«Он добрый, поэтому и пьёт, говорила баба Люба. Это он добро своё запивает. Выпьет и вроде легче с ним жить, с добром в душе. Ведь сложно, тяжело, когда добра в душе много. Есть вещи, которые не переступишь, когда в душе Бог и добро, пробуждающие совесть. Вот и приходится запивать их горькой водкой». «Ну с Богом же легче, сама говорила?» спрашивала баб Маша. «С Богом легче, убежденно отвечала баб Люба. С Богом спасение».
Когда баба Люба говорила о Боге, то вся светилась, счастливая, как младенец, недавно родившийся на свет и ничего не знающий о жизни и смерти. Да и не нужно ей было знать ничего, кроме Бога, олицетворяющего для неё весь смысл жизни. Не было никого важнее и больше, Он один наполнил собой её сердце, израненное обидами, и разлил по душе ласковый свет веры.
«У нас-то пенсии совсем не будет, один мне говорит, рассказывала баб Маша случай в поликлинике. Вы хоть на гособеспечении, а нас и того лишат. Вот так вот, Люба. И сама не рада, что разговорила такого: злой какой оказался!» «И то правда, одуван, не обижайся на них, отвечала баб Люба. Не будет у них пенсии, откуда ей быть. Если они в упор никого не замечают, кому они сами-то будут нужны. Только и думают, как друг друга облапошить». «Я не обижаюсь, Люба, жалко мне просто, как они потом будут такие? И на что нам только такая жизнь дана»
«Не говори так, одуван. Бог-то он всё знает, ты и подумала только, а он уж тебя записал». «Куда, в очередь?» «В очередь!» передразнила по-доброму баб Люба. Всё-то у ней всегда по-доброму, у этой баб Любы, монашки.
«А куда эта очередь? В очередях-то я стоять научилась за свою жизнь. А вот куда её, проклятую, занимать? Все ж в рай, наверно, занимают, в ад загреметь дураков нет?» «Ошибаешься, одуван. В ад желающих больше даже: в рай-то не все выстоят ещё». «В рай короче, значит, вставила своё баб Маша. А в ад, пока достоишь, может, он совсем и кончится, не будет его».
«Вот дурная ты! А куда ж он денется?» «Не знаю, ты у нас книжки читаешь, тебя и надо спросить, куда он денется? Может, очередь сама и есть уже ад», нашлась баб Маша. «А вот это умно сказано, Маша. Очередь самый настоящий ад и есть. В душах он наших гнездится, ад, понимаешь?! Пока мы очередь занимаем, как у кого урвать получше да побыстрее. Нет, чтобы в стороне стать и отказаться от очереди, сказать не буду я занимать, принимайте меня самой последней. Тогда и другие посмотрят на тебя и скажут: да, во даёт! А потом, может, тоже начнут из очереди выходить, и наступит тогда согласие между людьми».
«Это что ж, Люба, начнётся?! Это ж хаос будет! Анархия! У доктора волосы дыбом встанут, ему принимать, а больные место друг другу уступают, заходить не хотят». «Вот и хорошо! Пусть сам тогда больных выбирает, по степени тяжести. А людей в соблазн и грех вводить нечего!» «Нет, Люба, не выйдет ничего: завидовать люди начнут, обиду затаят друг на друга, что доктор одного выбрал, а не другого». «Эх, Маша, вздохнула тяжело баб Люба. Любить надо, чтоб зависти не было». «Где ж возьмешь-то её, любовь? Кто платить за неё будет?» «А бог! Он и заплатит, кто ж ещё!» «Эх, так это ж опять в очередь вставать надо! А кто ж стоять будет тебе просто так! Хоть какой авансец бы, тогда и стоять легче было бы». «Бог он и так, Маша, врач бесплатный, какой тебе ещё аванс! Ты в поликлинике у доктора денег просишь разве, за то, что он тебя лечит?!» «Было раз! Я на цены пожаловалась: до пенсии, говорю, лекарство такое дорогое купить не смогу. А он мне: пропить надо не мешкая. А где ж я денег возьму, говорю? А он мне, молоденький такой врач, хороший: вот вам, говорит. Вынул из кошелька своего: возьмите. Нет, говорю, что ж я, милостынь собирать пришла! А он: ничего, говорит, берите, в следующий раз отдадите, за выпиской придёте когда. А сестра, ну эта, карты которая пишет, так и фыркнула на него, мол, что ж за благотворительность-то разводите? Врач засмущался прям весь, хороший такой».
«И ты взяла?» спросила баб Люба. «Взяла, а что ж хорошего человека обижать?» «Ну и дура ты, одуван». «Сама ты одуван, засмеялась баб маша, и баб Люба поддержала её сначала радостно блеснувшими глазами, а потом и голосом, смех в котором звучал совсем детским, звонким, как бьющиеся об пол с ёлки игрушки, звенящие потом ещё долго и весело в памяти.
«Да, одуван, любовь-то на самом деле задаром негде взять, вычерпывать из себя только, из сердца с мясом выскребать». «Ужасы ты опять, Люба, говоришь, страсти». «Страсти, одуван, страсти, а куда от них денешься». «Это я, одуван, а ты какой одуван после такого. Монашка ты, в монастырь тебе надо». «Успокойся ты, Маша, замучила меня со своим монастырём. У меня дома монастырь, понятно?» «Да куда уж яснее», обижалась снова баб Маша.