Саша, так звали нищего, никогда не просил заискивающе, не крестился притворно набожно, за что Ольга его немного уважала. И всегда, бывая здесь, не кидала клала, склонившись, в кепку у скрюченных ног калеки, сколько мог позволить её небогатый бюджет.
Сейчас от сложных подсчётов наличности её отвлёк резкий какой-то звяк упавшего в кепку металла. Скосив глаза, она увидела среди мелочи пару серебристых кругляков: такие мальчишки часто используют вместо монет для телефона услышала грубый насмешливый басок, обращённый к Саше:
А что ж ты не попросишь, как все? Хочешь? юный мордоворот в джинсовой утеплённой куртке вертел перед лицом нищего крупную купюру. Ну, давай: перекрестись «По одай те е Бога ра ади!»
Ольга растерянно перевела взгляд на Сашу как защитить?! Но тот, лишь слегка скривив губы в саркастической усмешке, пропел вдруг скрипучим, осипшим на морозе, голосом:
Пожалейте нищего,
Нищего калечного!
Все вы в жизни ищете
Доброго и вечного.
А добро скрываете,
Словно червоточину.
И пятак бросаете
Звонко, как пощёчину! *
Ольга вздрогнула от понимания его безумной смелости. И словно хоть этим пытаясь защитить от засверкавшего злым взглядом юнца, склонилась, бережно ссыпала в кепку так и не пересчитанную мелочь, вынула кругляшки и, выпрямившись, строго глянула в наглые глаза парня, бросив их ему под ноги. Тот, вдруг стушевавшись, молча отступил, растворился в толпе.
Ни словом не перемолвившись с нищим, Ольга подняла сумки и тяжело пошла к остановке.
Женщина! вдруг услышала она оклик. Женщина! Вот, возьмите Ольга изумлённо оглянулась на подбегавшую к ней киоскёршу с пачкой сигарет.
Но пробормотала. Я не могу заплатить я не
Ничего! Вы ведь всегда здесь бываете. Я знаю: Вы вернёте.
Девушка сунула пачку в одну из сумок Ольги и быстро побежала к киоску. Постояв немного в задумчивости, та улыбнулась и продолжила свой путь.
На остановке Ольга оглядела непролазную толпу ожидающих автобуса, с тревогой прислушиваясь к таинственному в себе. Малыш Малыш устал Она слишком тяжело нагрузилась, скупившись на рынке. А ещё предстоит поездка в автобусе, в этой толкотне. И всё же она улыбнулась: малыш впервые шевельнулся, словно постучался изнутри: «Я здесь! Я живу!»
Ольга прислонилась спиной к столбику с расписанием и тихонько погладила живот. «Ну, что ты, мысленно проговорила, что ты, маленький? Потерпи. Мы с тобой люди сильные. Мы и сумки дотащим, и автобус одолеем. Ты же видишь: хорошие люди ещё не перевелись ещё есть на свете Жаль только, что в последнее время много их почему-то умирает, погибает И пожары эти Деревья горят Почему они горят?.. Но ты, малыш, не бойся: мы всё одолеем. Даже папку своего непутёвого».
В подошедший автобус Ольга попасть не смогла. Следующего ждать было бессмысленно: начинался перерыв. Вздохнув, подняла сумки и пошла домой пешком.
Она уже очень устала. Шла медленно, не замечая прохожих, вся погружённая в свои мысли.
Мать умерла, когда младшему, Димке, было полгода. Всего два месяца и побыла на пенсии, ради которой всю жизнь гробилась на тяжёлой работе. Надорвалась под конец. Ольге и жаль её было, и какое-то облегчение почувствовала, за что корила себя нещадно.
Но в последние годы жизнь была сплошным адом. Мать постепенно спивалась. Дома постоянно бывали такие же её подруги. Николай всё чаще присоединялся к ним. Если Ольга возмущалась, начиналось что-то несусветное. Мать ругалась, упрекала, что из-за неё всю жизнь изуродовала:
Я на тебя всю дорогу ишачила! Оле то, Оле сё А ты, тварь неблагодарная, хоть что-то для матери сделала?!
