За шиворот лезли большие противные холодные мушки, лезли периодами, время от времени и как-то вдруг, словно бы по внешнему принуждению, и это одно соединяло с постылым окружающим миром. Он не сумел бы сказать, как давно лежит уже так, единым сгустком недомогания, плотно прижавшись щекой к мокрому плоскому камню, пока его расплавленный в озеро мутной магмы мозг по инерции напоминал о необходимости собрать тело на новую пытку, новые муки, требуя невыполнимого опять сокращать застуженные на камнях мышцы, снова совершать какие-то омерзительные никому не нужные движения.
Прямо в нос и за шиворот, не стесняясь, снова полезли большие противные мушки, и с этим надо было уже что-то делать. Вот только остаток сил ему пришлось пожертвовать в фонд спасения души давно, много десятилетий назад, чтоб не рухнуть на последнем суку, не свалиться мешком, но в несколько приемов, со многими предосторожностями уткнуться носом в приветливую зеленую шерстку взятого пригорка, в гальку, утыканную сочными листочками. Мушки не унимались. Он не понимал, осталось ли там еще что-то на месте бесчувственных плеч или нет, их словно не было совсем. Может, это просто кусались сейчас стебельки травы. Ему было все равно. Глаз не открывался, ему тоже было все равно, его больше занимали в этот момент тяжелая багровая завеса и гулкие пульсирующие пятна, съезжавшие куда-то все вместе на сторону: весь этот пейзаж остывал крайне неохотно, за ним открывались спокойствие и отвращение, все это двигалось и мешало сосредоточиться на главном. Главным же было, что он ненавидел сегодня лес, лес страшно мешал ему, лез со своими советами, постоянно путался под ногами, когда только можно и как только можно цеплялся мохнатыми пальцами, ставил подножки, заглядывал в глаза и проникался сочувствием, торопливо прижимаясь к самой воде и не давая себя обойти. Он бежал, все чаще оскальзываясь и больше ни о чем не думая, шатаясь, спотыкаясь и все же каждый раз невероятным напряжением мышц восстанавливая утраченное равновесие, он тащился, окончательно утеряв последнюю связующую нить, безнадежно утратив понимание, куда все это, откуда и зачем, осознавая только, что падает, но он не падал, ноги шагали и шагали, он все это время не переставал видеть, как наконец зарывается коленями в рыжие елочные иголки, песок, сдается и делает один нескончаемый глубокий вдох. Здесь у него в памяти было что-то вреде небольшой лакуны, провал, потом он увидел, что леса стало еще больше, а сам он бежит, снова дергает туда-сюда проклятые железки, ему без конца мешало что-то, лапы и голова Лиса все время болтались где-то на уровне коленей, раскачивались, словно крупья зарезанной накануне мохнатой овцы, одно время он все ругался, просил немного обождать, разве нельзя было один раз немного обождать, потом перестал. У отражавшей что-то темной воды, у самого носа торчал сочный листик травы, шевелимый легким ветерком. На листике, деловито перебирая конечностями, висело крошечное зеленое насекомое с прозрачными сиреневыми крылышками и длиннющими усиками. Насекомое никуда не спешило и, по-видимому, не замечало его. Лес склонялся над ним, немножко недоумевал, неуверенно темнея, делал большие глаза и разводил ладонями. Шеи и головы не было. Думать не хотелось, да и не о чем особенно было. Плечи и спина продолжали оставаться белыми до бесчувственности, бесчувственность выглядела остывшим бледным пятном на мертвом иссохшем теле павшего плода. Над головой, выбираясь из ветвей, хлопнула птица, и за спиной, совсем рядом, начали тяжело хрипло и часто, со страшным присвистом дышать прямо в затылок. В общем-то, дышали там уже давно, но лишь сейчас эти звуки как-то идентифицировались и стали доступны сознанию. Он закрыл глаза. С головой было что-то не совсем в порядке. Он представил, как отряхивает щеку от песка, приподнимается и опускает мокрое, обдаваемое изнутри волнами неприятного знобящего жара лицо в темную ледяную воду, в этот самый момент сверху, из-за макушек вплотную прижавшихся к воде деревьев донесся и сразу стал удаляться мягкий шорох шин по хорошему асфальтовому покрытию. Солнце едва пробивалось сквозь деревья. Времени ни на что почти не оставалось, день клонился к вечеру.
