А это что ты несешь? Банница? Что такое? Никогда не слышал?
Творог, тесто, и женские заботливые руки. Этот воздушный пирог тает во рту с предельной быстротой. А я смотрю на дерево, и она говорит, что это черешня.
Такая большая?
Да! Даже самой высокой лестницы не хватает.
И сколько же ведер можно собрать?
Но хозяйка только лукаво улыбается.
Нельзя говорить, услышит черешня, не будет родить. Она же живая, лучше посмотри туда.
Ого! Это просто исполин. Это тоже ваше?
Нет! Он растет за оградой. Он рос, когда еще не было меня, не было моей мамы, даже мой дедушка, которому 96 забыл, откуда он появился.
Это же грецкий орех. Я знаю.
Нет, это не грецкий, а болгарский орех, с улыбкой поправляет она меня, мы так в Болгарии всегда его звали.
А кто собирает орехи, если он растет за оградой?
Могут все, но принято, что напротив чьего дома растет, собирает первый, а потом предлагает другим, если останется.
Неужели даже дедушка не помнит, как он здесь появился?
Ива опять улыбается, как улыбаться может только она открыто и лукаво.
А дедушка уже ничего не помнит. Он каждый день утром встает и спрашивает меня: «Кто вы девушка?» Я отвечаю: «Ива!» и мы каждый день знакомимся вновь.
Большие южные звезды мерцают в незнакомом небе, ночь вступает в свои права. Гаснут последние золотые искорки в очаге. Нам постелили наверху. В голове шумит. Подниматься тяжело. Рассохшаяся лестница натужно скрипит, отзывается на каждый шаг. И тут я замечаю в тусклом свете ночника подарки. На подушках лежат высушенные веточки лаванды и маленькие шоколадки. Густой сумрак ночи, открытые окна, звонкие цикады трещат свои бесконечные песни, холодный воздух с гор шевелит занавески на окнах и сквозь редкую ткань виден размытый диск луны.
Гости хороши, тем, что они не надолго, и мы покидаем славные окрестности Шумена, и близкие горы заросшие буковыми и грабовыми лесами и Търговище, и Царев Брод, и Мадару с Мадарским всадником. Река Поройна, как тонкий ручеек проглядывает внизу среди зарослей лещины и орешника. Она петляет, вьется, бежит за нами и пускает зайчики вслед. Маленькие деревушки с потресканными светлыми стенами и черепичными крышами, выскакивают неожиданно из-за поворотов. Мы послушно сбавляем скорость. Турецкие бабушки оставшиеся здесь еще наверно с Первой мировой уныло смотрят нам в след, толкая впереди себя тележки с каким-то добром. Белый бородатый козел, лежит на пригорке и сонно моргает красными альбиносными глазами, наверно сторожит вытянувших шеи гусей. А те недовольны нашим появлением, изгибаются, шипят. И опять свобода и скорость. Белые деревушки быстро исчезают в многочисленных складках местности. Только соколы медленно парят, в бездонном небе зорко оглядывают землю, ищут добычу.
Мы прощаемся в Варне. В саду, где много художников и сувенирных киосков с разнообразной китайско-болгарской всячиной на все случаи жизни. У тебя горят глаза от пестрого изобилия. Кто-то невидимый тоскливо играет на дудочке, звенят колокольчики, что мы задеваем головой и вкусно пахнет свежими сдобными булками от маленькой пекарни в переходе.
Милая Варна. Как я тебя люблю. Люблю поломанный старый асфальт, и русский храм Успения Пресвятой Богородицы. Это ты мне говорила, что он заложен в честь русской императрицы? Мы идем по площади Кирилла и Мефодия. Заходим в серебряную лавку. Тяжелое тусклое серебро струится по стенам. Я говорю: «Купим золото!», а ты отвечаешь: «Я люблю серебро». Это новость, но я скромно молчу. Мы ничего не покупаем, а нам кланяются. Самый наивный и добрый народ Болгары. Мы проходим, Соборный бульвар и идем на улицу Доктор Пискюлиев. Опять попадается серебряная лавочка. Теперь-то мы точно возьмем! И мы берем серебряную цепочку и небольшую червленую подвеску с буквой «Т». Будто ученик, из нашего детства глядя в прописи старательно вывел ее каллиграфическим с легким наклоном почерком. Хромированная трехногая буковка, маленьким жучком взбирается тебе на блузку. Ты рада, я равнодушен, но прячу это очень глубоко.
Остаются позади улицы с почти родными названиями: Парижской коммуны, Бабы Тонки и открывается главный рынок Варны. Чего тут только нет? Начиная, от свежей рыбы: скумбрии, камбалы, кефали, пеламиды лежащей на льду и кончая орехами, арбузами, яблоками, и болгарским перцем. А виноград и розовый, и белый, и черный, и длинный и круглый. Розовые корявые весом под килограмм помидоры, пугают своими размерами. Инжир, непонятно кто берет. Но персики меньше чем в Турции, и не так сочатся во рту, и нет красных подсушено-вяленых оливок как в Барселоне.
Хорошо, что не поехали опять в Барселону. Сэкономим! расчетливо говоришь ты украдкой поправляя покупку. Но я конечно этого ничего не замечаю. «А еще нет в Болгарии манго и ананасов» проносится у меня в голове.
Ты не хочешь манго и ананасов, говорю, зачем то я.
Мы берем горячую курицу в фольге, ломтики золотистого картофеля, обжаренные на фритюре и три бутылки красного вина. Тяжело? Ну, это разве тяжело. Вот еще у бабок вина в жбанчиках. Да я почти и не пил! Попробовал! А что глаза? Глаза выдают? Глаза, как глаза. А что ты вообще командуешь! Дай лучше ножку от курицы.
