Пашка запротестовал.
Не-е, робя, фортку нельзя
Почему это?
Высоко. Не достать.
Тогда четыре пульнём, две мало. Фрицы здоровые. С двух не задохнутся, даже не закашляются. Да ещё у них противогазы! Воща!
Засохни, Будильник. Значит, так Я с Данилкой по одной. И ты, Сенька, с Пашкой по одной. Бросаем по очереди. Сначала я, потом Данилка.
А мы? в один голос спросили Пашка и Сенька.
А вы пока подпаливаете. Дошло, чуваки?
Дошло.
А зачем это чтоб задохлись? подал голос Данилка.
Как зачем! Во даёт! вскричал Сенька. Смехотааа! Они голову мылят, а мы им тут накося! подарочек с дымовушкой! Воща! Вон Пашка этой плёнки метра три у кинщика стырил!
У Аркадия Михалыча? спросил Данилка.
У собачьего пастуха, отозвался Пашка. А чего, у него в будке целых пять кругляшей этой плёнки!
Так на плёнке кино!
Ну и чихать! Мы ж не всю, а кусок. Он и не заметит.
Пацаны рассмеялись.
Засохли, пацаны! прикрикнул Витёк командирским голосом. Пашка, боеприпасы при тебе?
Ага, кивнул Пашка.
Сколько?
Десять штук накрутил.
Молоток! Доставай, не жидись. Раздай по одной. Спички у всех при себе?
Ага, кивнул Пашка.
Сколько?
Десять штук накрутил.
Молоток! Доставай, не жидись. Раздай по одной. Спички у всех при себе?
Пацаны молча кивнули. Пашка вытащил из-за пазухи белый полотняный мешочек из-под крупы, отсчитал четыре штуки. Остальное аккуратно засунул обратно. Подумав, снова достал мешочек, кинул в него свой боеприпас и вдруг заявил:
Не-е, я не буду кидать. Там сеструха моя. А она с детства плохо дышит. У неё даже подозревали этот бе беркулёз.
Сам говорил у них противогазы! зашипел Сенька.
Да-а, а вдруг она не успеет.
Успеет, заверил Витёк. Жить захочет, успеет.
Не-е, я не буду.
Ну и фиг с тобой! отрезал Витёк. Без тебя управимся. А ты, Сенька?
Сенька задумался, громко шмыгнул носом. Всё-таки они с Пашкой дружили. И ему теперь не очень-то хотелось подводить друга.
Не бзди, Будильник, наши в городе! Или может, ты не наш?
Наш, недовольно буркнул Сенька.
В это время в бане со стеклянным стуком откинулась форточка, и из туманно светящегося окошка повалил пар. Витёк вскочил, крикнул «За мной!» и побежал к бане. За ним поднялись Сенька и Данилка, а Пашка остался лежать в снегу. Подскочив к бане, партизаны затаились под форточкой. Из парилки нёсся оживлённый женский разговор и смех.
Жги! тихо скомандовал Витёк и стал поджигать свой боеприпас.
Данилка и Сенька тоже достали спички. От Витькиного свёртка уже повалил дым, а Данилка никак не мог высечь пламя. Витёк уже забросил свою гранату в форточку, а у Данилки всё не получалось. Сенька тоже поджёг плёнку и уже хотел забросить её, как вдруг из форточки вылетел и повис в морозном воздухе пронзительный визг. Витёк, озираясь на Данилку, стал перебежками отходить на исходный рубеж. Сенька сдрейфил, бросил на снег задымивший свёрток и тюленем запрыгал по сугробам. А у Данилки всё не загорались спички. Через минуту из-за угла бани выскочила распаренная Марья Ивановна, заводская бухгалтерша, в валенках, с большой, накинутой на голое грузное тело, шалью. Одной рукой она придерживая шаль у горла, другой, выбросив на снег затоптанную, но всё ещё дымящуюся, плёнку, грозила убегающим пацанам: «Ах вы, ироды! Нашли забаву! Вот я вас!», а когда увидела Данилку со спичками в руках, обалдело взиравшего на неё, завопила: «Данилка, и ты туда же?! Ах ты, срамник! Я вот пожалюсь батьке! Бессовестный!» Опомнившись, Данилка зайцем сиганул в лес.
