Тяжкое бремя известности, причём, к ужасу нашему, уже на международном уровне несём мы на своём больном становом хребте. Выяснилось, к примеру, жалуются нам слёзно из стольного града Уолтема, Массачусетской губернии, Северо-Американских Соединенных Штатов некоторые, правда, крайне немногочисленные представители славного иммигрантского сообщества о трагической утрате связи с нашей родной литературой. И настолько сильной утрате, что мощную в своей высокой художественности прозу вашего покорного слуги далее второго абзаца осилить уже и не могут. А через сиё имеют печальное впадение в ничтожность и манкуртовое озлобление. Что тут сказать? Страшный бич современного общества, особо махрово процветающий на чужеземщине клиповое сознание. Печальное наследие телеграфности ФИДО на юные неокрепшие умы детей индиго и, что более всего вероятнее в своей первостепенной значимости, изнывный отрыв от родной великорусской матери кухни, а как следствие травление себя в отсутствии генетически близких борща, водки и сала богомерзкими гамбургерами и чизкейками. Через что всюду им, глубоко западнокультурным, теперь во всех текстах наших чудится графомания, и мнятся чудовищно грубые личные оскорбления от хомо советикуса. А ведь от такого интеллектуального герпеса до банальных ограблений ларьков в беднейших негритянских кварталах уже и рукой подать.
Намеренно постарался втиснуть данный кошмар именно сюда для утешения наших далёких соплеменников. В тихой надёже поднатужившись, прочтут заокеанные сироты. Осилят, натренировавшись, уже и третий абзац и преисполнятся умиротворяющим елеем духовным от чуткой памяти нашей о них, сердешных. Нам же, мученикам, на привычной горькой стезе пищевых страданий предстояло ныне преодолеть унижение не домашности стряпни поеданием заказного курника. Пирог сей хитрый, как выяснилось, нужно заказывать у мастерицы заранее. За сутки, не менее. Абонировали и кинулись, глотая слюнки от предвкушения, изучать доступные сведения об этом замысловатом провианте. Услужливые страницы поисковика выдали нам гору приводящих в бешенство своей аппетитностью картинок. И описания, описания
Курник один из известнейших русских пирогов, начал читать я вслух. Его еще называют королем пирогов, царским пирогом, праздничным пирогом, свадебным пирогом, перебивали меня коллеги, тыча жадными когтистыми пальцами в тексты. Этот пирог заказывают в ресторанах приехавшие в Россию иностранцы, его готовят домохозяйки, желающие удивить гостей, о нем можно прочитать в различных литературных и исторических произведениях, уже нараспев, обнявшись, читали они хором. В его составе курятина и мясо, отварные яйца и картофель, белые грибы и шампиньоны, бульон, лук репчатый, рис, гречка, зелень тихо стонало моё племя молодое от такого грядущего в скором времени вкусового изобилия.
Ваш же скромный автор, будучи по мудрёному характеру своему тяжёлым пессимистом, смотрел на такую радость коллег с глубоким скепсисом. Молчал, зная полного счастья в этой жизни не бывает. Так и на лихих с виду буквенных ристалищах у нас не всё гладко. Тихо припоминал к случаю барышень нежных из ближнего зарубежья, что тоже нас огорчают печальными комментариями своими. Трудно им там, на аскетичной и невкусной неметчине. Женщиной, насколько нам известно, вообще быть очень тяжело, и при первой же возможности нужно избегать этого. Стонут они, милые, от гнёта перегруженности исповедей наших византийских мелкими витиеватыми деталями. Не осознают всего великолепия своего чудного причастия к чтению нашей прозы «Годуновского» стиля, ориентирующейся на монументальные традиции русской классической литературы. Куда же вы, спешливые насельницы смешной своей краткостью жизни, вечно торопитесь? Поймите, читать сиё нужно неспешно, вдумчиво перебирая затейливый бисер авторской мысли. И, замерев в немом восторге, слушать тихий переливчатый перезвон поморских коклюшек, внезапно возникающий в ваших симпатичных головках от изысканной вязи слов стиля иконописной рублевско-дионисиевской эпохи
Тихая печаль и некая даже где-то элегия все эти длинные сутки исполняла нас в ожидании. Легкая, почти незаметная надежда теплила наши сердца. Но чудеса дважды в отчётные периоды не случаются, и печальные предчувствия мои не замедлили материализоваться. Курник этот оказался, в отличие от пирогов осетинских, полное, извините за такие матные слова, фиаско. Как можно всерьёз воспринимать размороженные блины из ближайшей кулинарии, скупо переложенные бездуховными, выращенными в тёмных сырых подвалах, вёшенками и варёной синей курой за достойный серьёзных профессиональных едоков со стажем харч? Тряс в гневе костылями над головой. Плевался. Схвативши столовый нож для масла, яростно рыча, грозился принести кровавую клятву мести по появлению первых признаков проблеска здоровья, поразить безжалостно насмерть окружающих настоящим домашним печевом.
Овощной салат
А по музейным юбилеям они носят по городу чучело Чехова.
Как чучело? Какое к чёрту чучело?
Натурально, чучело! Набьют соломой старинные сюртук и панталоны, привяжут их друг к другу тесёмочками от старых наволочек, прикрутят к длинной палке проволокой. За проволокой медной они каждый раз сюда, к нам, бегают. Каждый раз пытаюсь им для смеху колючую проволоку всучить. Осталась у нас её ещё изрядно. Это мы экспозицию о поездке Чехова на Сахалин оформляли, так колючкой этой все стенды опутали, а всё одно, её целая бухта еще без дела лежит. Да А как примотают к палке, надевают на всю эту панихиду соломенную котелок, пенсне и носят её по улицам как хоругвь.
