Цельное чувство. Собрание стихотворений - Михаил Осипович Цетлин (Амари) 10 стр.

Не кровь, не ужасы страшны,
А странные под утро сны
И ночью тишина бессонниц
И шорохи невнятных слов
И гуд немой колоколов
С подземных, с отдаленных звонниц;

И ветер, что встает и рвет
С стоячих, милых, тихих вод
Загнившую цветисто ряску;
Блеск темный глаз, зубов оскал,
Который жутко засверкал
Сквозь приглядевшуюся маску.

За стеною я слышу чтенье,
С остановками, по складам
Видно, много нужно терпенья,
Чтоб прочесть бульварный роман.

Женский голос глухой и печальный
Я почти не слышу слов.
Только тихий темп музыкальный
Долго-долго я слушать готов.

О исканья того же духа,
Что живет во мне и со мной:
Этот голос, звучащий глухо,
Заглушенный двойной стеной.

Как молиться молитвой чудесной,
Как молитву отдать словам,
Чтоб открылся, и мне безвестный,
Духа мир,  чтоб открылся вам!

Ты спишь неслышно рядом,
Дай дверь приотворю.
На миг одним хоть взглядом
На тебя посмотрю.

Ни шороха, ни слова!
Но так мне в тишине
Спокойно от родного
Дыханья во сне.

Слегка оправлю косы,
Едва коснусь волос
Как будут свежи росы
Утром у роз!

Меж нами память нижет ожерелья
Из наших утр, дней, вечеров, ночей.
Алмазы радости, стрaзы веселья,
Кораллы боли. Полные лучей
Опалы слез. И черные печали
Жемчужины. И розовый, как дали
Под утро, жемчуг нашей алой зорьки.
И между всех, из тайных недр их вынув,
Вплетает память (милый миг и горький!)
Осколки утомительных рубинов.

Я не знаю, играет ли сладостный хмель,
Золотой жужжит ли в нем шмель,
Но ужалено сердце любовью такой
И такой пьянящей тоской.

О, шмель волшебный, жужжи, гуди!
Трепещи, ворожи в груди.
Как сияют, как искрятся крыльца твои
Многоцветной пылью любви!

Всё вспыхнуло огнем.
Зазубренным зубцом
Рассeкла небо молния.
А там вдруг топором
Рубнул по тверди гром.
И грубым топорищем
Ударил он потом
По бочек грузным днищам.
И бочки, влагой полные,
Как полный водоем,
Вниз пролились дождем!

Розовы заката огни.
Свежи ароматы в тени.
Вечер тих и матов взгляни.

Нежно-огневая вода.
Небо окон рая слюда.
Тучка дождевая куда?

Ливня отзвенела струна.
Небо засинело без дна.
Золото зардело руна.

Тени навевая, стеля,
Тьмою напояя поля,
Ночь слетает, тает земля

Не Сонет, размеренно четкий,
Не его ровный холодный свет,
Не его строфы, четкие четки, 
Не Сонет.

Нет, Рондель изберет поэт,
Чтоб в ее быстрый, волшебно-короткий
Блеск воплотить свой мгновенный бред.

Только Рондель грациозна кроткой
Грацией девочки в пятнадцать лет
С тонкою шеей, окаймленной бархоткой 
Не Сонет!

Fly, white butterflies.

Летите, летите, рондели,
Летите, бегите, спешите,
Без думы, без воли, без цели
Летите!

Как осенью легкие нити
В полях паутины летели,
Летите и душу маните.

Как жаворонка легкие трели,
Как легкие волны отплытий,
Как легкие звуки свирели 
Летите!

Не всё ли равно мне, где жить и томиться
Любовью земной и печалью земной,
Откуда к безвестному страстно стремиться?
Ах, всё равно! всюду я буду молиться,
Любить красоту и дышать тишиной.

Россия далекая, образ твой помню,
Но вижу в мечтах столь прекрасной тебя,
Что, может быть, дома я был бы бездомней!..
Не всё ли равно мне, не всё ли равно мне,
Где верить в тебя мне, где помнить, любя?

