Кто скачет, кто мчится под хладною мглой?
Ездок запоздалый, с ним сын молодой
Ездок погоняет, ездок доскакал
В руках его мертвый младенец лежал.
Не та же ли метафора «дороги домой» в ночи, осложнённая инфернальными мотивами, находит своё место и у Пушкина? Не только в «Бесах» (1830), но затем и в «Медном всаднике» (1833) в озарении мертвенного лунного света показано фантасмагорическое «тяжёло-звонкое скаканье» за спиной героя зловещее преследование его инфернальной силой всадником на бронзовом коне:
И, озарен луною бледной,
Простерши руку в вышине,
За ним несется Всадник Медный
На звонко-скачущем коне;
И во всю ночь безумец бедный,
Куда стопы ни обращал,
За ним повсюду Всадник Медный
С тяжелым топотом скакал.
У Гёте в речах его Ольхового короля царя водно-лесных стихий и дьявола в «тёмной короне» («лесной царь» в переводе Жуковского) мы слышим соблазняющие путника речи: «Веселого много в моей стороне: //Цветы бирюзовы, жемчужны струи; //Из золота слиты чертоги мои» (пер. Жуковского). Не те же ли соблазняющие картины некого чудного подводного царства слышим мы затем и в пушкинской оде Петербургу, городу на воде: «По оживленным берегам //Громады стройные теснятся //Дворцов и башен; // ///Мосты повисли над водами; //Темно-зелеными садами». При этом Пушкин передаёт какое-то особое единство царя Петра с его градом, ставшим действительно неким подводным (болотным) царством во время наводнения. В момент описания разгула водной стихии на Неве Пушкин вдруг действительно неожиданно упоминает мифическое существо (сродни гётевскому Ольховому королю властителю речной и прибрежной стихии), только названному здесь у Пушкина Тритоном:
И всплыл Петрополь, как тритон,
По пояс в воду погружён.
Возникающая затем в поэме линия Евгения, бедного жителя этого города, включает мотив «ночного пути» и встречу на этом пути с демоническим существом ожившей статуей. Здесь сюжет осложняется также фольклорным мотивом «поиска утраченной невесты» и отправлением за ней в путешествие «по ту сторону» реки Невы, собственно, переосмысленное Пушкиным как схождение в потусторонность.
Возникающая затем в поэме линия Евгения, бедного жителя этого города, включает мотив «ночного пути» и встречу на этом пути с демоническим существом ожившей статуей. Здесь сюжет осложняется также фольклорным мотивом «поиска утраченной невесты» и отправлением за ней в путешествие «по ту сторону» реки Невы, собственно, переосмысленное Пушкиным как схождение в потусторонность.
В «Гробовщике» (1830) также в своеобразной аллегории, построенной на развёртывании языкового тропа «жизненный путь», мы видим в фантастической сцене «Сна» позднее возвращение домой гробовщика Адриана Прохорова, до самой полуночи обустраивавшего похороны купчихи Трюхиной, и последующее за ним явление «ночных гостей» мертвецов, в чьих ужасающих объятиях он затем оказывается. Сюжет «Гробовщика» можно также рассматривать как своеобразное развёртывание темы «ночного пути», содержащее мотив «запоздалого путника». Заглянув в потусторонность, пушкинский Гробовщик видит себя там со стороны погребённым под грудой мертвецов. Сравнивая мотивы повести «Гробовщик» (1830) со стихотворением «Элегия» (1830), Петрунина Н. Н., например, обнаружила в них черты общего художественного замысла: «Жизненный путь, с которого гробовщик в меру своего разумения окидывает взглядом прожитое, даёт ему оценку, обретая в мире земной повседневности силы для будущего существования, вызывает в памяти завершённую днём ранее «Гробовщика» «Элегию, герой которой также предстает на некой жизненной грани, подводя итоги минувшего и, поднявшись над настоящим, возрождается для новой жизни».
Действительно, у Пушкина речь идёт чуть ли не о «возрождении» героя, о тех силах, которые во сне он получает для своего будущего существования через пережитый в этом сне катарсис. Для нас интересно уже то, что герой оказывается на «некой жизненной грани», позволяющей подводить своеобразный итог его жизни (хотя и отмеченный необычными обстоятельствами встречей с инфернальными силами).
В своём подробном исследовании Петрунина Н. Н. также указала на связь «Гробовщика» с «Бесами». Она увидела в «Гробовщике» «то же ощущение надрывающей сердце тоски, ту же отчужденность от мира и то же одиночество среди враждебных стихий, которые определяют и эмоциональный строй Бесов, только выраженные по-своему, на уровне сознания гробовщика Адриана Прохорова, преодолевающего настроения обиды на всё живое и разъединённости с ним».
К этим сравнениям Петруниной Н. Н. нужно только добавить также, что эта же тема своеобразно реализовалась у Пушкина ещё в 1825 году во «Cне Татьяны» в «Евгении Онегине», где также можно обнаружить вариации всё той же темы «ночного пути» и «запоздалого путника» здесь также Татьяна, застигнута в пути непогодой и разгулявшимися силами «зла». Принадлежащие к разным жанрам и разным стилевым уровням, написанные с разными художественными задачами и в разных эмоциональных ключах, бесконечные переклички этого сюжета о «запоздалом путнике» очень сближают все эти пушкинские произведения. Этот сюжет сращивает в единство такие, казалось бы, различные пушкинские произведения, как «Бесы» и «Сон Татьяны», которые на самом деле взаимопересекаются и частично взаимоналагаются. Такие переклички сюжета образуют по-своему мощное поле, которое позволяет творчеству Пушкина существовать как единое целостное художественное полотно.