Николай полностью поддерживал тёщу, так же упрекая жену в лени, безалаберности, чаще за внешний вид:
Ты, корова! пьяно бросал он. Разъелась! А до сына, до матери тебе дела нет! Ещё второго хочешь! (Ольга была тогда с Димкой) Какая ты мать: ни убрать, ни постирать Я это должен делать?!
Ты, корова! пьяно бросал он. Разъелась! А до сына, до матери тебе дела нет! Ещё второго хочешь! (Ольга была тогда с Димкой) Какая ты мать: ни убрать, ни постирать Я это должен делать?!
Но почему же не должен? удивлялась Ольга. Я же работаю, как и ты. А ты же сам видишь, что здесь творится: за этими подружками, за вашими пьянками не наубираешься, не наготовишься.
А ты и не делаешь ничего. Только полёживаешь с книжками газетками, да шляешься где-то.
Но кто же тогда делает то?! Ольга искренне обижалась. Ведь не спишь ты на грязном, голодным не ходишь. И Олежка всегда в чистом. Зачем ты так, Коля?!
А ты на него не ори! вмешивалась мать. Скажи спасибо, что взял тебя, дуру набитую. Другой бы бросил с дитём и поминай, как звали. Как твой папаша когда-то. Думать надо было, когда по посадкам гуляла. А теперь твоё дело помалкивать в тряпочку и делать, что муж скажет.
Когда становилось невмоготу, Ольга уходила. В посадки или в степь.
Подросший лесок, как обычно, дарил ей запахи то весенней свежести молодых листочков, то жарких, прогретых на солнце, горячих даже на ощупь. Запах закипающей смолы в трещинках коры сосенок или терпкий аромат хвои под лёгким снежным покровом.
В степи обнимали ноги высокие травы, лилось в широко распахнутые глаза небо. То блёклое от зноя, то пронзительной синевы. То чистое, то затянутое клубящимися облаками.
В непогоду просто бродила по городу.
В городе тоже жили деревья. Их Ольге было особенно жаль. Зажатые среди асфальта и бетона, они страдали в городе, наверное, так же, как она в своей сумасшедшей квартире: тесно, громко, угарно. И всё же они росли. Боролись за жизнь, утверждали себя наперекор всем невзгодам.
Она училась у них этой жизненной стойкости. И возвращалась с прогулок спокойная, готовая перенести новые и новые трудности, нападки мужа и матери.
Иногда брала с собой Олежку. Сын рос тихим, замкнутым. И только на этих прогулках могли они вдоволь наговориться. И посмеяться. Они даже называли эти прогулки: «Пойдём, посмеёмся!» Олегу Ольга могла рассказывать обо всём. И о природе, и о технике, и о проблемах житейский. Если что-то было непонятно мальчишке, он серьёзно замечал:
Ладно, я потом это пойму.
Однажды он сказал:
Я тебя понимаю, мама. Ты какая то странная. Как будто тебя две. Дома одна, а на улице другая. Наверное, это из-за папки. Давай его прогоним. И тогда ты будешь одна.
Что ты, Олежка! горько усмехнулась Ольга. Я папку люблю. И как можно прогнать?! Он же родной родной. Просто другой. Непонятно ему, как можно вот так разговаривать. Но ведь и бабушке непонятно. Что же, и бабушку прогнать?! Нет, Олежка. Это только я другая. И ты тоже немножко: ведь ты мой сын. А остальные все, в основном, одинаковые. Значит, нам нужно приноравливаться к ним. Это мы в их мире живём, а не они в нашем.