А ближе к ночи партизан повели на допрос. Отец призвал сыновей в большую комнату и стал выяснять, что они делали у бани. Не дождавшись ответа, он достал из кармана полусгоревшую, побывавшую в парилке, плёнку и спросил: «Чья работа? Витька, твоя?» Витька, безумно боявшийся порки, сошёл с лица и отрицательно мотнул головой. Тогда отец обратился к старшему сыну: «Твоя?» Как настоящий партизан, Данилка проглотил язык и безмолвствовал, глядя себе под ноги. Отец опять повернулся к младшему: «Его?» От страха Витёк потерял свою партизанскую доблесть и согласно кивнул.
После этого Данилка на глазах у брата был выпорот отцовским ремнём, препровождён в общий коридор барака и поставлен на два часа в угол. Данилке было не так больно, сколько стыдно и противно. И он решил уйти из партизанского отряда навсегда, а на Витьку смертельно обиделся и не разговаривал с ним до тех пор, пока эпизод с баней окончательно не выветрился из его головы
4
Теперь Данилка гулял один. За это время в нём произошла важная перемена. Как-то в начале лета, бродя по лесу, вдали от посёлка, он набрёл на старый песчаный карьер, на дне которого посверкивало чистое озерцо, а по его берегам уходили ввысь песчано-глинистые обрывы с нависающими по гребню гигантскими, как шапка спутанных волос, корнями. Данилка полюбил это тихое местечко и проводил здесь всё своё свободное время. Здесь была его тайная территория, здесь он в полной мере наслаждался своим одиночеством. Правда, часто между выступающими над обрывом корнями пряталось одно невидимое им существо, которое везде следовало за ним тенью и однажды чуть не выдало себя неосторожным движением.
Данилка нырял, рассматривал на дне окаменевшие отпечатки трилобитов мелких рачков времён палеозоя, пытаясь представить себе, как выглядел карьер, будучи дном мирового океана. Удил мелкую рыбёшку, просто валялся на берегу, жарясь на солнышке, или погребал своё тело под горячими россыпями кварца.
И вот однажды, загребая ладонями очередную порцию песка, Данилка нащупал прохладный влажный, немного липкий, комок. Серовато-белёсая масса была похожа на глину, но цвет (!) Он вскочил, схватил комок и стал сосредоточенно мять. Масса была тяжёлая, тягучая, как пластилин, и легко поддавалась лепке. Потом отыскал другой комок, третий, и вскоре перед Данилкой выстроилась целая шеренга рыбок, ежей, черепах Он смотрел на их подсыхающие бока, и в его душе распускался аленький цветок невиданного наслаждения он сам сотворил их сейчас! Своими руками! Масса оказалась не только белой, но и в меру жирной после полного высыхания на фигурках не появилось ни единой трещинки. Позже отец просветил Данилку эта глина из породы каолинов. В Китае издавна используют её для производства фарфоровой посуды. Но у нас она встречается редко, в виде небольших вкраплений в песчаном массиве. Новое занятие настолько заразило Данилку, что теперь он отдавался только ему, с трудом отрывая себя для исполнения других необходимых обязанностей вроде учёбы и помощи по дому. А с годами оно не только окрепло, но и выработало в нём профессиональную хватку и художественный вкус. И так незаметно закончилось детство.
В двадцать лет он уже стал самым настоящим профессионалом в лепке, слепил фантастическую голову змея Горыныча с курительной трубкой в зубах. Она страшно напоминала голову последнего генералиссимуса, причём, при взгляде на неё с разных сторон, непостижимым образом меняла выражение: то хмурилась, то загадочно улыбалась.