Никто из исследователей не делал ещё сравнительного анализа сцен «Бесов» и «Сна Татьяны», а между тем, именно при таком рассмотрении «Сна» как развития всё той же «темы пути» и Путника, застигнутого тёмными силами в ночи, и может быть понят этот сон.
И в том и другом произведении мы можем обнаружить у Пушкина восходящие к мифопоэтическому сознанию знаки сакрального, которые дают возможность исследовать пушкинские образы и мотивы в мифопоэтическом ключе.
Нельзя не заметить в названных пушкинских эпизодах наличие тех особых маркеров, которые показывают преодоление героями границы миров: это и медиаторы-хроносы (ночь, сумерки, полночь, непогода, время больших праздников); это медиаторы-локативы (конец дороги, речка, ручей, овраг, мостик), медиаторы-агентивы (конь, кот, медведь). Нельзя не заметить, например, что условия продвижения путника в «Бесах» и продвижение Татьяны по снежному лесу во «Сне» обставлены совершенно особыми сходными обстоятельствами:
Во-первых, ночь и непогода, все дороги заметены вьюгой, метелями, снежные просторы едва освещены луной, и тут на пути возникают эти фантастические картины «адских привидений».
Татьяна «идет по снеговой поляне, печальной мглой окружена», и путник в «Бесах» говорит о себе: «Еду, еду в чистом поле», «Мутно небо, ночь мутна». Перед Татьяной лес, « сквозь вершины Сияет луч светил ночных»; перед путником из «Бесов» «неведомые равнины»; «невидимкою луна освещает снег летучий». И в том и в другом произведении почти на молекулярном текстовом уровне мы встречаемся с описанием, которое, собственно, является топосом потустороннего мира.
Во-вторых, оба путника в состоянии тупика: «Дороги нет, кусты, стремнины Метелью все занесены, Глубоко в снег погружены»8 («Сон Татьяны»); «Вьюга мне слипает очи, все дороги занесло» («Бесы»). Здесь сходства исчерпывающе воплощают повторяющиеся характеристические особенности мотива пушкинского сюжета о «запоздалом путнике».
В-третьих, и тут и там слово «страшно» психологически мотивирует возникающие затем фантастические образы: «Страшно, страшно поневоле средь белеющих равнин» («Бесы»). И это же ощущение безысходности и страха у Татьяны: «И страшно ей; и торопливо Татьяна силится бежать». Невольный страх у Татьяны вызывают увиденные ею в шалаше чудовища: «Еще страшней, еще чуднее» (строчка, по замечанию Набокова, так напоминающая строку из «Приключений Алисы в Стране чудес», которые первоначально были задуманы, как мы это упоминали, как путешествие под землей). Пушкинское «страшно поневоле» и «ещё страшней, еще чуднее» точно передают суть традиционных интуиций страха, неразрывно связанных с мифологическим мировосприятием последовательного преодоления порогов мифической дороги.
Весь комплекс этих же мотивов прослеживается также в написанном Пушкиным незадолго до «Сна Татьяны», в этом же году, стихотворении «Жених» (1825), где героиня рассказывает о своём «запоздалом» путешествии по лесу («И было поздно»), в котором она, сбившись с пути («с тропинки сбилась я»), оказывается за гранью реальности и попадает во власть демонической личности разбойника:
«Мне снилось, говорит она,
Зашла я в лес дремучий,
И было поздно; чуть луна
Светила из-за тучи;
С тропинки сбилась я: в глуши
Не слышно было ни души.»
При всем этом как не назвать еще одну литературную параллель, в которой тема жизненного пути находит также аллегорическое звучание, это начало «Божественной комедии» Данте:
Земную жизнь пройдя до половины,
Я очутился в сумрачном лесу,
Утратив правый путь во тьме долины.
Каков он был, о как произнесу,
Тот дикий лес, дремучий и грозящий
Чей давний ужас в памяти несу!
Не помню сам, как я вошел туда.
Настолько сон меня опутал ложью,
Когда я сбился с верного следа.
Невозможно не заметить, насколько «Cон Татьяны» психологически соотносится с началом «Божественной комедии» Данте. Осмелимся даже предположить, что под его сильным влиянием он и был создан, ведь известно, что Пушкин несколько раз перечитывал «сурового Данта». Создаётся даже впечатление, что Пушкин намеренно стремился к этому сходству. Эта литературная параллель объясняет символический смысл пути Татьяны через лес и говорит об архетипичности пушкинского сюжета, ставшего основой не только «Сна Татьяны», но и «Сна Наташи» в «Женихе» (оба «Cна» восходят также в свою очередь ко «Cну Светланы» из баллады Жуковского «Светлана», из которой Пушкин берет эпиграф к своей Пятой главе «Евгения Онегина»). Все эти сравнения лишь показывают универсальность мифа, включающего мотивы «ночного пути» и сюжет о «запоздалом путнике».9
Достоверно известно также, что Пушкин перечитывал бессмертную «Божественную Комедию» незадолго до написания стихотворения «Бесы» (1830), и пушкинист Д. Д. Благой, указавший на это, сделал одно поразительное открытие. До него никто не замечал, что образы «Бесов», закружившихся «будто листья в ноябре», мчащихся «рой за роем», есть ничто иное как реминисценция из Данте стихи 2548 «Ада» с его сонмом душ, которые оглашают всё вокруг своими воплями, стонами, нескончаемым плачем и жалобными криками. В доказательство своей мысли Благой приводит уникальную строку из «Божественной Комедии» в переводе, сделанном в прозе Ф. Фан-Димом, наиболее точно передающей подлинник (перевод параллельно содержит также и итальянский оригинал):