г. И. В. Лопухин устроил в своем имении «похороны Бонапартовой славы» и пригласил соседей «порадоваться на могилу» славы Наполеона. Продуманная им церемония, сопровождавшаяся пальбой из мортир, заключалась в бросании на камень горсти песка со словами «Слава твоя прах и в прах возвращается»43. Учитывая характерное для XVIII в. тяготение к аллегориям и театрализованным действам, подобное празднество не так уж эксцентрично.
На наш взгляд, не совсем правомерны упреки А. Г. Суровцева, автора наиболее подробной биографии И. В. Лопухина, в нехристианском и «немасонском» отношении И. В. Лопухина к поверженному врагу44. Речь шла о победе над врагом страны, а не над личным недругом. Символически похоронено в его усадьбе было отвлеченное понятие, а не реальный человек, остававшийся в то время в живых. В поражении Наполеона современники прочитывали мистический и нравственный смысл, победу подлинных ценностей над мнимыми, истинной доблести над ложным блеском. «Часто, при могиле памяти Бонапартовой, беседуют о тщетности славы громкими злодействами приобретаемой, коей у людей низкого звания венцем бывает виселица, а у сильных мечта лавров, омоченных на небо вопиющей кровию; беседуют о бренности ложного величия, коим слабые умы и сердца восхищаются»45.
Однако, как известно, слава Наполеона не померкла и после его смерти, и восклицания очевидцев разгрома его армии и его окончательного поражения о том, что он заслужит только проклятия потомков, не оказались пророческими. Даже издатель «Русского вестника» С. Н. Глинка, в свое время публиковавший весьма резкие статьи о французах, в автобиографических «Записках» не оспаривает величия Наполеона, называет его «дивным человеком нашего века»46, цитируя его высказывания47 и признавая за ним определенный авторитет.
На наш взгляд, не совсем правомерны упреки А. Г. Суровцева, автора наиболее подробной биографии И. В. Лопухина, в нехристианском и «немасонском» отношении И. В. Лопухина к поверженному врагу44. Речь шла о победе над врагом страны, а не над личным недругом. Символически похоронено в его усадьбе было отвлеченное понятие, а не реальный человек, остававшийся в то время в живых. В поражении Наполеона современники прочитывали мистический и нравственный смысл, победу подлинных ценностей над мнимыми, истинной доблести над ложным блеском. «Часто, при могиле памяти Бонапартовой, беседуют о тщетности славы громкими злодействами приобретаемой, коей у людей низкого звания венцем бывает виселица, а у сильных мечта лавров, омоченных на небо вопиющей кровию; беседуют о бренности ложного величия, коим слабые умы и сердца восхищаются»45.
Однако, как известно, слава Наполеона не померкла и после его смерти, и восклицания очевидцев разгрома его армии и его окончательного поражения о том, что он заслужит только проклятия потомков, не оказались пророческими. Даже издатель «Русского вестника» С. Н. Глинка, в свое время публиковавший весьма резкие статьи о французах, в автобиографических «Записках» не оспаривает величия Наполеона, называет его «дивным человеком нашего века»46, цитируя его высказывания47 и признавая за ним определенный авторитет.
На наш взгляд, изменение отношения к Наполеону в России объясняется не только отношением к поверженному врагу и признанием его выдающихся талантов.
В журнале «Друг юношества» в 1813 г. было опубликовано стихотворение известного поэта-сентименталиста Петра Ивановича Шаликова «К моей библиотеке». «История зовет Великим человеком / Кого? Счастливого злодея на земле, / Тогда, как должно бы сокрыть его во мгле, / Чтобы неведом был в потомстве он далеком, / Или чтоб клятвами оно платило дань / Тому, кто объявил спокойству смертных брань!». Поэт выказывает предпочтение добродетельных министров и царей, стремившихся к благу граждан своей страны, однако осознает, что их негромкая слава не прельщает многих: «История! Но ты ты многих зол виною! / Ты искушаешь сих жестоких гордецов, / Которым тесен свет, приманкою венцов, / За дерзость наглую даваемых тобою! / Ты любишь блеск и шум! Но скромные дела / Великих прямо душ безвестны остаются, / Не ищет их твоя трубящая хвала»48. Затрагивается не теряющая актуальности проблема притягательности громкой славы, сомнительной в нравственном отношении.