Малиновое сдавленное яйцо солнца держалось края скалы, цеплялось полупрозрачной в его свете мохнатой заросшей стены, тень от нее уже накрыла собой мост и почти все ущелье. Видение бледных помятых людей, рядов коек с белоснежным накрахмаленным бельем и гроздьями вешалок с пузатыми капельницами заслоняло бьющее прямо в глаза солнце, сейчас очень занимал вопрос, подойдет или нет человеческая кровь. Должна подойти. Все-таки доползли, подумал он, сознание снова намылилось было съехать куда-то, и пришлось опустить глаза, чтобы не оступиться, не сорваться вниз, падать сейчас было нельзя, наверху ждали, и кто-то просто смотрел, кто-то оценивал, сидя на корточках и бесцельно тиская в пальцах пыльный камушек, соизмерял проделанное, и все молчали, и он откашлялся негромко, отхаркиваясь, проклиная дергающиеся мышцы непослушных задубелых ног, и кто-то еще, помедлив, словно качнул головой, собирая губы гармошкой и как бы вынужденный признать, что да, работа и в самом деле заслуживала одобрения. Отчаянно виляя, весь глянцевый от помытости лупоглазый автомобиль кидался от кювета к кювету, не сбрасывая скорости, будто поклявшись сегодня ни за что не останавливаться на новой дороге и не брать попутчиков, автомобиль прилагал нечеловеческие усилия, чтобы выйти из траектории центростремления не теряя лица, в конце концов это ему удалось, и он скрылся за поворотом. Как раз. На первый и последующий взгляд это показалось очень удачным, полно места, конечно можно на пол, ничего страшного. Разве в этом дело, потерпит, да, еще чуть-чуть мы все потерпим и славно потеснимся только вот не задерживаться, тут такое дело, что задерживаться больше никак нельзя, нет времени. Если поспешить, подкинуть, совсем недалеко, наверное. Да, он все сделает сам, крутая насыпь подождать только, пару минут. Насыпь. Может быть, три, но мы поторопимся.
Куда т-твою мать! Куда! Говорю, лезешь! бородатый, м-мать!
Не понимают.
Они еще ничего не понимают. Сейчас нужно много спокойнее. Время, совсем нет времени Уши словно забили дерьмом. Оказывается, он уже совсем отвык, у него уже успело выработаться к сленгу местных рабоче-лавочных сословий нечто вроде идиосинкразии.
Что?..
Время.
Сиди дома, больной!.. Еще раз что?.. Сиди дома! Дома, говорю, пусть сидит!..
Время. Еще спокойнее, так. Врач, друзья, можно опоздать, он сейчас, тут недалеко Совсем молодые ребята. Сверстники, наверное, чуть старше, чуть мощнее. Аккуратно и коротко постриженные, и уверенные в себе. Высокие, почти симпатичные, все трое. Спортивные. Плечистые, крепкие ребята. Дорогие сигареты. Любимцы женщин и дорогие колеса. Загорелые, румяные, могучие яйценосы. Сопровождаемый молодецким одобрительным ржанием, огромный, как автобус, синий джип резво взял с места и ушел за поворот. Другое авто. Темной расцветки чистенький автомобиль, шедший следом, старательно обогнул торчавшую на дороге фигуру без лица и неспешно ушел туда же.
Трасса как будто не успела еще обрести у водителей настоящей популярности, или, может, поздно уже было, следующей попутки пришлось ждать целую вечность. Со стоном прошмыгнув мимо, совсем пустой чистенький и ухоженный «чипс» скрипнул тормозами, вспыхнул на секунду красными глазами и мягко встал на обочине под уходящей далеко вверх отвесной скалой.
Сколько, без всякого выражения, бесцветно обронил, глядя прямо перед собой в лобовое стекло, подтянутый сухощавый мужчина располагающей наружности то ли научного работника, то ли преподавателя. Узковатый подбородок, чуть посеребренные благородные, элитные виски. Приятный мужчина. Лежавшие на бархатистом покрытии руля темные руки с жилистыми охватистыми ладонями выглядывали из закатанных рукавов сверкавшей девственной белизной сорочки.
