Разве только дядя Вова.
Дядя Вова самый веселый человек из родни, по той причине, что «знал, когда надо вовремя выпить».
Говорят, меня назвали в честь него. Когда я родился, он был молодым и работал в армии. Он не пил, был серьезным и очень красивым, с военными усами. Теперь он не был серьезным, сбрил усы, и от него пахло вином.
Именно дядя Вова, в одном из своих своевременных и веселых состояний, однажды сформулировал запавшее мне в душу высказывание, которое и стало моим невольным амплуа: «Ты, Вовчик, клоун, потому что рожа у тебя смешная и повадки, как у циркового медведя». Неизвестно, какие повадки были у этого медведя, но все мое детское существо в тот момент просияло, откликнувшись на зов, который вытрезвонил мою суть и назвал мое сокровенное имя.
В школе я окончательно понял, что жизнь скучна, потому что ей руководят взрослые, и решил никогда не взрослеть.
Единственное, что меня тогда привлекало и что удавалось с удовольствием и радостью участие в театральном кружке, где я процветал и чувствовал себя некоронованным королем шуток и фирменных словечек. Никто не мог так быстро, ловко и остро вставить словцо в импровизированный диалог во время репетиций. Именно эти кружковские вечера остались самым ярким и преприятнейшим воспоминанием из всего школьного времени. Я постоянно что-нибудь сочинял на ходу и острил таким образом, что наш режиссер, сидя в пустом зале на первом ряду в центре, смеялся так, что падал на колени перед сценой и упирался лбом в пол. Более выразительной и искренней зрительской благодарности мне сложно представить даже теперь, состоявшемуся клоуну, в чьем Обязательном Трудовом Билете в графе «профессия» стоит безликое и невыразительное «цирковой артист».
Вслед за ним, Степаном Измайловичем, профессиональным режиссером, работавшим когда-то в настоящих, а не школьных театрах, меня и стали называть «дядя Вова».
Дядю Вову ожидали, однако, незавидные карьерные перспективы.
Роста он был небольшого, телосложение имел худое и обыкновенное, лицо невыразительное, скучное, взгляд сонный и усталый. Веселый характер и умение надевать на глаза невидимые сатирические очки, преображавшие дядю Вову, единственное, что держало его на плаву, когда корабли профессиональных надежд один за другим сбрасывали его за борт.
Так, дядя Вова, сказал мне Степан Измайлович, когда я не без его помощи поступил в театральный, а теперь ты давай сам. Талант у тебя есть, ум и энергия тоже. А вот тебе воля к достижению успеха! И он, плюнув себе на ладонь, крепко сжал мою.
2. Августейшая хитрость
Время, в которое мне пришлось стать клоуном, по историческим канонам обычно называют эпохой подъема национального характера. В ходу монументальные герои, простодушные лозунги, тревожные императивы и внимательно-протекторатское отношение ко всему историческому и послабление к псевдоисторическому.
Ясно, что в такой обстановке уплотнения в центре, спрессовывания в гранит, все мягкое, сомневающееся, рефлексирующее на живом нерве, ректифицируется на периферию.
«У вас нет перспектив в вашем амплуа, а у нас вакансий для него». Примерно так формулировалось мое профессиональное положение большинством работодателей.
За моей спиной уже был театральный институт с массой мелких, но выразительных ролей, потом три года в антрепризах. Постановки в основном сатирические, часто с сильным абсурдистским уклоном.
Политическая жизнь в стране менялась очень странным образом.
В ней было не до юмора. То есть не то чтобы все было так печально.
Наоборот, шутки ежедневно звучали с телеэкранов, в театрах, на концертах, по радио, в газетах, даже из уст политических руководителей.
Нельзя было шутить в основном на некоторые темы, и главным образом не поощрялся смех сатирический.
Юмор не должен был подниматься очень высоко, обычно не выше пояса, а до самых верхов юмор вообще не должен был доходить.
Дядя Вова, собравший к тому времени небольшую театральную труппу под одноименным названием, выступал на правах частного бизнеса.
Материал использовался сугубо внутренний. Мы ездили и выступали везде, где только могли найти аудиторию, готовую интересоваться нашей программой и платить за нее.
Опять же интернет. Но там цензура: за мониторами сидят благонадежные пузато-бородатые дяди и все слушают весьма внимательно и не смеются, даже если шутка очень удачная.
После очередных гастролей нам позвонил менеджер одной телекомпании и предложил сделать первую официальную видеозапись, при условии, что мы смягчим темы и остроты материала:
«Вы отличные актеры, я видел ваши выступления несколько раз, сказал он весело и продолжил озабоченно: Но ваш материал не смешной. Он серьезный. Вы понимаете? Может, вы закажете другие номера или я сам подыщу?»
Мы договорились, что переработаем свои под современные политические предпочтения.
Итак, сказал Юра на очередной репетиции, будем писать новый материал.
С нами сидел Август театральный кот, который меланхолично примазался к нашей труппе на одной из гастролей.
Так, давай, дядя Вова, записывать, что нам можно, а чего нельзя.
Итак, сказал Юра на очередной репетиции, будем писать новый материал.