Отмечая особое внимание Наполеона к истории Карла Великого, Невзоров отмечает: «Не добродетели Карловы, если он их имел, пленяли Наполеона, но власть и завоевания его были для него прелестны»49. Так же и в фигуре Наполеона многих привлечет не столько его гражданский кодекс, сколько образ человека исключительного, которому все дозволено, хладнокровно распоряжающегося судьбами миллионов. Даже самые ярые противники Наполеона, граждане воюющей с ним страны, отказывавшие ему в истинном величии, догадывались о том, что для многих людей его образ будет притягательным, несмотря на печальный конец. Как это ни парадоксально, в стране, победившей Наполеона, нашлось достаточное число его восторженных почитателей.
И. В. Лопухин в статье «Примеры истинного геройства, или Князь Репнин и Фенелон в их собственных чертах» приводит свой любимый исторический анекдот об авторе знаменитого «Телемака», аббате Фенелоне, который, желая утешить бедного крестьянина, идет в занятую неприятелем деревню, отыскивает и приводит к нему его единственную корову. На этот сюжет И. В. Лопухин намеревался написать пьесу, утверждая, что «Фенелонова корова славнее Наполеона, ищущего славы себе в том, чтоб не оставить на земле ни одной коровы и ни одного человека неголодного, ежели неубитого»50. По построению фразы заметно, что эта мысль далеко не очевидна для всех. Далее в статье затрагиваются волновавшие автора и его единомышленников этическая и эстетическая проблемы. «Я думаю, что больше бы театр сколько-нибудь полезен был, если б из без сильного потрясения страстей и чувствований предстали на нем и самые простые домашние действия примерной добродетели». С точки зрения эффектности, возможности вызывать изумление, производить впечатление биография Наполеона более выигрышна, чем биография Фенелона, как и немалого круга других политических деятелей. Нарождающаяся романтическая эстетика ставила акцент именно на изображении бурных страстей. Образ Наполеона совершенно вписывался в эстетику романтизма. В эстетической парадигме XVIII в. с ее рационализмом и четким и однозначным разделением добродетели и порока тирания и своеволие не могли быть привлекательными. С точки зрения романтиков, даже откровенный демонизм представал не пугающим, а привлекательным. Крайний индивидуализм и агрессивное самоутверждение для человека XIX в. стали привлекательными качествами.
Были и попытки внести в противостояние Наполеону аристократический пафос, романтическую приподнятость. Так, М. И. Дмитриев-Мамонов, на которого Невзоров оказал большое влияние, организовал Орден русских рыцарей своего рода прототип декабристских тайных обществ. Освободительный характер этой организации первоначально был нацелен на противостояние внешнему врагу, отстаивание независимости родной страны. Его красноречивые и патетичные «Краткие наставления Русским Рыцарям» иногда приписывали Невзорову51. В то же время можно говорить о предпосылках к распространению не только гражданской, но и индивидуалистической, «демонической» ветви романтизма, которые весьма беспокоили моралистов.
«Друг юношества» всегда положительно отзывался о произведениях, казавшихся многим читателям старомодными, и исповедовал подход к художественному творчеству, характерный для ушедшего столетия. Вопреки литературной моде, Невзоров пропагандировал творения С. С. Боброва, критиковал популярную легкую поэзию, пьесы Ф. Шиллера и роман И. В. Гете «Страдания юного Вертера». Невзоров порицает Гете не только как автора «Вертера», оправдавшего самоубийство, но и как «подлого раба и льстеца Наполеонова». По его мнению, подлинно мудрый человек не мог бы обмануться сиянием славы Наполеона, разглядев за ним порочность его натуры и его политики. Рассматривая трагедию Ф. Шиллера «Разбойники», Невзоров отмечал, что у немецкого драматурга «воображение повелевает умом, а не служит ему», что в пьесе много неестественного и неправдоподобного, на что не обращают внимания увлеченные патетическими сценами зрители. Он достаточно убедительно доказывал, насколько много в творениях модных писателей прегрешений как против этики, так и против здравого смысла, однако изменить течение литературного процесса он уже не мог. Тенденции, которые он и его единомышленники находили опасными, продолжали развиваться.