Стихи Марии - Мария Николаевна Аввакумова 2 стр.

Я мукалка, я пикалка:
пипи-муму-хаха.
Зверушка-недотыкомка,
промашка петуха.

Я пикалка, я мекалка:
пипи-хаха-меме.
Такая моя песенка,
и я в своём уме.

В своём уме, не в вашенском:
пипи-хихи-хаха.
Хлебнёшь ли чистой,
кашинской,
а лезет требуха.

Всё хрен да чепуховина
И каждый божий час
какая-то хреновина
растёт в стране у нас.

И через эти тернии,
древнея с каждым днём,
мы с мукалкой,
мы с пикалкой,
куда-нитось бредём.

Куда-нитось да вышвырнет
витиеватый путь,
и выучен, и вышколен 
наступит новый жуть.

Играют дяди в миротворцев,
играют тети в лекарей,
а кровь а кровушка все льется
из нас  азийских дикарей.

Им вздумалось вложить в компьютер
все наши нежные миры,
извлечь итог за три минуты
высоколобой их игры:

куда нам плыть когда далече ль
и сколько жить оставить нас,
кого-то завтра покалечить,
а этих погубить сейчас.

А все ли там у них в порядке,
в их намагниченных мозгах?
Кто как, а мне темно и гадко
жить в надзираемых снегах.

Ты жив ли, брат, и ты жива ли,
и есть ли где вам уголок?
Или уже мы все пропали,
как сей неведомый цветок?

Наши матери стали старыми,
стали слабенькие совсем.
Наши матери знали Сталина,
знали прелести разных систем.

Да и мы уже столько закуси
поиспробовали на веку:
и Занусси там был, и «Затеси»
Пир запомнится бедняку.

Запрягай опять клячу тощую,
разбросай пашеницу и рожь.
Напрягай опять жилы-мощи-то:
сей добро  никогда не помрешь!

Собираются мамы старые
с узелочками  в старину.
Наши матери знали Сталина.
Наши дочери  Сатану.

Какие-то люди с какою-то тёмной любовью
Бог с вами! да что же вам надо от нас?
Мы, россы, ведомые тёмной неспешною кровью,
без вас обойдёмся на нашей земле без прикрас.

Что в помыслах ваших: найти развлеченье от скуки?..
Подспудное зверство: кого бы замучить и вам?..
Идите себе!.. Я отвожу свои руки:
и вашу в свою не возьму, и свою не подам.

Такие ль вцеплялись в нее сипуны-вурдалаки,
такие ли птички желали ее щекотать,
да хватит об этом Когда-то мы были варяги!
Теперь  доходяги. И вот он бесчинствует  тать.

Какие-то люди у нас, с иноземной любовью.
Гляди: окружают заботой, идут по пятам.
Но я на лукавые зовы не дрогну и бровью.
И я их руки  не возьму. И свою  не подам.

Земля пролетает в молозиве
враждующей с нами материи 
как будто сквозь долы колхозные,
где выросло, да поутеряно;
где мы, как колосья съедобные,
стоим-дозреваем-качаемся
в земные свои неудобия
камнями обиды кидаемся.

Но мне  угольку человечества, мне
к пламени честному хочется,
где детство невинное греется
для будущего одиночества.
Всё там  что случилось хорошего.
Всё там  у печурки за Вологдой,
где тёплых поленьев наношено
судьёй человечьего холода.

Омовейное нежное детство 
даже в голоде, вошках и струпьях, пожалей
меня словом жалейным
под холодные вьюжные хлопья.
Словом-звуком глубоким, коровьим
подыши в свои тёплые ноздри,
словно в сеннике, в яслях господних 
предрождественской россыпи звёздной.

И забьётся во мне ретивое,
и сомнётся в прощённой обиде,
и сквозь пласт заглушённого воя
из нутра что-то тяжкое выйдет.
Выйдет-выпадет-грянется оземь
и тогда-то взойдёт из печали
золотая!  овечья и козья 
и обнимет, как мамка, лучами.

Это глория! Это свеченье!
Это слёз перекушенных струйки
вихре-конь столбовое верченье

и мороза звенящие сбруйки.