С нами сидел Август театральный кот, который меланхолично примазался к нашей труппе на одной из гастролей.
Так, давай, дядя Вова, записывать, что нам можно, а чего нельзя.
Я вздохнул и, поглаживая Августа, раскрыл плотно сброшюрированную книжку карманного формата.
Юра Бережной был одновременно продюсером, бухгалтером, водителем и руководителем отдела кадров нашей труппы. Помимо обладания внешностью нью-йоркского танцора мюзиклов и практически гениальными организаторскими способностями, ему удавалось играть трагические, а иногда и женские роли. Но об этом значительно позже.
Он расчертил альбомный лист пополам, надписав над половинками: «Нельзя» и «Дозволено».
Добродушно посмотрел на Августа, подмигнув одним глазом, и сердито на меня, потянув подбородок вверх мол, давай, читай.
В книге, изданной под редакцией игумена Августа Люберецкого, выдававшейся бесплатно представителю всякой творческой профессии, оглашались очень важные вещи, которые в нашем государстве должен был знать каждый, решивший ступить на стезю трудового совершеннолетия и творческой самостоятельности.
Я встал, закинув голову вверх и высоко подняв книгу, будто закрывался от дождя, и зачитал нараспев по-пономарски:
Запрещается, рабу божьему такому-то, при написании стихов, куплетов, сонетов, статей, эссеев, очерков, рассказов, повестей, новелл, романов и прочего художественного содержания и литературного по форме материала высмеивать и выставлять непотребно царя нашего земного батюшку и подручных его, коим имя: легион.
Вся цитата, конечно, была выдумкой. Ни о каком легионе речи не шло. Но смысл брошюры от этого не менялся.
Ты понял? спросил Юра, уставившись на кота хитрыми, зеленоватыми в крапинку глазами, отчего Август с едва скрываемой, кошачьей ухмылкой только отвернулся. Этого всего ни нам, ни тебе, друг мой, делать не дозволяется. А теперь прочти-ка, Вовчик, что нам, горемыкам театральным, на этом изгибе интонации Юра добавил в голос сладости и улыбки, делать позволено, и позволено всеавгустейше и даже поощряется.
И зыркнул на меня суровым сторожевым кобелем.
Дозволяется, звонко объявил я, похвалять добрыми и всеблагими словами, коими выгодно и славно зовутся наши руководители испокон веков, всех начальствующих и руководящих лиц, а паче всего, не жалея таланта и живота своего нашего единоначальствующего Верхооо-внооо-гоо. Да пребудет
Эээ, пропел Юра, вставая со стула и подходя к столу, отставить.
Как следовало из книжицы, весь наш методологический подход к написанию программ теперь годился только в качестве иллюстрации истории театра, так как был полностью неактуален и строился на точно противоположных посылках.
Слушай, Юрчик, ну так не пойдет. Эти требования нас буквально кастрируют.
Я скажу более того, Вовчик: эти требования к тому же лишают нас еще и языка и голоса. Потому как если кастраты еще могут петь, то мы уже только мычать. Ну, так ведь?
Я развел руками.
Тогда я продолжу, сказал Юра, театрально взвив указательный палец и повернувшись на пятках, мы не позволим себя кастрировать, мы сменим, так сказать, пол.
Да лан, Юр, тут я уже серьезно посмотрел на своего продюсера, бухгалтера, менеджера и все остальное, что о нем было сказано выше.
Да-да. Это будет работа непростая, мучительная, но, с другой стороны, творческая.
Шумно вздохнув, я шлепнул рукой по дивану, отчего Август посмотрел на меня неодобрительно.
Шутки шутками, но что делать-то будем?
Вов, а мы будем не рассказывать сатиру или пародию, мы будем ее показывать. Молча. Как наш всеавгустейший Август. И он нежно погладил кота меж ушей.
3. Переезд и катастрофа
Сочинить пантомиму, причем пантомиму остросюжетного характера, в которой надо было закамуфлировать под сюрреалистически дураковатой поверхностью клоунады суровое сатирическое содержание это, братцы мои, оказалось непростой задачей. Учитывая, что такого до сих пор мы еще не делали.
Пантомима как условное искусство лишало нашего героя своего определенного пола он словно становился бесполой, безликой, не имеющей своей воли перчаточной куклой. Тогда как сам актер скрывался за декорациями пластики и грима, голос его тем паче уходил в пассив, приближенный к почти нулевому выражению.
На сцене появлялись аморфные фигуры, изредка подававшие невнятные звуковые сигналы. Это были, по сути, ожившие кляксы, под сурдинку абстрактной абсурдности выражавшие с помощью языка тела то, что тело языка уже не могло артикулировать в слове.
Когда после месяца репетиций у нас была готова первоначальная программа, я по электронке отослал ее текст телевизионному продюсеру. В нем была всего одна реплика, состоявшая из двух слов «Чур меня!» Описание пантомимы было совершенно безобидным.
Продюсер перезвонил и недоуменно и насмешливо спросил:
Вы сменили амплуа?
Не только. Мы сменили и пол, и потолок, ответствовал я.
Вы переехали? уточняюще настаивал недоверчивый продюсер.
Да, в другой жанр.
Надо сказать, программа удалась.