А если забвенье в душе уничтожит
Тоску по тебе, неразумную боль, 
Что ж! Тем, кого совесть бессильно тревожит,
Кто биться не хочет, забыться не может,
Где жить и где быть им не всё им равно ль?!

Здесь умного, бодрого гость я народа,
Здесь больше смеются и легче живут,
Светлей здесь, изящней и ярче природа,
Здесь даже на тюрьмах есть надпись «свобода»
И ласковей смерть и упорнее труд.

Здесь так же вдыхаю я полною грудью
И пряный и сладостный воздух весны.
Здесь так же иные бесценны мне люди,
И так же молюсь я о радостном чуде
И вижу тревожные, странные сны.

Весною и здесь благоуханные ночи
Полны до краев темнотой, тишиной,
Когда лишь приблизившись, милые очи
Влюбленные видят, а речи короче
И словно насыщены тьмою ночной.

И здесь буду жить я и, может быть, долго!
И здесь я умру, если так суждено
Что ж кажется жизнь мне здесь бременем долга,
Что ж снится мне Север, Москва моя, Волга?!
И плачу во сне я О, не всё ли равно!

Я вижу твое искаженное злобой и страстью лицо,
Россия, Россия!
К тебе приковало меня роковое какое кольцо?
Неразрывные цепи какие?

Я так стремился к тебе, и еле тебя узнаю:
Вдохновенную, мерзкую, злую, святую,
И, быть может, великую, только не ту, не мою,
А другую, другую!

И. И. Фондаминскому

Не в светлый год, а в скорбный год
Вернулся я на Русь.
И вот живу, и вот, и вот
Кощунственно молюсь!

Благодарю Тебя, Господь,
Что дал Ты благо мне
Всё пережить и обороть
И быть в родной стране.

Благодарю свою судьбу,
Что кончен долгий сон,
Когда я заживо в гробу
Был тесном погребен.

И мир казался наг и пуст
И сух, как голый куст,
И воздух тяжко, душно густ
Для страдных, жадных уст.

Пусть услыхал я в злой июль,
Как пенье странных птиц,
Те свисты, всхлипы, взвизги пуль
На улицах столиц.

Услышал грохоты громов
И скрежеты зубов,
Как будто вои мертвецов,
Восставших из гробов.

Увидел бедную страну,
Страну надежд моих,
Как бесноватую жену,
Что в корчах бьется злых.

Но всё во мне кричит, вопит:
Я жив, я жив, я жив!
Кругом распад, разгул и стыд.
Но я, я жив, я жив!

Смерть стережет, как хитрый зверь,
Висит над головой.
Но если я умру теперь 
Я в жизни жил живой!

И вот опять, и вот опять мы здесь, в Москве, с тобой.
И эту радость испытать нам суждено судьбой:
С тобой прийти к истокам вспять, о, друг любимый мой.

Здесь можно меньше тосковать, забыть, что близко дно,
Здесь можно жить да поживать, а как, не всё ль равно!
И горе легче избывать, коль горе суждено.

Быть может, будет жизнь легка и милосердна к нам,
И рока поведет рука по мирным нас тропам.
Здесь можно жить легко, пока не оскудеть годам.

И жизнь так не замечать, как воздуха кругом,
Словно рассеянно читать романа милый том,
Не ждать, не думать, не гадать о том, что ждет потом.

И в рое будничных забот, забав, затей, труда
Здесь можно будет кончить счет, когда придет чреда,
Чтоб скрыться с глаз за поворот пути, идя куда?..

О, что здесь есть, кроме усталости?
Смотрю на вас, друзья мои!
Немного мудрости и жалости,
Немного боли и любви;
Да тень прозрачная вечерняя 
Еще не близкой смерти час,
Да жизни будничные тернии,
Деля, соединяют вас!

Мне тени мертвые предстали
На краткий час.
Слова забытые шептали
Еще мне раз.

Припоминали всё, что было
Давно-давно.
Что сердце бедное забыло,
Как суждено.

И было мне немного страшно,
Слегка, чуть-чуть.
Тоской и радостью вчерашней
Сжимало грудь.

Немного страшно, неуютно
На беглый миг
Увидеть с яркостью минутной
Былого лик.

Или магическое средство,
Безбольный яд,
Вернули юность мне и детство
На миг назад?