Не все еще до конца понимая и уже холодея, Гонгора засунул обе руки в набедренные карманы, где всегда, когда не нужно, болталась зеленая записная книжка, еще не веря, однако уже отчетливо ощущая, что там ничего нет и не может быть. Гладко выбритое, моментально ставшее отвратительным холеное лицо с серым рыбьим взглядом, спокойно устремленным вскользь и сквозь него, мягко качнулось и пошло, поплыло мимо.
Он некоторое время стоял, невидяще уставясь в иссеченный резиной протекторов пустой асфальт.
Еще есть время, сказал он.
Он был уже спокоен.
Машин больше не слышалось и не виделось. Раз только мимоходом со страшным грохотом пронесся, обдав тяжелой гарью, взнузданный «Термокрафт», и на изрядно помрачневшее к этому времени ущелье опустилась гробовая тишина. Он начал вдруг дико, с зубовным лязгом и неудержимым содроганием суставов и мышц мерзнуть, все тело сковал ледяной озноб, щурясь, ежась и гримасничая, он сомнамбулической пьяной тенью слонялся, покачиваясь, по краю обрыва, снова возвращался к свеженьким белым кирпичикам пунктира на шоссе, долго наблюдал, как пунктир тянется, исчезая за поворотом. Он не мог согреться. Ему теперь очень хотелось вниз, к реке, время уходило, он ничего так и не сделал.
Куда т-твою мать! Куда! Говорю, лезешь! бородатый, м-мать!
Не понимают.
Они еще ничего не понимают. Сейчас нужно много спокойнее. Время, совсем нет времени Уши словно забили дерьмом. Оказывается, он уже совсем отвык, у него уже успело выработаться к сленгу местных рабоче-лавочных сословий нечто вроде идиосинкразии.
Что?..
Время.
Сиди дома, больной!.. Еще раз что?.. Сиди дома! Дома, говорю, пусть сидит!..
Время. Еще спокойнее, так. Врач, друзья, можно опоздать, он сейчас, тут недалеко Совсем молодые ребята. Сверстники, наверное, чуть старше, чуть мощнее. Аккуратно и коротко постриженные, и уверенные в себе. Высокие, почти симпатичные, все трое. Спортивные. Плечистые, крепкие ребята. Дорогие сигареты. Любимцы женщин и дорогие колеса. Загорелые, румяные, могучие яйценосы. Сопровождаемый молодецким одобрительным ржанием, огромный, как автобус, синий джип резво взял с места и ушел за поворот. Другое авто. Темной расцветки чистенький автомобиль, шедший следом, старательно обогнул торчавшую на дороге фигуру без лица и неспешно ушел туда же.
Трасса как будто не успела еще обрести у водителей настоящей популярности, или, может, поздно уже было, следующей попутки пришлось ждать целую вечность. Со стоном прошмыгнув мимо, совсем пустой чистенький и ухоженный «чипс» скрипнул тормозами, вспыхнул на секунду красными глазами и мягко встал на обочине под уходящей далеко вверх отвесной скалой.
Сколько, без всякого выражения, бесцветно обронил, глядя прямо перед собой в лобовое стекло, подтянутый сухощавый мужчина располагающей наружности то ли научного работника, то ли преподавателя. Узковатый подбородок, чуть посеребренные благородные, элитные виски. Приятный мужчина. Лежавшие на бархатистом покрытии руля темные руки с жилистыми охватистыми ладонями выглядывали из закатанных рукавов сверкавшей девственной белизной сорочки.
Не все еще до конца понимая и уже холодея, Гонгора засунул обе руки в набедренные карманы, где всегда, когда не нужно, болталась зеленая записная книжка, еще не веря, однако уже отчетливо ощущая, что там ничего нет и не может быть. Гладко выбритое, моментально ставшее отвратительным холеное лицо с серым рыбьим взглядом, спокойно устремленным вскользь и сквозь него, мягко качнулось и пошло, поплыло мимо.