Не располагавшая достаточными интеллектуальными, нравственными и духовными ресурсами, не материально только, но и идейно коррумпированная «миром», до крайности сросшаяся с государством, православная церковь не только не могла возглавить этот процесс, подготовить общество к принципиально новой жизни в условиях современности, но не могла даже осмыслить его, фактически самоустранившись из истории, предоставив общество самому себе. С самого начала бывшее «религией общности», а не «религией личности», к XIX в. русское христианство окончательно деградировало до уровня бытовой религиозности, исправно справлявшей «мирские нужды», так что любые внешние, социальные, даже бытовые изменения воспринимались как отход от христианства, ретроспективно отождествившего себя с идеализированным прошлым, со всем (этическим, эстетическим и политическим) комплексом «средневекового человека». В то время как «духовные старцы» клеймили современность и пророчествовали о грядущем царстве антихриста, а церковная иерархия продолжала кланяться самодержавию, именно светские мыслители, общественные деятели и литераторы, одним словом «православные миряне», в меру своих сил и способностей, поднимали православие, вводили христианство в мысль, спасая общество от полной дехристианизации (что позволило в дальнейшем смягчить удар от общественного переворота, подготовить почву для будущего религиозного возрождения). Церковь же все это время не только сама молчала, но и, «отечески опекаемая» правительством, всячески ограничивала любые начинания религиозной мысли. За 1000 лет существования русского православия оно не дало миру ни одного (!) сколько-нибудь значительного богослова (в сравнении даже с давно исчезнувшей Византией) они появятся уже только в эмиграции после революции, и ниодной (!) самостоятельной школы рационального мышления в христианстве. И XIX в. в этом смысле не был исключением: все так называемые русские религиозные мыслители на самом деле были представителями светской мысли, преодолевавшими сопротивление церкви и предлагавшими современное видение христианства.
Вот в этой, по существу, светской среде в «золотой», закатный период существования Российской империи и формулируется знаменитая «русская идея», служившая своего рода либеральной, секулярной транскрипцией «христианского национализма», тоже обращенного в первую очередь к «образованной» части русского общества. Задача была не только «связать христианство и современность», но методом интуитивного проникновения в душу Православия отыскать интимнейшую, родовую связь русского природного сознания с христианством, выразить в идее глубочайшие струны русской религиозности. И эта связь очень скоро (поскольку отыскать могли только то христианство, которое существовало в действительности) была найдена в идее русской всечеловечности (или «общечеловечности»), центральным стержнем пронизывающей все формы бывшего прежде «национализма» от «православного» до «христианского» (включая «просвещенный»), и как бы венчающей собой и саму «русскую идею» в XIX в., которая в наиболее радикальном безрелигиозном варианте уже просто означала «собрать в своей природной национальности все вообще народы, объединив их вокруг идеи человеческого единства и братства». Но, кроме всего прочего, идея русской всечеловечности (или иначе неразличения собственной прирожденности, неотличения себя от других) более всего соответствовала и задачам удержания многонациональной Российской империи, на «окраинах» которой уже вовсю разгорались национальные пожары.
Хотя иногда эту идею в рамках новой имперской политики, чиновно-прагматично и убого трактовали в духе «русификации окраин», все же, будучи честно сформулированной, она впервые позволяла оценить подлинный масштаб размывания природного сознания русских, града своего не имеющих и имя свое позабывших. Но все же прежде она должна была реализоваться до конца до своей логической цели. Вот почему многие, даже рационально сознавая всю утопичность и гибельность природного самоистребления в идее надприродной (как бы «духовной») национальности, продолжали с маниакальным упорством религиозной веры насаждать ее в умы и души людей. Здесь главная тайна «русской идеи» даже в своем крайнем безрелигиозном выражении <советского атеизма> она оказалась возможна только в качестве религиозной веры, и ни в каком ином качестве природно не осуществима (а то, что эта вера в России имела своим истоком православие, в том нет никакой тайны). И чем полнее овладевала массами модифицированная идеология христианского национализма (нерасторжимой связи народности, православия и самодержавия), исторически и духовно скрепленная стержневой идеей «русской всечеловечности», тем слабее, «потерянней» становился русский природный элемент, по сути один «ответственно» тащивший на себе всю громаду Российской империи. Так задолго до революции начинались и новая смута и новая гражданская война, в сравнении с прошлыми умноженные гигантскими географическими приобретениями и вавилонским смешением «общего дома»: как и в XVII в., в веке ХХ-ом «русские всечеловеки», не отличая себя от окружающих, с готовностью разменивали «родовые гнезда» на ту «общность», которой в природе не могло существовать, но в которую как раз потому и можно было верить. Как и в XVII в., в веке ХХ-ом само православное христианство и для «народа» и для «образованных» духовно и идеологически заключало в себе непрерывно работавший механизм аннигиляции русского природного сознания. А потому разрушалось и общество, и державшееся на нем самодержавие: «Нас слишком долго держали в убеждении, что русский человек не просто человек с определенными конкретными чертами расы и народности, а всечеловек, объемлющий черты всех национальностей, что неизбежно ведет к утрате собственной национальной физиономии»17. Таков был явный и неминуемый конец, вполне сознававшийся уже в 1912 г. Е. Н. Трубецким, подобно большинству образованных русских людей, с фанатичным упорством продолжавших развивать идеи русского «всеединства» («космизма», «интернационализма» и т.д.).