Образ Тихвинской, написанный Лукой
Сколько чудного за бедной сей строкой:
в тёмной зелени протеплевших небес
луч ли серп ли магнетический воскрес.

Нечто жизнью переполненное там:
мать с дитём?.. иль ветер бродит по стогам,
загибая кудреватые верхи?..
Небеса вокруг пустынны и тихи.

Только пуще виден он со всех сторон 
розоватый серп как есть окровавлён,

и прозреешь  только резь пройдёт в очах 
золотые нимбы сполохов в ночах.

Образ Тихвинской, написанный Лукой.
Ангел Севера водил его рукой.

Намалеваны в соборе Устюжском
иконы с любовною страстию:
чьи-то дролюшки, чьи-то утушки,
безымянные Марьи да Настюшки.

И черны они, и красны дотоль,
что икон мы таких не видывали.
На щеке  пожар, на руке  мозоль
А пожгли-то их, повыкидывали!..

Побывали вы, Марьи, на паперти.
Посидели вы, Насти, во заперти.
На печных горшках покривили рты.
Покатали на вас рубелём порты.

Вот хожу я по городу Устюгу,
по Великому Устюгу Сухонскому.
Во реке ребятишки сопливые,
В учрежденьях людишки сонливые.

А во главном соборе святынями
развеселые ряхи крестьянские.
Полыхают глаза окаянские:
карим-карие, синим-синие!

Он не знал, как сделать,
чтобы его любили,
чтобы его любил
хоть кто-то на этом свете.
Он не знал. И поэтому
Жил сам-один незаметно.
Как соловей в куртине.
(А может  Христос в пустыне.)

Как соловей одинокий,
в шапочке такой же татарской,
в таком же халате сером,
сером халате больничном 
соловей стариковской больницы
с последнею кличкой «профессор» 
отец!  соловей отпетый.
(А может  Христос распятый.)

О, спой мне, отец, сквозь чащу,
сквозь непроходимую толщу
И, может быть, я услышу,
пойму тебя сердцем прозревшим.
(А может  Христос воскресший.)

Рождённый в песках, в пещере
под тёплые вздохи волов,
Ты был ли? Но искренней вере
не нужно ответных слов.
Кто верит, тот видит и знает,
и жизнь свою делит с Ним.
А Он  как ему подобает 
не всякому зрящему зрим.

Приспевает время мучеников, что спасут народ и други.
Приспевает время лучников, время шлема и кольчуги.
Кузнецы! мечи выковывай из победно-звонкой стали,
блеском стали очаровывай замохнатевшие дали.

Раздувай дыханье горнее: скоро, скоро время спросит,
скоро, скоро горе-горюшко верных рыцарей подкосит.
Упадут они, емелюшки, не с девчатами в солому,
упадут они в земелюшку, чтобы дать простор живому.

Плачей отвоют души их на погостах древнерусскиих
так, как будто самолучшие отплывают в лодках узкиих.
Над озёрами заволжскими, где стрижи с водой забавятся,
новые кресты да колышки к мёртвой городьбе прибавятся.

А когда с землёй сравняются скромные захоронения,
люди с этой бойней справятся и  на новое сражение.
Так  всегда. Не позабыты вы, шлем с кольчугой харалужною.
Слава меж людьми  убитому! Слава в небесах  живущему!

Опять лечу под облаками,
и так дорога не легка.
Машу крылатыми руками,
тщусь пересилить облака.

Они же с часом всё тучнее,
ретивей прут наоборот;
темнее в небе и влажнее,
вот-вот и ливнем обольёт

А всё далёко и далёко
Подол и Вышний Волочек.
И волооко-волооко
Курлы!.. и губы на крючок.

И вот опустишься на землю,
что в ад. Зачем стремилась зря!
Здесь псы тревожным слухам внемлют
да рыщут внуки октября.

Быть может, дышу я быть может, живая
лишь для того, чтобы дорассказать
эту историю-судьбу трамвая,
что, лбину железную в кровь разбивая,
безумец! торопится нас спасать.