И вот мы в гостинице. Горячая курица. Помидорина, что не хватает лезвия ножа, свеже-молотый черный перец и красное вино.
Много не пей. Нам еще купаться!
Ты это кому? Да все ерунда!
Одетые в «шубу» бока нашей «Мимозы» плавятся от жары. Качаются на качелях девочки в прохладном саду. Каблучками тормозят. Не желтый, а золотой песок сыпется у них испод ног, засыпает платановую дорожку.
Пойдем в сад?
Ты говоришь, что это не Россия, и мы идем купаться немного подшофе. «А причем здесь Россия?» думаю я, и не нахожу разумного ответа.
«Уже вечер. Музыканты настраивают инструменты и играют Владимирский централ ветер северный Навстречу сгоревшие уставшие от солнца люди, а мы катимся под горку как колобки. Вот он Синбад Мореход и приставшая навечно к берегу яхта с живыми попугаями. Но нам не до фотографий на память. Нас ждет Черное море и золотой песок. А завтра, пойдем на белые камни в сторону Албены. Круглые белые величиной с хорошие туркменские дыни они навалены огромной грядой. Это не так далеко, но это будет завтра», обманываю я себя, потому, что завтра мы улетаем
А вон и яхта с красными парусами. А ты говорила Грин, сказки!!? Смотри! Раздевайся и быстрее в море.
Ой! Волны!
А как ты хотела?!!! Сиди на берегу. Это тебе не Турция, не Мармарис с черным как будто грязным песком и озерным шепотом совсем без волн. И здесь лучше, чем в Римини или Пезаро хоть там и родился Джоаккино Россини. Помнишь, их мелководный пляж на полкилометра пути, что убьет любое желание окунуться в воду?
Другой разговор. Держись за меня. Утонем так вместе.
Удары в живот. Прохлада и соль. От белых бурунчиков легкая водяная пыль. Мы плывем. Кровь вода и вино и остывает горячее тело. Волны качают нас, убаюкивают. Вниз. Вверх. Хорошо. Слепит низкое солнце. Путь обратный тяжел. Мы свалились, будто деревья. И сердце клокочет, и горячий песок подгребаем, и можно уснуть. Легкий сон йод, ракушки и белые чайки Путин, Медведев, гармошка, играют в четыре руки. Россия трещит пополам, просыпаюсь, иду смыть песок и остатки страшного сна. Волны теплого моря обнимают меня, и я забываю несчастную страну, откуда я родом.
А вон и яхта с красными парусами. А ты говорила Грин, сказки!!? Смотри! Раздевайся и быстрее в море.
Ой! Волны!
А как ты хотела?!!! Сиди на берегу. Это тебе не Турция, не Мармарис с черным как будто грязным песком и озерным шепотом совсем без волн. И здесь лучше, чем в Римини или Пезаро хоть там и родился Джоаккино Россини. Помнишь, их мелководный пляж на полкилометра пути, что убьет любое желание окунуться в воду?
Другой разговор. Держись за меня. Утонем так вместе.
Удары в живот. Прохлада и соль. От белых бурунчиков легкая водяная пыль. Мы плывем. Кровь вода и вино и остывает горячее тело. Волны качают нас, убаюкивают. Вниз. Вверх. Хорошо. Слепит низкое солнце. Путь обратный тяжел. Мы свалились, будто деревья. И сердце клокочет, и горячий песок подгребаем, и можно уснуть. Легкий сон йод, ракушки и белые чайки Путин, Медведев, гармошка, играют в четыре руки. Россия трещит пополам, просыпаюсь, иду смыть песок и остатки страшного сна. Волны теплого моря обнимают меня, и я забываю несчастную страну, откуда я родом.
Мы возвращаемся, скрывается солнце. Последние красные отблески дарят нам окна Паломы и Арабелы. Как белый теплоход вдали возвышается и горит огнями Адмирал.
Дорога идет наверх. В маленьких придорожных ресторанчиках начинается кипучая жизнь. Чуть не обжигая ветви ольхи, в Амшоре вспыхивает неосторожное пламя в огромном круглом тандыре, а у соседей в Ривьере, два подростка с красными лицами крутят на деревянных ручках туши баранов. Древесные угли мерцают рубиновыми отблесками. С парнишек льется пот, который они постоянно смахивают рукавами. А в нижнем ресторане под горой, повар в белом огромном колпаке, который съехал набок, колдует над большими кастрюлями, протыкает содержимое узким штырем, на аптекарских весах взвешивает приправы и кидает их в полуготовые блюда.
Переодевшись, мы возвращаемся и заходим в Пармус. Полосатый полог закрыл небо, унылые столики почти пусты и зеркально блестят. Ты убираешь сумочку под стол. В ней аккуратно завернутыми лежат мелкие ракушки, две веточки лаванды и пара маленьких шоколадок которым судьба побелеть от старости в нашем ящике письменного стола.
Мы поправляем мягкие заботливые подкладки на креслах и устраиваемся удобней. Но никто не хочет нас обслуживать. Вдруг в кафе вваливается огромная толпа немцев. Громкие бесконечно лающие звуки их речи приводят нас в оторопь. Они перебивают друг друга, и речь их звенит, кажется не в ушах, а в сознании. «Гитлер капут! Приехали!» Забегали, заюлили официанты в предвкушении большого куша, а мы грустно переглядываемся и уходим. Нас окликают, но поздно
Мы проходим Ангел Стейк, где подают наверно самые большие стейки из когда-либо приготовленных на этом побережье. Не специально задерживаемся у бара Микки-Мауса. Просто из-за большой статуи мультипликационного героя на тротуаре пропускаем бесконечную вереницу людей. Бар специализируется на пиццах, гамбургерах и омлетах и туда лучше ходить в первой половине дня.