Когда бы это просто память
Зажгла свечу,
Я зажигал ее бы пламя,
Когда хочу.

Нет, без желанья, против воли
Пришли они,
Сгустившись в каплю сладкой боли,
Былые дни.

Совсем небольшой ныне стала земля,
Который уж год:
С тех пор, как вдали, клубы дыма стеля,
Легко бороздя водяные поля,
Бежит пароход.

Совсем небольшой и уютно земной
Уютом квартир,
Знакомой, доступной, обычной, родной.
Она не загадочный и не иной
Таинственный мир.

Но вот я хочу увидать красоту
Ее до конца.
Как каждую перед разлукой черту
И каждую складку, и эту и ту,
Родного лица.

Чтоб стало еще мне милей и родней
Родное мое.
Чтоб душу насытить всей прелестью дней
И без сожаленья покоиться в ней,
Уйти от нее!

Деликатные усики риса дрожат,
Не поля, а игрушечный сад.
Грядок тоненьких светло-зеленых ряды
Из-под темно-зеленой воды.

Деликатные усики риса дрожат.
Ряд и ряд, ряд и ряд квадрат.
Как квадратиков шахматных точны ряды,
Как фарфоров глянец воды!

Деликатные усики риса дрожат,
О, Япония,  ласковый сад.

По улицам Токио
Туфли шуршат.
Башмаки деревянные
 Ток-ток стучат.
Люди странные,
Поклоны глубокие.
Какие далекие,
Какие обманные
На улицах Токио
Огни дрожат
Дни ворожат
Сны сторожат
В цветистом потоке я
Иду наугад.
И чуждую душу я
Рассеянно слушаю:
Башмаки стучат
Туфли шуршат
Люди спешат

Вере Инбер

Мать с сынком своим играла,
Наклонялась, убегала,
Вновь сначала начинала,
Улыбалась и кричала:
«Сайонара» 
До свиданья.

И хорошенький япончик,
Круглый, пухленький, как пончик,
Хохоча всё звонче, звонче,
Кимоно ловил за кончик:
«Сайонара» 
До свиданья.

Любовался я простою
Этой милою игрою,
Вспоминая, что порою
Так мой сын играл с женою:
«До свиданья» 
Сайонара.

Разве я чужой, прохожий?
В мире всё одно и то же.
Разно так и так похоже!
Вот уеду ну так что же?
«Сайонара» 
До свиданья!

О, стихи, вы никому не нужны!
Чье отравит сердце сладкий яд?
Даже те, с которыми мы дружны,
Вас порой небрежно проглядят.

И одна, одна на целом свете
Ты теперь, быть может, после дочь
Полно примут в душу строфы эти,
Над которыми я плакал эту ночь.

М. Ф. Ларионову

Вот яблоки, стаканы, скатерть, торт.
Всё возвращаться вновь и вновь к ним странно.
Но понял я значенье Natures mortes,
Смотря на мощные холсты Сезанна.

Он не поэт, он першерон, битюг.
В его холстах так чувствуется ясно
Весь пот труда и творческих потуг.
И все-таки создание прекрасно!

В густых и выпуклых мазках его,
Как бы из туб надавленных случайно,
Царит, царит сырое вещество,
Материи безрадостная тайна.

На эти Natures mortes ты не смотри
Лишь как на внешние изображенья.
Он видит вещи словно изнутри,
Сливаясь с ними в тяжком напряженьи.

Не как Шарден, не так, как мастера,
Готовые прикрасить повседневность,
Которых к Natures mortes влечет игра,
Интимность, грациозность, задушевность.

Сезанн не хочет одухотворить
Их нашим духом,  собственную сущность
Дать выявить вещам и в них явить
Материи живую вездесущность.

И гулкий зов стихии будит в нас
Сознанье мировой первоосновы.
Ведь семя жизнь несет в зачатья час
И в корне мира Дело, а не Слово.

Утерянное он нашел звено
Между природой мертвой и живою
Как странно мне сознанье мировое
Того, что я и яблоко одно.

Н. С. Гончаровой

О, бедный безумец Ван-Гог, Ван-Гог!
Как гонг печальный звучит твое имя