Аркадий потянул зубами пружинистую мякоть Вкусно!
За все эти годы он привык к здешней еде, и в последнее время, оказываясь за границей, очень по ней скучал, в ресторанах брюзжал и критиковал изыски французской и итальянской кухонь. Вообще эти полтора десятка лет, проведенные «между земель», среди гор Галилеи, в бесконечных разъездах от одной арабской деревни до другой, друзской или черкесской, не то чтобы изменили, но как-то загустили, заквасили все его существо, как зимой заквашен здешний воздух створоженным туманом.
Сидя у стеклянной стенки, заляпанной снаружи сохлыми брызгами грязи, он наблюдал типичную деревенскую улицу насколько позволяла ее видеть клочковатая муть, восходящую в горку, кривую и узкую, где трудно разминуться двум легковушкам. Как раз сейчас две машины тяжело протирались боками, водители сигналили, яростно жестикулируя и ругаясь
Это не Валид там, в машине? лениво спросил Аркадий, кивая на дорогу.
Разумеется, не было никакого Валида в машине. Уже дней пять они с сыном сидели в следственном изоляторе. Аркадий сам допрашивал обоих. Без особого успеха. Оба твердо держались своего: увы, Джамиля покончила с собой. Она вообще склонна была грустить, бедная, такая уж родилась. Вот и покойная мать ее Одним словом семейное дело
Сегодня истекает последний день, когда по закону можно удерживать подследственного за решеткой. Завтра он вынужден отпустить их домой за отсутствием доказательств, то есть признать себя побежденным. Доказательств чего? спросил он себя, хмыкнув. Что девушку заставили сначала вешаться, а потом напоили сельскохозяйственной так предполагают ребята из лаборатории отравой? А если она и вправду сама решила сжить себя со свету подобным неэлегантным способом?
Нет, сказал парень, бросив взгляд в белесоватое марево за стеклом, словно там можно было разглядеть что-то определенное. У Валида, во-первых, серая «субару»
Что там во-вторых, он не договорил, прикусил язык. Тем более что из кухонного закутка вышел старик в галабие и белом платке, обернутом вкруг головы на женский манер. Справа материя обегала оттопыренное волосатое ухо. Старик держал в руке красный нектарин и маленьким ножиком спускал с него алую ленточку кожуры.
Валид вздохнул он Валид
И так был живописен в темно-синей галабие, в белоснежном платке на голове и плечах, с пышными, перечного цвета усами и с красным светящимся плодом в руке.
Аркадий залюбовался.
Болен совсем Валид наконец проговорил старик. Молодой быстро глянул на него, не повернув головы, только глаза скосив.
Болен? Аркадий огорченно и уважительно покачал головой. А мне кажется, я его видел не так давно.
Болен-болен Старик вырезал из нектарина аккуратный красный сегмент и на острие короткого ножика отправил его в рот. Неторопливо прожевал и принялся вырезать следующий кусок. Сердце у него больное. В прошлую среду приступ был. Мой племянник он врач смотрел Валида, говорил: поедем в больницу!.. Не захотел!
Аркадий глядел на старика Похоже, это было правдой. Скрывать они могут все, но придумывать детали, присочинять племянника-врача! Вряд ли Тогда что же получается, друзья мои? Если врач в прошлую среду смотрел пациента у того дома а смерть старой девушки наступила та-а-к минус четыре дня вот и выходит, что врач осматривал Валида в то время, как наверху мучительно умирала дочь!
Ну что ж, это вполне свежая музыкальная мысль, Станислав Борисыч, дорогой
Он вспомнил, как, выкатив бычьи глаза и хватаясь за сердце, Валид швырял на пол бланк на вскрытие и кричал: «Не делай мне этого, Аркады!!! Ты не сделаешь мне этого!!!» Да, мучительно то, что семья не чужая И, похоже, у отца действительно с сердцем нехорошо.
Сейчас же снарядить Варду проверить наличие племянника-врача, и главное сроки, сроки!
Он поднялся, выложил на прилавок мелочь, попросил банку апельсинового сока. Не стоило бы, конечно, покупать эту шипучую дрянь, опять вечером изжога замучит.
И вышел
В небе все уплотнялся туман. В ясную погоду Цфат отсюда казался белым гнездом на своей горе. А сейчас только серая мгла неслась и неслась по хребтам темных гор. Значит, там, на верхотуре, и вовсе ни зги не видать.
Он набрал на мобильнике номер Варды и сказал:
Буду минут через двадцать. Пусть привезут этого, младшего Салаха.
2
Бесшумно отворив дверь, он вошел в квартиру и в темноте, не снимая куртки, на цыпочках двинулся в кухню. Здесь было чуть светлее: фонарь за окном вяло тянулся ощупать хотя бы несколько метров палисадника. Ломоть сырого света упал заодно на аптечную тумбочку у стены.
Забавно шарить по шкафам в собственной кухне, как ночной вор
Он протянул руку вглубь верхней полки, где должна бы стоять банка с содой, дутым рукавом куртки задел какие-то бутылочки, потащил на себя и черт!!! Звон разбитого стекла в тишине спящего дома грохнул, как взрыв снаряда на полигоне.
Ну вот Все потому, что света не зажег, будить не хотел забо-о-о-тливый! Теперь уж давай, мудила, включай свет, раздевайся и подметай осколки с содой заодно. И мучайся до утра этой проклятой изжогой! Впрочем, до утра осталось часа два
Ну вот Все потому, что света не зажег, будить не хотел забо-о-о-тливый! Теперь уж давай, мудила, включай свет, раздевайся и подметай осколки с содой заодно. И мучайся до утра этой проклятой изжогой! Впрочем, до утра осталось часа два
Он подметал и спиной чувствовал, что Надежда стоит в дверях. Но не оборачивался, давая ей минутку для нормализации настроения.