Вот он бежит,
глаза разбрызгивая,
спрямляя пути-кривули.
Несётся  красный,
гремит кастрюлей,
забытых в ночи разыскивая.

Чудак! или сам он покоя не хочет?
или не жалко вагоновожатую?
она же по-детски совсем хохочет
она же хорошего только хочет
а надо  сквозь ночищу клятую!

А ночь припасает такие (!) оказии,
такие безумства вагоны знают,
такие дремучие вваливаются азии
а ты одна в кабинке трамвая,
а ты одна глазастою ведьмою
на помелище огненном этом
летишь, громыхая И всё ты изведаешь,
пока долетишь-доползёшь к рассвету.
Вагоновожатая! девочка дурочка
Светится насквозь душа без изъяна.
А жизнь она редко дует в дудочку,
всё больше лупит по барабану.

И станешь однажды седины подкрашивать,
ржавея вместе с трамвайной торбою,
где мало радостей,
где много страшного
за годы мученства скопится скорбного.

Но мне привиделось, нет, не старение 
а распрямление спины робеющей
и праны праведной серебрение,
и ты над рельсами  в полёте бреющем
в полёте бреющем над миром зреющим.

Благовещенье  Боговещание.
Это музык с небес обещание.
Ибо отрок Свиридов тамотки
изучает небесные грамотки.
Ибо душ накопилось невинныя,
загублённых напрасно,  невидимо!

Кровью-калом земля унавожена,
на лопатки пред хамом положена,
вся изорвана, вся измучена
Разве только на дыбу не вздрючена.

Стольки веки побоища, срамища
Жуткозверья шатается мамища 
сатанинская спесь.
Этак в диком лесу,
этак в лешьей тайге только есть.

Богородице-Дево-Заступница,
на Тя уповаем днесь.

Маленький, родненький мой! 
ты не со мной, не со мной.
Нет тебя, не было вовсе.
Ты не пришел сюда в гости.

Я без тебя где-то здесь
Ты без меня где-то там
Страшную эту месть
не пожелаю врагам.

Жалкая меж матерей,
нищая  всех я нищей.
Кто растолкует мне смысл
тщетных моих мощей?

Но  приготовил век
радость и для меня:
ты не умрешь вовек,
ты избежишь огня,
ты не уйдешь в Афган,
ты никого не убьешь,
ты ни в один капкан,
мальчик, не попадешь

Жалкая меж матерей,
вот я!  счастливей всех!
Слушай же, небо-зверь,
мой сатанинский смех.

Мёртвый человек прикоснулся ко мне рукой.
Мёртвый человек хотел, чтобы я его полюбила.
Мёртвый человек долго-долго шел за моей спиной.
Странная, страшная ледяная шла за мной сила.

Я его пожалела. Я его пригласила.
Обняла. А потом полюбила.

Мёртвый человек рядом со мной лежал.
Он любил согревать от меня своё мёртвое тело.
Я ему отдавала всё, что могла.
Я ему отдавала всё, что имела.

Мёртвый человек взял из меня, что мог.
Он стал энергичней, смелей, веселее.
Он был вурдалак, этот ставший моим человек.
Выпил все и ушёл
Я, наверно, мертва: ни о ком, ни о чём не жалею.

Всё в жизни случилось: отважный полёт,
Болото, скала, поляна.
И было ещё  я для тех, кто поймёт, 
И жар, и пустыня Ливана.

Я помню я жажду Я жизнь принесла
Ниспосланной капле. И что же?!
 Всё та же пустыня зияла и жгла,
Иголки вгоняя под кожу.
Погонщик  невидим, и кнут его крут,
а сверху поклажа обмана.
И я, как замученный жаждой верблюд,
Тащусь за миражем Ливана.

А шерсть моя  в клочья, а зубы  не в счёт.
А нежное сердце верблюжье
За что меня, Господи, этак сечёт?
И что тебе, Азия, нужно?!
На что мне сдался твой далёкий Ливан 
Ходжи, попугаи и нарды,
И весь его сытый роскошный диван,
И кедр, и под кедром сефарды?