Вместе с братьями взрослели и их детские разногласия. И в особых случаях они делались глубоко непримиримыми. Повод для второй крупной ссоры возник в те времена, когда братья женихались.
В конце семидесятых в посёлок на освободившееся место продавца приехала из Иваново эффектная молодая женщина, Эмма Распадова, красивая, соблазнительная. Её появление было сродни неожиданно расцветшему среди лопухов экзотическому растению. Всё мужское население посёлка с вечера того же дня срочно окультурилось: стало опрятней, улыбчивей, забыло на время про хмельное, повадилось ходить в магазин за покупками (несмотря на то, что в разгар застоя на магазинных прилавках было шаром покати) и пристрастилось к танцам. А женским овладел ревнивый психоз: оно бросилось повсюду следить за своими мужьями, и в результате в этот год в бараках скопилось мусора больше, чем когда-либо, а на огородах случился повальный неурожай. Новая продавщица одевалась ярко, модно, носила свободную причёску, источала аромат дорогих духов, и вообще была непривычно раскована и сексапильна, словно дива, сошедшая с зарубежного экрана. «Секс-бомба»! шептались подростки по углам. Она умела себя подать и делала это открыто, с удовольствием. Кроме того, от неё всегда исходило чудное запретно-заграничное благоухание дорогих духов. И потому даже во время киносеанса в клубе она занимала центральное место, где бы ни сидела, и была подобна роскошному цветку, высаженному заботливым садовником в центре клумбы все взгляды и все носы были устремлены не на экран, а на неё.
И Данила потерял голову. В ней он впервые увидел женщину, как самку. Он следил за ней, как хищник следит за добычей. Его глаза не видели ничего, кроме движения её тела, его уши не слышали ничего кроме звучания её голоса. Его несло в потоке желания, как щепку. Но природная застенчивость и воспитание заставляли соблюдать дистанцию приличия. И, наконец, как-то на танцах в клубе с колоннами, с невероятным усилием поборов свою застенчивость, он познакомился с ней поближе. И ещё ближе друг к другу они оказались, когда Данила провожал её домой нарочито длинным путём. И через несколько дней, во время катания на лодке по тихим водам Струи, сделал ей предложение. Эмма кокетливо рассмеялась и обещала подумать. А на следующий день Данила увидел её рядом с Виктором. Они шли по улице в обнимку. Виктор держал её за талию и что-то шептал на ухо. И всё это происходило средь бела дня, на виду у жителей посёлка. «Неслыханная распущенность!» возмущалась женская половина посёлка. «А Виктор-то наш ловок!» завистливо ухмылялась мужская половина.
В тот же день Данила решил объясниться с братом. Но Виктор рассмеялся брату в лицо и дал понять, что тот слишком много о себе воображает и что он не позволит умыкнуть свою невесту. Да, да, Эмма его, Виктора, невеста, она стала ею месяц назад, когда он мотался в командировку в Иваново, и он рад будет видеть брата на своей свадьбе, которая состоится скоро в клубе с колоннами
Это известие буквально разворотило Данилу. Целый день он бегал по лесу, словно загнанный олень, не в состоянии остановиться, мышцы самопроизвольно сокращались и гнали его в неведомую сторону, сердце колотилось у самого горла, в голове и в груди полыхал пожар. И только к вечеру, обессилев окончательно, измотанный, измочаленный, он выскочил на высокий берег Струи и, скатившись по песчаному откосу, безвольно распластался у самой воды. Вокруг деловито сновали трясогузки, гортанно покрикивали чайки, равнодушно плескалась и хлюпала у самого уха речная вода. А в нём, вместе с уходящей усталостью, тяжёлой волной поднималось неодолимое, несовместимое с жизнью, отвращение к себе. Всю ночь он провёл на берегу реки, бесцельно слоняясь по мокрому песку, а утром раздобыл крепкую верёвку и убежал на песчаный карьер.