О-о-ос-с-спади услышал привычное, заспанным голосом. Который час, а? Будет у меня хоть одна спокойная ночь? Ну что ты колобродишь опять изжога?
Вдруг у него благодарно стиснуло горло: помнит вот о его изжоге, ласточка моя!
Надя выговорил он и сел на стул, спиной к ней, с веником в руках.
Она подошла, обхватила его голову и прижала к своей мягкой груди, обеими ладонями быстро оглаживая лоб, щеки, горло что-то приговаривая и чуть ли не напевая
У нее были хорошие руки, у Надежды, что-то такое они излучали, даже приезжий экстрасенс из Нижнего Новгорода, что в прошлом году давал здесь, в Доме Культуры, бабам сеансы массового гипноза для похудания, сказал, что она чем-то там обладает.
И минуты через три Аркадий правда немного отмяк, отпустил ядовитый спазм в груди, когда невозможно вздохнуть. Он склонил голову набок и благодарно зажал руку жены между плечом и горящим ухом.
Вот, соду рассыпал, сказал виновато. Изжога такая, Надя, просто до слез!
При чем тут сода! воскликнула она. Что за тьмутаракань! На вот, возьми «алказельцер», и сама налила воду в стакан, стала размешивать в нем таблетку, повторяя сто раз им слышанное что это нервное, и пищевод тут ни при чем, что при такой работе у всех нормальных людей рано или поздно наступает привыкание, что нормальным людям нормальным, понимаешь?! на восьмой год работы плевать, когда очередной чучмек замочит свою чучмечку А у него с привыканием никак, и никакие таблетки не помогут помнишь, что творилось с тобой в прошлом году, когда были разборки в деревне под Акко, и ублюдки из одной хамулы убили трехлетку-малыша из другой хамулы, а дело ваша группа расследовала, помнишь? Ты тогда спать перестал, и тебя качало от стенки до стенки Да просто нужно уйти наконец из этой проклятой полиции, сколько можно просить!
Вспомнила она, не удержалась, и его покойную маму, которая настояла, чтобы после третьего курса он оставил консерваторию и поступил на юридический. Кусок хлеба, видишь ли, ее заботил. Хорош кусок хлеба, поперек горла у всей семьи торчит! И вот вам, пожалуйста, результат он скоро в психушку попадет! Так хоть бы сидел в нормальной конторе, завещания писал и страховки выигрывал нет, полез в самое пекло, в самое это зверство криминальное!
Через полчаса они все же легли, хотя будильник скоро должен был подать свой мерзкий голосок
Спать Аркадию совсем не хотелось, и он, минуя часы изнурительного допроса, который и передать-то на словах невозможно Надя, это как симфонию Малера объяснять потактово! стал рассказывать ей с момента, когда Салах, младшенький, любимец и выкормыш умершей сестры, как он держался, Надя, все эти часы, какая выдержка, воля! перед внезапно выкинутой на стол фотографией мертвой Джамили побелел, осунулся и затих. Только желвак под глазом вибрировал и бился.
И в наступившей тишине Аркадий сказал ему:
Ну Будь мужчиной!
Тот кулак на стол уронил тяжело, как крышку погреба, где покойника прячут, и глухо выговорил:
Надоело Пиши!
Вот как оно было, дело-то, Надя. Эта его сестра полюбила солдатика и стала с ним встречаться Солдат моложе ее лет на пятнадцать, на такой брак отец никогда не дал бы разрешения. А просто встречаться невозможно, смертельно опасно, родственники приговорили бы немедленно Она выходила из дому ночью, в мужской одежде, на лицо натягивала черный лоскут.
С ума сойти Средневековье какое-то! Маскарад.
Ну и по деревне поползли слухи, кто-то видел незнакомца в черной маске. Наконец, однажды ночью с ней столкнулся ее собственный дядя. Навалился, сорвал с лица лоскут, узнал племянницу, обомлел плюнул ей в лицо и прямиком направился к Валиду. Все доложил. В этот день Джамиле был подписан смертный приговор. С этого дня она прожила еще три недели.
Средневековье! повторила в сердцах Надежда.
Приподнявшись на локте, она всматривалась в лицо мужа. Страдала за него Тот лежал навзничь и, прикрыв локтем глаза от света прикроватной лампы, вполне задушевного, но все равно слишком яркого сейчас, рассказывал монотонным, охрипшим за ночь голосом, еле шевеля губами. Временами казалось, что он засыпал, голос переходил в бормотание, но Надя не хотела его тормошить, понимала, что это он так отходит
Дядя, видимо, не удержался, рассказал все жене, хотя Валид просил покрыть это землей Та насплетничала своим сестрам, и пошло-поехало Слухи разрастались. И в одно прекрасное утро
Самое интересное, что он абсолютно ясно представлял себе это и вправду прекрасное утро, одно из тех, когда природа Галилеи чутко отзывается на первое, еще февральское, слабое тепло, а красную мякоть земли чуть ли не за ночь прошивает мгновенная трава пронзительно зеленого, почти истеричного цвета из-за густой россыпи стронцианово-желтой сурепки.
Этим утром Салах вошел к старшей сестре и сказал:
Я не могу больше смотреть в лицо позору. Один из нас двоих должен умереть.
Джамиля привалилась спиной к стене, как будто он толкнул ее. Закрыла глаза.
Они стояли друг против друга в той комнате, где сейчас жили обе сестры, где прежде болела и умирала мать. И где после ее смерти Джамиля купала маленького Салаха, потому что комната была солнечной и теплой.