Как, как?
А так!.. Чисто как хоругвь.
Узкое горизонтальное подвальное окошко под самым потолком мастерской распахнуто, и из него веет приятный сквознячок. Таганрогское лето в самом разгаре. Жара на улице стоит страшная, пустынная, душная, изнуряющая, а в реставрационном подвале свежо и прохладно. Свет везде потушен. По мастерской стелется полумрак. В углу старенький проигрыватель, тихонько похрипывая, нашёптывает винилового Тухманова: «Я мысленно вхожу в ваш кабинет. Здесь те, кто был. И те, кого уж нет»
Посреди мастерской на громадном, как поле под Аустерлицем, реставрационном верстаке прямо посреди скрупулезной хирургическрой операции по лечению бесценных исторических экспонатов поверх чистой газеты накрыто нехитрое рабочее застолье.
Всего пара сочнейших томатов, крупный пупырчатый огурец, три дольки чеснока, фиолетовая луковица и сладкий болгарский перчик крупно порезаны острым сапожным ножом в глубокую фотокювету. Поверх они скупо политы художественным льняным маслом, щедро присыпаны крупной солью и тщательно перемешаны мастихином. Именно перемешивание старым, с костяной рукоятью, боевым мастихином и придаёт салату, по уверениям местных корифеев, тот неуловимый реставрационный привкус, коий совершенно невозможно получить в мирных бытовых условиях. Вымытый пучок зелёного лука истекает алмазными каплями воды на свежеструганную плоскость куска буковой доски. На раскалённом предварительно бунзеновской горелкой, а теперь звонко пощёлкивающем при остывании шамотном кирпиче стонут жиром кусочки, зажаренной до выгибания, копчёной колбаски. Замасленный лист инфолио коричневого крафта полон уложенных валетом холодных жареных бычков. Свежайшая лепёшка армянского хлеба разломана на щедрые душистые куски. Початая бутылка водки «Столичная», охлаждённая в раковине под проточной водой, стоит на столе посредине. Этикетка от струи воды у неё сползла и сморщенная теперь криво сидит внизу бутылки.
Мы вдвоём сидим вечером после работы и тихонько выпиваем. Борис, мой сотрапезник, лет тридцати, худ, высок и сутул. Нос у него как ятаган, громадный и крючком. Весь он нервный, на правом глазу тик. Он тайный пирофоб и явный шизоид. Он, умудрённый и опытный реставратор, передаёт мне, молодому неофиту, под стаканчик дела и травит потихоньку музейные страшилки
Ага. Выходят из музея, строятся свиньёй и идут. Впереди, гордо подняв головы, замы генерального по научному и литературному отделам несут чучело, следом, как почётный караул, гендиректор с завхозом и главбухом, а уж за ними стройные и подтянутые старухи-музейщицы в колонне по четыре в ряд. Морды у всех торжественные. Оно и понятно. Мероприятие-то у них наисерьёзнейшее. Ни улыбочки, ни ужимочки. Молча ножками в ботиках шорк-шорк, шорк-шорк
Только периодически их как будто что-то прошибает, и они внезапно, как по команде, начиная чётко печатать шаг, тоненькими, слабенькими старушечьими голосками затягивают нестройно, но нежно и проникновенно о скоротечности жизни. Поют этот, ну Gaudeamus, гимн студенческий. Ща, ща, как там:
Наша жизнь коротка, Конец ее близок; Смерть приходит быстро, Уносит нас безжалостно, Никому не будет пощады!..
То ли свою молодость, то ли Чехова, молодого студиозуса Таганрогской гимназии, поминают. Ух, подожди! Как вспомню, мороз по коже
Передёрнувшись, Боря смачно хлопает стопарик, скудно закусывает зелёным лучком и, закурив, продолжает:
Да так вот! Дойдут, стало быть, от музея к памятнику Чехову в скверик и стоят. Хоругвь соломенную прислоняют к памятнику. А сами к микрофону ломятся. Первой всегда генеральная наша о достижениях. Это понятно, но скучно. Проценты, выдача на гора и о достигнутом. А следом уже любопытнее Шоу начинается! Вторым номером обычно Аннушку, поэтессу нашу музейную, пыльным мешком по голове крепко притрушенную, выпускают. Стихи о Луне читать. Почему о Луне? А она только о ней только и пишет. За ней, дабы разбавить лирику, слово берёт зам по науке: «В моей жизни не было, нет, и уже не будет места мужчинам. Есть в моей жизни только Чехов. Все думы мои о нём» Дура старая!
Наша жизнь коротка, Конец ее близок; Смерть приходит быстро, Уносит нас безжалостно, Никому не будет пощады!..
То ли свою молодость, то ли Чехова, молодого студиозуса Таганрогской гимназии, поминают. Ух, подожди! Как вспомню, мороз по коже
Передёрнувшись, Боря смачно хлопает стопарик, скудно закусывает зелёным лучком и, закурив, продолжает:
Да так вот! Дойдут, стало быть, от музея к памятнику Чехову в скверик и стоят. Хоругвь соломенную прислоняют к памятнику. А сами к микрофону ломятся. Первой всегда генеральная наша о достижениях. Это понятно, но скучно. Проценты, выдача на гора и о достигнутом. А следом уже любопытнее Шоу начинается! Вторым номером обычно Аннушку, поэтессу нашу музейную, пыльным мешком по голове крепко притрушенную, выпускают. Стихи о Луне читать. Почему о Луне? А она только о ней только и пишет. За ней, дабы разбавить лирику, слово берёт зам по науке: «В моей жизни не было, нет, и уже не будет места мужчинам. Есть в моей жизни только Чехов. Все думы мои о нём» Дура старая!