Горько и неубедительно звучат слова Н. А. Бердяева, сказанные им с поздним раскаянием, но все же в оправдание «русской идеи» в момент, когда почва уже уходила из под ног (за время войны до революции), о том, что: «Для всечеловечества должно быть отвратительно превращение русского человека в интернационального, космополитического человека»18, ибо никакой природной (культурно-устроительной, земной) идеи русского человека ни он, ни кто-либо еще в России тогда уже не мог (не хотел, да и не успел бы) предложить. Ведь если бы идея всечеловечества заключалась в утверждении простой природной множественности национальностей (говоря современным языком в идее «мультикультурности»), то тогда и не было бы никакой надобности в наделении русских этой самой выдающейся всечеловечностью, как открытостью, которой по определению обладают все народы без исключения, ибо «всечеловечность», мыслимая в значении природного многообразия народов, входит уже в само понятие партикулярной, вполне земной народности как таковой, всегда предстоящей «пред лицем» других и пред другими себя обретающей. Нет, тем-то «русская идея» и была дорога, тем-то она и привлекала к себе извращенной религиозной логикой, что именно освобождала от связи с собственной прирожденностью, и притом не лично, а общинно, «соборно», всей общностью, обещая взамен добровольного «природного обнищания» обретение высшей духовной праведности и святости! На богословском языке для данной религиозной логики, для данного соединения духа и природы, религии и прирожденности существует четкое определение монофизитство, тем более опасное, что на протяжении столетий оно многократно, чудовищно многократно усиливалось идеей церковно-национальной общности (и связанной с ней «коллективной ответственности»).
Горько и неубедительно звучат слова Н. А. Бердяева, сказанные им с поздним раскаянием, но все же в оправдание «русской идеи» в момент, когда почва уже уходила из под ног (за время войны до революции), о том, что: «Для всечеловечества должно быть отвратительно превращение русского человека в интернационального, космополитического человека»18, ибо никакой природной (культурно-устроительной, земной) идеи русского человека ни он, ни кто-либо еще в России тогда уже не мог (не хотел, да и не успел бы) предложить. Ведь если бы идея всечеловечества заключалась в утверждении простой природной множественности национальностей (говоря современным языком в идее «мультикультурности»), то тогда и не было бы никакой надобности в наделении русских этой самой выдающейся всечеловечностью, как открытостью, которой по определению обладают все народы без исключения, ибо «всечеловечность», мыслимая в значении природного многообразия народов, входит уже в само понятие партикулярной, вполне земной народности как таковой, всегда предстоящей «пред лицем» других и пред другими себя обретающей. Нет, тем-то «русская идея» и была дорога, тем-то она и привлекала к себе извращенной религиозной логикой, что именно освобождала от связи с собственной прирожденностью, и притом не лично, а общинно, «соборно», всей общностью, обещая взамен добровольного «природного обнищания» обретение высшей духовной праведности и святости! На богословском языке для данной религиозной логики, для данного соединения духа и природы, религии и прирожденности существует четкое определение монофизитство, тем более опасное, что на протяжении столетий оно многократно, чудовищно многократно усиливалось идеей церковно-национальной общности (и связанной с ней «коллективной ответственности»).
Подтверждением неистребимости идей православного национализма служат рассуждения последнего крупного теоретика христианского национализма ХХ века И. А. Ильина, в которые может быть вписано любое содержание (ибо форма их неизменна на все времена), и о которых можно было бы вовсе не упоминать, поскольку создавались они уже в основном «на пепелище» в русском рассеянии, если бы не пытались и сегодня на них основать прежних самоубийственных доктрин. «Все бытие и вся история народа осмысливаются, как самостоятельное и своеобразное служение Богу Христианский национализм измеряет жизнь своего народа и достоинство своего народа религиозным мерилом Религиозная вера осмысливает национализм, а национализм возводит себя к Богу. Таковы основы христианского национализма»19. Нет больше самодержавия (1937), зато религия тождества все та же, ибо «религиозное мерило» «научает его сверхнациональному созерцанию человеческой вселенной Истинная вселенскость не только не отрицает национализма, но вырастает из него»20 Вот так.
Современность
Русский коммунизм (по выражению Н. А. Бердяева21) явился закономерным и завершающим этапом развития «русской идеи всечеловечности», в итоге окончательно отбросившей внешнюю религиозную форму, но от того не ставшую по своей сути менее религиозной (не в последнюю очередь благодаря религиозным корням самого марксизма). Воинствующее антихристианство и самая разнузданная, свирепая русофобия никогда бы не приобрели тотального, вселенского масштаба, если бы не поддерживались миллионами русских, добровольно и коллективно претворявших собственное прирожденное сознание в новую более справедливую и более чистую (с точки зрения всечеловечности) идеальную «общность»: «быть русским» теперь значило быть «советским» («народным», «общим» в чистом виде). Советское государство потому и держалось на насилии, что иначе оно само тот час бы претворилось в природное ничто, ни в чем не укорененное, кроме «высшей» духовной сладости природного обнищания и как бы последнего, священно-религиозного отказа от себя. Что в итоге и произошло русский коммунизм, державшийся и все время подпитывавшийся природно-дезориентированным русским элементом, в миниатюре повторил судьбу монофизитских «перформансов» православного национализма, в считанные дни распавшись сам и потрясая мир глубиной нравственного и духовного падения.