А папка ты не помнишь Он ведь не всегда таким был Просто не сумел, не выдержал Быть таким, как мы, Олежка, очень нелегко, если есть хоть капелька сомнения в своей правоте. Вообще, странно это и очень сложно. Не только для тебя. Ольга надолго замолчала, глядя в пространство, машинально ероша мягкие волосы сына. Потом вздохнула и повторила. Просто он не выдержал постоянно чувствовать ответственность за весь мир целиком не за одного себя за каждое деревце, за каждую травинку за всё
Иногда она пугалась, что увлекает сына в свой полуреальный мир прекрасного. Замечала вдруг, насколько он замкнут, необщителен. Тогда становилась строгой мамой, ругала за разбитую обувь, плохие отметки в школе. Но, опять же неестественно, требовала: «Найди себе друзей, общайся со сверстниками!»
Тысячи матерей стремятся отгородить своих детей «от дурного влияния улицы». Она гнала сына во двор. А он приходил вскоре, угрюмый:
Они ничего не понимают! Только про видики рассказывают. А я начну то же самое из книжки «ха ха», да обзываются.
Иногда приходил с синяками.
Ты хоть сдачи даёшь? спрашивала Ольга.
Это же больно! Я не могу ударить: это больно! в слезах кричал сын.
И Ольга обречённо всплёскивала руками:
А тебе? Тебе ведь тоже больно.
Но они не чувствуют этого. Они же другие
Другие Не помнит она, когда разделила эти два мира: свой и тот, в котором приходилось жить, в котором жили все остальные люди. Подозревала, что такие, как она, тоже есть. Но не встречала. И виделись ей эти люди звёздами в ночном хмуром небе. Чернота и тучи весь мир. А звёзд, вроде и много, но как же они далеки друг от друга! Светятся, каждая сама по себе. А тучи скроют не пробьётся их свет, никого не озарит: звёзды яркие солнца лишь в своём мире. Чтобы звёзды соединились, им нужно взорваться, сгореть, исчезнуть
Себя ощущала такой вот звёздочкой: слабой и одинокой, закрытой сплошной пеленой грозовых облаков.
Когда это началось? Может, ещё в детстве, когда от подружек, от шумной компании, убегала в степь глядеть на травы и небо, в посадки разговаривать с деревьями?
Может, с того странного сна, что так часто потом повторялся, привнося в душу смятение и возвышенное успокоение?
Или просто постепенно, в течение всей жизни, накопилось это понимание обособленности
А скорей всего, с того давнего разговора с мужем.
Коля-колокольчик! Что ты загрустил?
Ольга ласково отвела со лба Николая мягкую светлую прядь. Тот, покусывая травинку, задумчиво следил за скользящей в синем воздухе паутинкой. Ольга, проследив его взгляд, вскочила со скамьи в сквере, где они сидели, догнала паутинку, унизанную, как бисером, мельчайшими капельками росы. Капельки в солнечных лучах искрились, играли всеми цветами радуги. Смеясь, Ольга подхватила паутинку ожерелье за края и торжественно понесла к любимому:
Не печалься, родной, что лето тёплое минуло! Я тебе эту драгоценность дарю навсегда! и диадемой надела на волосы Николая невесомую нить.
Он смотрел на неё как-то странно. Изумление и одновременно досада сквозили в его светлых глазах.
Что, Коля?! уловила Ольга его состояние. Я что-то не так делаю?
Не знаю пожал тот плечами. Может и так. Может сейчас это нормально Но ты всегда такая Всегда! А семья, а быт?! Об этом же тоже нужно помнить. Почему я, работая, умею не видеть, не отвлекаться на всё это он широким взмахом руки указал на печальную красоту осеннего сквера.
Бледный тополиный лист, плавно опускавшийся в чистом прозрачном воздухе, взметнулся в вихре, рождённом этим взмахом, и доверчиво лёг в раскрытую ладонь Николая. Тот несколько мгновений смотрел на него. Ольга тоже не сводила заворожённых глаз с неожиданного дара осени.